Кузнечик

      Случилась немая сцена. Полина уставилась на Шатова сперва бараньим взглядом, то есть вмиг как бы отупев и застыв, потом вдруг словно сообразилась с реальностью — начала опасливо пятиться, губы ее задрожали. Шатов спохватился практически тут же, то есть сразу, как только Полина начала отступать назад. В это мгновение его обуял прилив сил и с тем роковой ужас: он было ринулся к ней навстречу, моментально сообразил, что наделает только лишнего шума, замялся, снова осел на пол и залепетал, страшно спеша:       — Полина, между нами с Пьером… с Верховенским — сильное недоразумение, здесь в комнате, в комоде, в первом ящике, он не запирается, лежит нож для писем, возьми его скорее и разрежь веревку!       Полина побледнела страшно, как привидение, даже потемнела вся, ноги ее ужасно дрожали. Она только затрясла головой и вякнула:       — Шатов, не могу…       — Прошу! — воскликнул Ваня надрывно, чуть не плача. — Пожалуйста, я все объясню! Только скорее, если он явится — он убьет меня!       Полина открыла было рот что-то сказать, но не успела — в замке щелкнул ключ, тихие, почти бесшумные шаги зашелестели за спиной Полины, и в зале, прямо позади нее, возникла фигура Петра Верховенского. Этот человек — о, он был в совершенно человеческой ледяной ярости — стоял прямо, как спица, держа в напряжении руки вдоль тела, глаза смотрели неподвижно, желваки дрожали, губы были, точно восковые — совсем недвижимы, ни сжаты, ни приоткрыты. Что это была за фигура в тот момент! Шатов прочел на его лице — он сейчас, кажется, застрелит их обоих. Нет, он задушит ее — точно задушит! — а его мигом пристрелит, несомненно уберет кровь и уйдет так же тихо, как вошел в квартиру.       Видение рассеялось, когда Полина мигом обернулась, как заведенная игрушка, к Верховенскому и заблеяла:       — Петр Степанович, я ничего! Клянусь Вам, я ничего не хотела, я только… п-подумала, что Вы дома… я ничего не видела, клянусь, ничего! Я уже ухожу… позвольте… ухожу?       Верховенский посмотрел на нее каким-то строгим, очень задумчивым и долгим взглядом и с полминуты наверное продержал ее в зверском молчании. На глазах девушки выступили слезы. Петр Степанович с той же как бы задумчивостью запустил руку в карман пиджака (все того же, давно ношеного, только в этот раз он был вычищен и оправлен, это Шатов заметил вскользь и нечаянно) и неторопливо вынул револьвер.       У Шатова пресекло дыхание. Полина готова была рухнуть на колени в мольбе. Она разрыдалась в голос и прохрипела влажно:       — Петр Степанович… Не надо…       — Я, — неторопливо, тихо, как змея, зашипел Верховенский, — вошел в квартиру, когда ты, моя милая Полина, моя возлюбленная Полина, поссорилась с моим верным, возлюбленным товарищем Иваном Шатовым. Он отказал тебе, — Верховенский с деланной грустью качнул головой. — И ты, вне себя от ярости, вдруг выстрелила прямо в него, — Верховенский перевел взгляд на Ваню и, прицелившись, спустил крючок.       Грохнул выстрел, Полина взвизгнула, Шатов рухнул на пол — но не сраженный, а от испуга. Выстрел пришелся прямо по фортепиано — Верховенский взял выше головы.       — Но вот хорошая новость! — протянул Пьер иронически. — Ты промазала. Но какова, о-о, какова женская натура! Испугавшись доноса и больше всего — меня, моя дорогая, любовь моя, Полина, ты в аффекте — решила застрелиться… — и Верховенский медленно, почти и впрямь любовно, поднял револьвер и упер дуло в висок Полины.       — Умоляю… — протянула Полина, все лицо ее, красное и налившееся от слез, искривилось в гримасе ужаса.       — Пьер, не надо! Пожалуйста! — вскричал Ваня, сгорбившись на коленях и вытянув вверх шею, как черепаха. Верховенский негромко, ласково, будто сюсюкая с младенцем, зашикал, нагнулся к Полине, почти дыша ей носом в лоб — и снова выстрелил.       