Кузнечик

      Ваня очнулся в совершенной темноте и с сильным головокружением. Пришел в себя он в состоянии, схожим с похмельем: глотку драло жаждой, меж лопаток жгло от подступавшей тошноты. И первое, что Шатов осознал, когда несколько сообразился с действительностью — он совершенно не может шевелить руками, будто они до того затекли, что стали как недвижимый и тяжелый камень. Перед глазами тянулась полоса вертикально опрокинутого, устланного ковром, пола, в носу стоял дурной запах горького дыма. Шатов, сильно зажмурившись, попытался было снова пошевелить руками, но вышло лишь болезненно передернуть плечами, и, когда он, усиленно проморгавшись, снова открыл глаза — увидел нечеткое движение в кресле у камина. Силуэт, сидевший к нему боком, поднялся как-то неустойчиво, помялся несколько, будто поежился, и, видимо, приглядевшись и рассмотрев, что надо — двинулся в Ванину сторону. Шаги были нетвердыми, но ужасно скорыми, Шатов их тут же угадал.       Петр Степанович приблизился к нему в рассеянной спешке и, присев подле Шатова на корточки, протянул пальцы к его скуле. Два беглых движения — вверх-вниз — и ледяная рука отнялась от Ваниного лица. Шатов, как обожженный, дернулся всем телом и вновь ощутил давящую боль в затекших руках.       Действительное положение дел стало ясно как-то в одно мгновенье, точно с лица откинули вуаль — Шатов лежит на полу, со связанными запястьями, в зале, в полной темноте, Верховенский нависает над ним, как ночной демон, и тяжело, прерывисто дышит.       Шатов, превозмогая невыносимую головную боль, которая ощущалась еще и за глазами, насилу выдавил из себя:       — Что все это значит, Пьер?       Верховенский криво ухмыльнулся какой-то диковатой, но с тем будто усталой улыбкой.       — Тебе дури хватит уйти безвозвратно, — он вынул из пиджака портсигар и закурил (руки его при этом сильно дрожали от возбуждения). — А нам этого не надо.       — Это у меня-то дурь?! — вскричал Шатов, и головная боль будто сотрясла весь его череп. — Ты страну выжечь дотла собрался, а дурь — у меня?!       — Читал Алису в Стране Чудес? — Верховенский уселся подле Вани, боком к нему, согнув одну ногу в колене, и уставился на штору. — Алисе все невтерпеж было куда-то бежать… А впрочем, оставим, это не к месту.       — Да что с тобой? — проскрипел Шатов, бездумно вертя запястьями.       — Со мной? Со мной-то ничего, будь покоен, — отозвался Верховенский как-то лениво, дымя без вкуса и все глядя прямо перед собой. — А ты бы дергал руками поменьше, а то в кровь сотрешь.       Шатова этот тон, неспешный и будто одурманенный, вязкий и беспредметный, до того вдруг взбесил, что Иван Павлович рванулся в беспамятстве всем телом, и запястья до боли резануло бечевкой, другим концом привязанной к ножке фортепиано, стоявшего у окна.       — Развяжи! Быстро! — возопил Ваня, не помня себя, и все его лицо залилось лихорадочной краской.       — Ты болен, — заметил Верховенский назидательно, даже по-учительски с выговором. — Когда лекарства привезу, тогда и развяжу.       — Ты… — Шатов сжал челюсть чуть не до судорог, горло будто стянуло узлом. — Безумный! Тварь ты… бастард! Бастард польский, урод! — горло рвало от воплей, голову — от расходившейся, как круги по воде, мигрени.       — Ты почем знаешь? — покосился на него Верховенский, и все черты его будто сдвинуло в сторону. — Да впрочем, может, я когда и сказанул, и черт с тобой, пусть я бастард, так хоть из дворянства, а ты — чучело крепостное, раб подневольный, — процедил Верховенский раздражительно, впрочем, быстро вновь собравшись и выпрямившись с видимым превосходством. — Ты все в психозе, как я погляжу, ну и оставь орать, — он неторопливо поднялся во весь рост и отошел к кофейному столику, на котором стояла пепельница, чтобы затушить окурок. — Спокойной ночи.       