Револьвер щелкнул и — на этом все.       — Но то была последняя пуля, — промурлыкал Пьер, нагнувшись к самому уху ошалевшей и впавшей в ступор Полины. — И это вторая хорошая новость.       Полина вновь взорвалась рыданиями, а Ваня надрывно выдохнул и рявкнул вне себя:       — Пьер, черт тебя дери!       Верховенский сделал шаг в сторону, поравнявшись с Полиной, степенно склонил к ней голову и пробормотал:       — Если вздумаешь донести, хоть в полицию, хоть одной живой душе — я тебя найду и убью, как собаку пристрелю, понятно?       Полина, давя рыдания, истерически закивала. Верховенский согласно качнул головой и ткнул пальцем себе за спину, указав на выход. Девушка сорвалась с места и моментально исчезла за дверями.       Петр Степанович было принял несколько задумчивый вид, уставившись в пол, но что-то как бы поддернуло уголки его губ, и он усмехнулся очень самодовольно:       — Наудачу трость дома забыл.       Ваня взглянул на него исподлобья, помялся, сидя еще на коленях, но уже собравшись со всеми силами, чтобы встать, и проговорил задумчиво, будто серьезно интересуясь:       — Самому-то как, а? Понравилась комедия?       Петр Степанович глянул на него бегло, быстро переведя взгляд в сторону, и произнес прохладно, все так же самодовольно:       — Понравилась.       — Давай, — пробубнил Шатов, с усилием поднявшись на ноги и немного «крякнув» при этом, — кончай свою комедию и развяжи меня.       Петр Степанович посмотрел на Ваню несколько удивленно, потому как тон Ивана Павловича был спокоен, сосредоточен и почти обыден, точно тот попросил его передать сахар или подать шляпу — словом, нечто совсем повседневное. Затем, немного поразмыслив, он все же собрался и удалился в комнату, а после вернулся с ножом и, обойдя Шатова, встал позади него и разрезал веревку.       Иван Павлович тут же принялся разминать руки, сопя и сильно напрягши шею, точно сдерживал крик, притом глаза его, опущенные в пол, были очень мрачны и тусклы, будто он сильно задумался.       — Не убежишь? — бросил Верховенский, поглядев на Шатова искоса.       — Нет, куда мне… — буркнул в ответ Ваня, все усиленно растирая запястья и глядя все так же в пол.       — А ведь и правда, — сказал Верховенский раздумчиво, — если я не отпускаю, стало быть, и бежать некуда.       Шатов покосился на него неприязненно, но не счел нужным отвечать. Владея, наконец, своими руками, Ваня с бессознательным удовольствием потер ладони, размял ими болящие плечи и встряхнул кистями, а затем удалился в ватерклозет и после — в ванную, умыться. Когда же вышел он в коридор — его встретил Петр Степанович, спешно наклонившийся поцеловать его в губы. Шатов торопливо увернулся, и губы Верховенского влепились в щеку. Петр Степанович на это раздраженно хмыкнул и отрезал уже без эмоций:       — Переоденься.       Иван Павлович молча, хмурясь, прошествовал в их комнату и стал переодеваться. Когда он был уже одет и причесан, Петр Степанович, очевидно подглядывающий за дверью, тут же вошел в комнату и с порога заговорил:       — Позавтракаем и на поезд. Сегодня (я это сейчас вспомнил) у нас собрание в библиотеке в Петербурге.       Шатов хотел было оставить это высказывание проигнорированным, но у него само собой как-то выговорилось:       — Какое еще собрание?       — Припомни, — заспешил Петр Степанович в каком-то болезненном волнении, очевидно заметивший, как Иван Павлович всеми силами уклоняется от него. — Маисов говорил о библиотеке, о том, что расписание уж вывешено, приглашения разосланы, и все даты обговорены. Так вот, это как раз сегодня. Наудачу нам дело произведется в девять вечера, впрочем, можно и в начале десятого для эффекту явиться. Эффект нужен непременно, — заметил он настойчиво, когда Шатов покривил ртом. — Так что сейчас мы отправимся в ресторан или кафе, а там на поезд.       Шатов выслушал рапорт с недовольством, желая как можно скорее удалить от себя Петра Степановича, но сознавал, что возможности такой не выдастся в ближайшее время, а оттого еще больше скисал и злился.       В ресторане Шатов взял три блюда и вино, пил и ел жадно, потому как двое суток голодал, и сейчас кушанья влетали в него, как камешки в воду. Петр Степанович смотрел на это искоса, но с незаметно блещущим в глазах сожалением, притом и злобно, будто это сожаление раздражало его нервы, а оттого раздражал и Шатов. Сам же Верховенский ел увлеченно, с охоткой, большой стейк, при этом был удивительно задумчив.       В поезде молчали: Шатов смотрел в окно и был мрачнее тучи, а Верховенский нашел какую-то брошюру и без интереса пробегался глазами по строкам. Когда брошюра была полностью прочитана, Петр Степанович достал из сака какую-то книжку, Ваня глянул украдкой и заметил, что это был роман «Что делать?».       По прибытии в Петербург распрощались в вокзале: Верховенский обещался заехать за Шатовым в половине девятого или без пятнадцати девять, чтобы тот был наготове и не вздумал «улизнуть». Ваня отмахнулся, так и распрощались. Когда же Иван Павлович прибыл наконец домой — он тут же пробежал в свою комнату, ни с кем не поздоровавшись, и улегся в постель. Сон накрыл его моментально, и до самого вечера Шатов крепко и без снов проспал, не шевельнувшись.       Шатова разбудила Софья Маркеловна. Вид у нее был встревоженный и как бы терпящий что-то через силу. Она осторожно растрясла Ваню за плечо и, когда он чуть не подскочил, тут же зашикала с поспешной заботой и объяснила зачем-то шепотом, что за Ваней явился «господин Верховенский». Шатов рассеянно буркнул что-то согласительное, встал с постели, наскоро оправил костюм, помялся в комнате еще минуты три, а затем вышел уже к Петру Степановичу с видом суровой решимости во что бы то ни стало молчать. Верховенский коротко, но со своей обычной желчной жеманностью, поприветствовал Шатова в прихожей, когда тот немо прошел мимо него сразу на выход — так же жеманно распрощался с провожавшей их Софьей Маркеловной и вышел следом. Он понял Ванину «установку на молчание» сразу же и решил, похоже, «подыграть», потому как ровно так же нахмуренно смолк, и до библиотеки оба добрались, не произнеся ни слова и не глядя друг на друга.       Это была самая обыкновенная, довольно тесная библиотека, которую предоставил один из членов «кружка», местный смотритель, для собрания. Снаружи висела табличка «закрыто» и предварительно, наверное, за неделю еще, помещенный на дверь график, в котором значилось, что в данный день библиотека работать не будет. Публика собралась не то, чтобы сильно разномастная, но отнюдь не безликая. Некоторые лица были особенно бросавшимися в глаза: это были и далеко не молодые люди, все мужчины, в бакенбардах и усах, некоторые с полной серьезностью одетые в свои парадные мундиры, и, напротив, совсем еще юнцы, подростки лет пятнадцати и семнадцати, кто с яркими щеками и темными глазами, а кто, напротив, белее облака, но с глазами горящими и смотрящими прямо и дерзко. В публике были и дамы, вроде Полины, и дамы в возрасте, похожие на семейных женщин. Другие же молодые люди были почти все как Маисов, но менее нелепого вида. Публика теснилась вокруг стола (во главе его было свободное место, ожидавшее Верховенского), заполоняла проходы между книжными шкафами, кто-то занимал широкие подоконники, на которых смотритель заранее разложил подушки под спину, разумея подоконники тоже посадочными местами. Велся нестройный разговор, говорили кучками, локально, каждая кучка о своем. Люди эти выглядели в общем своем виде как общество случайное, собравшееся здесь по совершенно разным причинам, будто каждый не имел друг к другу никакого отношения. Когда вошли Иван Павлович с Петром Степановичем, разговоры начали утихать, и взгляды мало-помалу обращались к ним.       