Петр Степанович двинулся было в сторону дверей, но Шатов неожиданно окрикнул его:       — Подушку хоть дай!       Верховенский на ходу взял с кресла подушку и швырнул не глядя, подушка приземлилась аккурат у фортепиано.       Шатов, обессиленный, вялый, точно червь, отполз к подушке и медленно, тяжело, как грузило, опустил на нее голову. Сон пришел как-то сам собой, незаметно и в то же время как бы вмиг обрушив свою толщу на болящее тело. Когда Шатов открыл глаза — в комнате уже стоял полумрак, окрашенный желтым золочеными шторами. Руки ныли, затекшие и натертые веревкой, череп трещал изнутри, тошнота ощущалась не так явственно, как прошлой ночью, однако не прошла полностью. Ваня передернул плечами — спину свело ноющей болью, точно кто-то с нажимом провел тростью вдоль позвоночника.       Первое, что ощутил Шатов после того, как прошла судорога — ужас, вздувшийся в груди, как горло лягушки, и упершийся в кости до острой боли меж ребрами. Этого не могло быть. Как он допустил? Что теперь делать с болящими руками и — как теперь отходить по нужде? Он привязан накрепко, ладони развернуты в противоположные стороны, так чтобы он не смог предпринять, пусть и маловероятно увенчающуюся успехом, но все же попытку развязать узел на ножке музыкального инструмента.       Следующее чувство, полыхнувшее в груди сразу за ужасом и мигом взвившееся и достигшее головы — всполох озарения. Ваня может только встать и бродить не более, чем в радиусе полутора метров вокруг фортепиано. Значит, если собраться с силой — можно попытаться дотянуться до окна и разбить его головой в тот момент, когда Верховенский отлучится из дома. Затем развернуться к нему спиной и разрезать веревку о сколы стекла.       Следом за мыслью об окне мелькнула надежда докричаться до прохожих, позвать на помощь.       На помощь? Верховенский, не будь дурак, мигом все выставит в удобном для него свете, дело перевернет с ног на голову и выйдет еще победителем, а Шатова, если не в полицию, то мигом тут же сдадут в дурдом.       Значит, разрезать веревку. Связать канатом простыни и спуститься вниз. А там — на вокзал и в Никольское сразу, к Даше.       К чему втягивать Дашу? Бедную его, любимую и безвинную Дашу? Нет, обратно в Петербург, в Таиров переулок. А там…       Софья Маркеловна не должна знать. Ничто, ни единая капля грязи не должна коснуться ее, милой и чистой, уважаемой госпожи Санкиной.       Шатов, едва только поднявшийся на колени, рухнул вновь навзничь и что было силы разрыдался.       День струился вязкой вереницей, проходя болезненно, до резей, сквозь грудь, выкручивая узлом позвоночник, и утекал в щель под дверями, растворяя в квартире жидкий серый мрак. Чем глубже становилась темнота, тем труднее было дышать. Шатов не то падал в обмороки, не то погружался в короткие, пустые сны.       Зала была устрашающе пуста. Сверху вниз на Ивана Павловича смотрели кресла, шкаф, столик, камин, фортепиано, угрожающе нависал поблекшие с наступлением вечера, шторы, и все то милое, чувственное своим блеском, лакированное, расшитое, резное, что нежило его душу и пекло сердце тем вечером, когда Шатов предался здесь страсти, превратилось в узловатых чудовищ. Комната, безмолвная и наполненная немым ужасом, затягивала разум, как воронка, и душила, кружа голову.       В коридоре послышались частые шаги, неторопливо растворились двери, и в зале появилась длинная, несколько будто помятая фигура Петра Степановича.       Шатов встрепенулся. Реальность стала мало-помалу обретать свой настоящий вид и, как только Верховенский приблизился к Ивану Павловичу, окончательно оформилась. Лицо Петра Степановича было серо в полумраке стоявших в комнате сумерек, даже как будто землисто-блекло, глаза же его были неподвижны и задумчивы. Костюм, обычно атласно-блестевший, тоже казался посеревшим и тусклым, а весь его помятый фасон натолкнул на мысль, что Петр Степанович не снимал его более суток и так и спал в нем. Все эти унылые и болезненные в своем роде детали вселили в Ваню хрупкую, неустойчивую надежду, что и сам Верховенский в данном положении дел ощущает себя заложником обстоятельств и, если даст Шатову некоторое время сговориться с ним, может, развяжет его.       