Верховенского встретила одна из дам вида «семейных женщин» и юная девица, похожая на Полину.       — Вот и Вы, Петр Степанович, какая радость! — воскликнула полу-восторженно «семейная дама». — Мы Вас только и ожидаем, наконец-то, — добавила она уже с некоторой строгостью, видимо, своей обыкновенной.       — Я Маисову сообщил, чтоб предупредил всех о том, что припоздниться могу, он не сказал? — с некоторым недовольством неохотно проговорил Петр Степанович.       — Ах, эта бездарность вечно что-то говорит, я по привычке не слушаю, — отмахнулась пренебрежительно дама; девица прыснула со смеху.       — Ба! Неужто это Шатов из «Голоса»? — пискнула девица, обернувшись к       Шатову всем корпусом (она до того стояла полубоком и рассматривала какого-то юнкера в форме).       — Он-он, но он здесь просто по случаю, не более, — хмыкнул Верховенский, даже не посмотрев на Ваню.       Шатов по привычке своей к стыду и раздражительности мигом опустил глаза.       — Шатов, а больно было, когда…? — и девица полоснула пальцами по запястью дважды.       Вопрос был в высшей степени дерзким, но Иван Павлович почему-то настолько смутился, что даже не выругался, а ответил серьезно:       — Нет, — и еще более ссутулился и отвернул голову.       — Неужели, как?! — воскликнула девица. — Я однажды порезала палец о книгу, было ужасно больно.       Ваня все тушевался, но продолжал отвечать:       — Тут другое.       Верховенский вдруг насторожился и обратился весь вниманием на этот странный диалог.       — Но что же произошло с Вами, почему Вы…? — девица вновь сделала жест пальцами. Похоже было, что она начала увлекаться Шатовым, и в странных ее вопросах, наглых и резких, было как будто кокетство.       — Не помню, — вновь отрубил Ваня, начавший краснеть. — Плохо стало.       — Но как же?! — не унималась девица. — Что же могло сделать настолько плохо?.. — она прикрыла ладошкой рот и почти прошептала: — Что же за тайна у Вас, Шатов?..       — Эка тайна, — вдруг раздраженно, но с явной насмешкой выдал Верховенский, решивший наконец вмешаться. — Нынче все стреляются да вешаются, а этот решил перещеголять.       Тут рухнула «установка на молчание». Шатов взорвался: он вздернул подбородок и уставился злобными, блещущими глазами на Верховенского:       — Вы знаете причину, и не смейте опошлять Вашей желчью!       Верховенский, как ни странно, улыбнулся довольной улыбкой:       — Это еще что, Вы сердитесь?       — Прекратите Ваш цирк немедленно, Вы все сами знаете, повторяю Вам, и не смейте! — рычал на него Шатов, сдавив челюсть и выговаривая слова сквозь зубы.       Петр Степанович все кривил улыбкой, иронически вскинув брови, но более не сказал ни слова. Обе дамы пребывали в шоке. Девица же, однако, быстро нашлась и решилась-таки спросить:       — И что же за причина, Верховенский?       Петр Степанович посмотрел на нее прозаически и брякнул:       — Не Ваше дело, Лизавета Ивановна.       Лизавета покривила губками, но не заспорила, хоть и продолжала смотреть на Шатова блестящими глазами. Надо сказать, она была очень красива: лицо ее было фарфоровым и великолепно напомаженным, глаза — большие, зеленые, волосы, темные, почти черные, сплетены в толстую косу и закручены большим пучком. Она была невысокого роста, ниже Вани, но очень тонкая, а оттого казавшаяся высокой. Шатов ее наружность приметил мельком, так как по своему стыду не терпел разглядывать женщин, но то, что она невероятно хороша, заметил, и, конечно же, был сильно смущен и сконфужен ее вниманием. А Верховенский так и засветился ядом, в глазах его была такая внезапная раздражительность, что он всем своим видом был не дать, не взять — змей.       — Госпожи, если вы здесь собрались сегодня для дела, а не для обсуждения этой бестолковой наружности, — он скосил глаза на Шатова, — тогда пойдемте же к столу и приступим, наконец, к обсуждению.       — Да, да, безусловно! — подтвердила с жаром «семейная дама», и вся компания двинулась к столу.       Когда Верховенский проходил к своему месту, народ перед ним мигом расступился как по команде. Шатов поместился недалеко от него, в толпе, и то, что он сопровождал Петра Степановича, ближайшие к столу сразу же заметили. Толпа вся мигом обратилась во внимание. Петр Степанович, держа шляпу в руках, с некоторой властностью оглядел собрание и возвестил:       — Господи, если у кого-то пред собранием есть, что заявить, — пропускаю вас вперед себя.       Из толпы показалась аккуратная фигурка студентки, которая усиленно протиснулась к столу так, чтобы все ее заметили — это была та самая студентка, приезжавшая в Никольское к Виргинскому. Она, судя по всему, настроена была настолько сурово, что и здесь добралась до собрания, не желая ни в коем случае отлипать от Петра Степановича, и заговорила громко, бойко и с напором:       — Я пришла, чтобы вновь, в очередной раз, неуклонно, заявить всем о страдании студентов и наконец поднять собравшихся на протест. Ведь средь вас, господа, есть студенты, студентки, которым особенно необходим женский вопрос и протест!       Ваня покривил ртом в раздражении и потупил глаза, видя, что она его приметила и уставилась на него с нажимом.       — Я совершенно присоединяюсь! — воскликнул один из молодежи откуда-то из задних рядов и стал тесниться к столу. Послышалось недовольное ворчание: «куда лезешь?», «удумали, тоже мне, протесты-с». — Я решительно (он протиснулся) солидарен с идеей протеста! Условия, в которых…       — Вздор какой, господа, — ухмыльнулся Верховенский ядовито. — Вы, — он поглядел на студентку скептически, — уже призывали, я Вас помню — допризывались до Петербурга (послышался смех). В нашем общем деле, нацеленном на все общество, критически важен и стар, и млад, а вы, уважаемые страдающие студенты, собираетесь учинить малюсенький беспорядок и занимаетесь откровенным битьем баклуш, в то время как остальные уже вовлечены в по-настоящему серьезное предприятие.       Эта речь до того произвела впечатление устыжающее, что оба — студент и студентка — потерялись, но были так смущены, что не решились удалиться от стола, так как было несподручно, и просто молча потупились, даже не решившись спорить.       — Я бы хотел узнать, — заявил себя молодой человек, лет тридцати, бледный, белокурый, довольно высокий, стоявший позади барышни, сидевшей за столом. — О некоторой персоне… ходят слухи, что есть такой человек, на котором «весь свет стоит», что Вы его открыли, — обратился он к Верховенскому, — и будто довольно близки с ним… то есть в смысле вашего дружества близки. Правда ли? Или опять все врут?       Все тут же навострились слушать.       — Уж прям так и передали, что «весь свет стоит»? — поднял брови Верховенский, однако совершенно спокойный, и посмотрел на говорящего.       — Говорят, будто бы стоит.       Верховенский отпил чаю, подготовлено заранее для него (в чае был бальзам, как любил Петр Степанович), склонил голову к плечу и начал говорить неторопливо и задумчиво:       — Хм, насчет того, что «весь свет стоит», конечно, поспешили, но человек есть; грандиозный, скажу Вам, человек. И, если Вам угодно, я бы не утверждал так уж прямо, что человек…       Иван Павлович на этих словах заухмылялся нервною усмешкой и совсем потупился, чтобы не обратить на себя ни чье внимание.       — Что?       — Как «не человек»?       — Тогда кто же, что же Вы говорите?!       — Господа, остыньте, — продолжал Петр Степанович флегматично. — Оставьте скептицизм. Я, конечно же, не мистик, ведь мы же с вами в девятнадцатом веке живем, еще лет тридцать, и уж двадцатый на носу, а между тем это существо чрезвычайное. Смотрит тебе в глаза и видит всю твою жизнь чуть не до десятого колена. Я пока еще мало открыл его, но чем более рядом с ним времени провожу, для того и отлучаюсь из города, — он в упор посмотрел на блондина, — тем более и более сомневаюсь в своих познаниях в естественных науках.       Толпа загудела было возражениями, но сама как-то вдруг смолкла, будто у всех в голове возникло одно и то же противоречие самим себе.       Тут вдруг решился выступить один из господ с бакенбардами:       — Ведь никто из нас его не видал еще. Как мы можем знать наверно?       — О, вы узнаете наверно, — возразил тут же Петр Степанович, зная заранее, что об этом встанет вопрос. — Я вам его покажу, когда время придет, каждого с ним познакомлю, он будет приглашен на одно из наших собраний. А пока — вот вам первый шаг: мы преподнесем его народу. Да, господа, я изобрел первый шаг! Еще полгода назад первого шага не было, а было одно только верное намерение, а теперь, наконец, я собрал вас всех для того, чтобы объявить вам первый шаг, — Петр Степанович вскочил со стула и возвысил голос: — Как я уже сказал вам, что этот человек, или, если вам угодно, человекобог, будет представлен народу — народ любит пророков. В народе только и говорят, что о пророках, и это — это будет нашим лицом, нашим флагом, подобно флагу флибустьерова корабля — мы будем нести наше знамя. Первым шагом мы вольем в народ басню, сказ о пророке, который видит насквозь каждого, который ознаменовывает наше время, мы создадим ему паству — вся его паства станет Нашими. Там следом и второй шаг — обращение идей этого пророка в наши идеи. Поверьте, это сработает, — он сделал твердый жест рукой, — непременно, потому как общество изголодалось по богу, по свету, в конце концов, а это — о, это светлая личность! О дальнейшем вы узнаете позже, когда лично каждый познакомится с ним. Я вам обещаю, он вас поразит.       Трудно описать, что произошло с народом в ту минуту. Сначала они молчали, как завороженные, но тут вдруг возликовали в почти безумном беспамятстве. Громкое обещание Петра Степановича, которому тут более половины присутствующих доверяли безоговорочно, воззвало к самым низким чувствам, а самые низкие чувства, конечно же, сильнее всего вспыхивают в человеке. Каждый будто заимел личные планы на этого пророка, а потому и так оценили идею сделать его лицом революции. Когда каждый сообщен с главным лицом — тогда и храбрости вдвое больше. Каждый почему-то почувствовал себя значимым и оттого пришел в восторг.       Трудно будет и описать состояние бедного Шатова, который изо всех сил понурился и чуть не схватился за голову. Он не представлял себя оратором перед такой толпой, тем более — психологом для каждого из этих сумасшедших. Здесь было то, чего он никак не хотел — погружение в чужие проблемы, притом что на кону стояло все, его ответственность была безгранична. Потому Иван Павлович застыл как бы в немом, мертвом ужасе.       Продолжения собрания он совсем не заметил. О чем-то говорили, кто-то разыграл несколько конов в карты, всем подали чай. Обсуждали Фурье, Герцена, Бисмарка и еще кого-то из западных и европейских философов, притом в тоне самом надменном и смешливом по-злобному. Ваня рассеянно отказался от чая, когда ему подавали, и искоса, постаравшись как можно неприметнее повернуть голову, посмотрел на Верховенского. Тот был в полном, сытом удовлетворении и с ироническим весельем уже беседовал с кем-то из молодых людей, не примечая Ваниного внимания и вообще будто забыв о его присутствии.       