Потому Иван Павлович, замешкав на несколько секунд (он потерялся под грузным, задумчивым взглядом Верховенского), осторожно выговорил, сильно труся сказать что-то не то:       — Пьер, я схожу с ума…       Верховенский, нахмурившись еще усиленнее, недоверчиво, как бы пробуя ситуацию на вкус, склонил голову к плечу и осмотрел Шатова всего с ног до головы. Ваня примолк, тревожно ожидая вердикта своего прокурора и палача. «Пьер» же, кажется, предположив некоторую искренность в Ваниных словах, неторопливо проговорил тихим, отдающим скепсисом тоном:       — Это верно, что сходишь с ума.       — Да, — жадно подхватил Ваня, лихорадочно подбирая нужные слова. — И вот жду… Когда придешь… Весь день жду.       Верховенский выгнул брови, до того сведенные к носу, теперь домиком, зашел за спину Шатова неторопливым, но с тем все равно нетвердым шагом, присел на корточки и — стал разрезать узел на ножке фортепиано. У Шатова упало сердце, он едва было не вскочил на ноги, но — тут же весь обмер, когда ощутил упершееся в затылок дуло револьвера.       — Пойдем, отведу тебя в ватерклозет, — выговорил Верховенский тоном, в котором переливами сквозила убийственная ласковость. — Не буду ж я за тобой ночной горшок выносить? — он полу-истерично усмехнулся, и Шатов ощутил, как немеют его ноги и что-то лопается в груди. В горле застрял полу-вдох и так и замер, не довершившись, и пресек дыхание. Петр Степанович, не теряя времени, второй рукой разрезал узел на запястьях и поторопил Шатова встать, сделав два резких движения вверх-вниз револьвером, взъерошившим кудри на затылке.       Как Шатов встал на ноги, ватные и ослабшие — сам не понимал (очевидно, его «подтолкнул» упиравшийся в затылок револьвер), а как дошел до ватерклозета, а потом обратно в комнату — и вовсе забыл. Иван Павлович помнил только то, что в коридоре ощутил себя настолько несчастным, что пожелал прямо там же и умереть от разрыва сердца. Когда же Петр Степанович, уже в комнате, привязал его вновь и сказал, что нальет ему воды, Ваня впал в отчаяние, жадное до жизни. Ему очень не хотелось, чтобы Верховенский уходил из комнаты даже на краткое мгновение — пока он оставался подле него, была надежда на освобождение (всяко вероятнее договориться с любовником на каких-либо его условиях быть развязанным, чем пробить головой оконное стекло и разрезать об осколки веревку). Петр Степанович, однако, комнату не покинул, а графин с водой и стакан взял из шкафа. Когда же он поднес стакан к Ваниным губам, Шатов стал пить жадно, попросил еще и на половине второй порции расплакался. Верховенский на его слезы обратил самое короткое внимание, лишь бегло окинув взглядом лицо, после поставил пустой стакан на столик, сел в кресло и закурил.       Шатов, утерев мокрое от слез лицо о плечи, шмыгнул носом и как можно сильнее скрепился сердцем. Надо разговорить Верховенского, пока он не докурил. И с чего начать? Что сказать ему?       — Дай закурить, — ляпнул первое, что пришло в голову, но угадал — Верховенский сунул ему в рот папиросу, поднес спичку, и Шатов, прикурив, жадно засмолил, выдыхая носом дым. — Не уходи, — произнес Ваня, глядя в пол. — Ночью комната становится иной.       — Что ты? — бросил Верховенский как бы утомленно и с жестким скепсисом в тоне.       — Все здесь меняется, не умею сказать, но… — Шатов сделал еще затяжку и выдохнул носом. — Все предметы будто движутся на меня. Останься, прошу.       