Шатов, заметив, что Верховенский совсем о нем не вспоминает, решил потихоньку, пока отступил ледяной ужас, удалиться. Но, только было он отстранился к подоконнику, как тут же возле него бесшумно появилась Лизавета Ивановна.       — О, Шатов, как славно, что в этой суматохе мы вновь свиделись, — прозвенела Лизавета, плеща ресницами. — Петр Степанович совершенно безумен, — хохотнула она, — а потому и гениален совершенно.       Иван Павлович снова потупился, краснея и начиная раздражаться от стыда.       — Вы ведь писали статьи для «Голоса»?       — Писал, — буркнул Шатов, насупившись в пол.       — Я как раз бы хотела отпечатать одну брошюру в несколько сотен экземпляров, — как бы вкрадчиво заметила Лизавета. — Но не совсем представляю, как бы емко и грамотно изложить мысль. Мысль состоит в двоякости и освещении проблемы женского вопроса. Хотела бы узнать Ваше мнение.       Шатов до того раскраснелся, что стало трудно дышать. С подобным обращением к нему подходила как-то Лизавета Тушина и тоже очень полагалась на его знание написания статей. Ей он тогда отказал резко и грубо, в конце концов, услышав о том, что рекомендации ей давал лично Верховенский. Лизавете Ивановной же так резко, он чувствовал, Ваня отказать просто не мог — ее просьба была почти невинной, она не более, чем интересовалась его мнением, и надо было как-то собраться с мыслями… Но Ваня до того был неуклюж, неловок в общении с женщинами, что ни одно толковое слово не приходило ему на ум. Собравшись, наконец, с духом, Шатов пробормотал кое-как:       — На злобу дня, это хорошо. Проблема — тоже хорошо. Думаю, брошюра будет удачной, если осветить ее с научной точки зрения и опираться на мнения и западных, и российских исследователей.       — Прекрасно, прекрасно! — вновь зазвенела Лизавета, вся просияв. — Но, знаете, я бы… словом, мне бы редактора… Как Вы думаете, могли бы мы встретиться с Вами, например, здесь же, на будущей неделе, чтобы я показала Вам мои наброски?       Иван Павлович совсем потерялся, у него закружилась голова. Лизавета была ужасно хороша собой и так вкрадчиво, почти певически, выговаривала слова, что Ваня совсем потерял голову от смущения. Нет, ни за что бы она не привлекла его как женщина, но само ее внимание было для него чуть не смертельно жгучим.       И, прежде чем он успел хоть что-то буркнуть в ответ, неожиданно пропел в ответ Лизавете голос Петра Степановича:       — Лизавета Ивановна, ну к чему спешить? Еще множество раз успеется, тем более что брошюрка ваша с дрянным, надо сказать, направленьицем, советую упирать на тему женского пролетариата. А между тем, очень кстати, на будущей неделе в Большом театре будет балет, и я отчаянно нуждаюсь в спутнице, так как имею второй свободный билет. Могу ли я иметь удовольствие идти на представление с Вами?       Лизавета, совсем опешив и растерявшись, вдруг залилась краской и приложила два своих прелестных тонких пальчика к губам.       — Петр Степанович, я даже не думала… Знаете, я бы с большим удовольствием…       — Ну и прекрасно, прекрасно! — подхватил с охотой Петр Степанович, пресладко, плотоядно улыбнувшись. — Кстати, сейчас же я планировал отужинать в кафе Де Пари, не откажите присоединиться.       Шатов стоял, как облитый водой из ушата, чуть не раскрыв рот. Лизавета с удовольствием приняла приглашение, и удалились они так стремительно, что Шатов и не успел сообразить. В библиотеке все еще не расходились, пили чай, вели беседы и играли в карты, затем стали охотно обсуждать «человекобога», но Иван Павлович не вынес этих разговоров и, убитый и ошарашенный, поплелся домой пешком.       Было начало одиннадцатого, когда Ваня плелся по набережной, сам не замечая, куда идет, и думая только о том последнем странном жесте, которые выкинул Петр Степанович. Что он хотел этим сказать? Ведь он сделал это нарочно, ввиду какого-то особого приема, какого-то может быть светского трюка, но… Что это, черт возьми, было?! Как он мог так поступить, неужели и тогда с Полиной, и сейчас… он перебивается мелкими романчиками, пока Шатов не видит? И какая же они после того пара, кто они теперь? И как ужасно звучало все то, что он так бездарно скандировал… Шатов был настолько убит, что в груди разыгралась невралгия, и каждый вдох отдавал сильными резями в области сердца. Ваня сам не заметил, как инстинктивно дошел знакомым маршрутом до кафе Де Пари. И что же, что ему теперь делать? Если Пьер и Лизавета Ивановна все еще там? «Что я скажу? Ему, ей… Какое, в конце концов, я имею право что-то говорить и как-то себя с ним сопоставлять? Нет, я не могу…» — и он, сжав кулак изо всех сил, вошел в кафе.       Внутри было все так же светло, хрустальные люстры переливались и светились янтарем, официанты были все в тех же ослепительно-белых перчатках, столы устилали все те же ослепительно-белые скатерти. Шатов, с неистово бьющимся сердцем огляделся и, как ни странно, обнаружил Петра Степановича очень скоро: он сидел, как и в прошлый раз, у окна, неторопливо цедя бокал искрящегося в свете люстр шампанского, с пресладенькой улыбочкой выслушивая стрекот Лизаветы (она самозабвенно трещала о своих брошюрах). Ваня, набравшись мужества, решительно прошел к столу и остановился прямо напротив Верховенского, то краснея, то бледнея, сопя изо всей силы, и уставился в пол. Петр Степанович обнаружил его появление не без некоторого удивления. Сделал он, однако, вид самого удивленного, застигнутого врасплох человека, и картинно округлил глаза, не стерев с губ жеманной улыбочки. Лизавета Ивановна обернула к Шатову голову, на самом деле удивленная, и была приятно ошеломлена (она решила, что Иван Павлович пришел побороться за ее внимание). Иван Павлович же, едва помня себя, выдавил хрипло:       — Верховенский… я только две минуты… позвольте Вас… всего на пару минут!.. — он весь задохнулся и стушевался.       Верховенский не без удовольствия поставил на стол свой фужер медленным, господски-скучающим жестом, посмотрел на Ивана Павловича спокойным, долгим взглядом и усмехнулся:       — Шатов, Вы, как я понимаю, имеете ко мне вопросы? Позвольте, ведь не могли ж Вы тащиться сюда от самой библиотеки, не имея притом срочного вопроса. Но это Вы торопитесь, это пока рано. Потому как сегодня, — он посмотрел на Лизавету в упор и вскинул брови в некотором возбуждении, — состоится вечеринка на квартире одного господина из тех, что были сегодня на собрании. Прелестнейшая вечеринка, и времени у Вас, Шатов, — он вновь обернулся к нему, — будет предостаточно для того, чтобы задать мне все Ваши вопросы. А потому, если Вы конечно желаете, присоединяйтесь, закажите себе что-нибудь. Только, ради Бога, дайте нам доужинать.       Шатов был сражен. Он потерялся до того, что сдался, сел за стол и очень грубо подозвал официанта, распорядился о бокал вина и сильно нагнулся над столом, будто желая совсем раствориться в своем стуле, растаять, как сахар, чтобы на него не смотрели. Лизавета, однако ж, своего пристального внимания не скрывала и даже начала приставать к нему снова с вопросами о брошюре, на которые Ваня отвечал через губу и односложно, а Верховенский при этом очень открыто разглядывал их с самым ироническим видом.       Когда принесли вино, Иван Павлович осушил бокал в несколько глотков и опять нагнулся над столом. Ужин довершился в сильном напряжении и как бы всеобщем недоумении. Когда вышли из кафе, Петр Степанович быстро нанял извозчика, и все трое направились на квартиру того самого господина.