Верховенский, сидевший подле Шатова, нахмурился, задумчиво склонив голову, и выговорил недоверчиво:       — Что ж, списываешь на психоз?       — На него, — согласно кивнул Шатов.       — Так и со мной двигаться будут, — отрезал Верховенский, затушив бычок в пепельницу, потом вынул уже докуренную папиросу у Шатова изо рта и тоже потушил. — Я завтра или послезавтра доеду до твоего доктора Фрязина и… А ну, впрочем, до другого доеду. И лекарства привезу. Как только тебе полегчает, я тебя развяжу. А там уж тебе и на работу выходить, и у меня дела есть в Приказе.       — Да мне ведь, кажется, с понедельника надо? — вдруг встрепенулся Шатов, ухватившись за новую ниточку, которая так неожиданно вспомнилась.       — Я напишу ему, что ты нездоров пока и выйдешь позже, — бросил Верховенский несколько раздраженно.       Иван Павлович весь так и обмер, на лбу выступила испарина, что мигом подметил Верховенский и помрачнел еще более.       — Ты не умеешь врать, Ваня, — хмыкнул он, покривив ртом. — Никак хотел сбежать?       — Нет, — рубанул Шатов, белея с каждым словом. — Я не вынесу столько ночей этого кошмара. Сейчас за лекарством поезжай.       Верховенский изумленно округлил глаза.       И тут — случился приступ. Шатов позеленел, как крыжовник, выпучил глаза и рванулся всем телом к Петру Степановичу до того резво, что тот едва успел отскочить.       — Выйди вон! Пошел прочь! — из горла полились дробные, надрывные крики. — На хуй из комнаты! Пошел!       Шатов до того драл глотку, что вены вздулись на шее, а в уголках рта выступила пена. Сосуды в глазах лопнули, и Шатов, рвавшийся точно в конвульсии, взъерошенный, с пеной на губах стал похож на бешеного пса.       — Выйди! Выйди! Выйди! — рвалось и стучало дробью, как лай. — Вон! Вон, я сказал!       Петр Степанович попятился, на ощупь взял графин и — плеснул в Шатова водой. Ваня сделал глубокий, влажный вдох и, фыркая и хрипя, с разинутым по-рыбьи ртом осел на пол.       Верховенский, не решившись, однако же, подойти, осторожно заговорил:       — Ты думаешь, я сержусь? Я не сержусь, я все понимаю. Это все опять твой циркулярный психоз, как его доктор назвал. Ты помнишь, — он запнулся, будто в несколько секунд крепко задумавшись, но тут же продолжил: — ты помнишь, что случилось, когда ты был у меня на квартире. Когда ты пошел в ванную? Не помнишь? — Шатов действительно посмотрел на Петра Степановича неясным взглядом. — Я тебе расскажу. Я вошел к тебе, в ванную, ты сидел там и держал лезвие над запястьем, хотел вскрыть себе вены, я, разумеется, предпринял попытку это лезвие выхватить, и — что ты думаешь? Ты бросился на меня, — Верховенский выдержал паузу, вновь как бы задумавшись, — с лезвием. Бог знает, как бы эта борьба наша закончилась, если бы Василий на шум не прибежал, — он оглядел всю ссутулившуюся вмиг Ванину фигуру, остановил взгляд на лице и медленно, расстановочно продолжил: — Так вот и знай: из лечебницы не по здоровью ты, Ваня, вышел, а потому только, что я за тобой приехал. Знай и будь покорен. Я лишь хочу помочь, разумея твое психическое положение.       Иван Павлович, сопя носом в грудь и не в силах поднять головы, захрипел:       — Этого… этого… — он скрепился изо всех сил и, унимая дрожь, насилу выговорил: — этого не может быть… не может быть, Пьер…       — Ты вспомни, — оживился весь Петр Степанович и пропустил даже истерический смешок: — у меня же синяк тогда остался, прямо вот здесь, — Верховенский показал на свою скулу. — Это психоз, — Петр Степанович подошел к Шатову, по щекам которого покатились крупные слезы, бережно погладил его по спине и ласково прижался носом к его уху, зашептав тихо и присвистывая, точно шипящая змея: — Не переживай. У меня есть доктор, который примет тебя в лечебнице, он мой знакомый. Все можно исправить. Если ты, конечно, останешься.       Шатов и вправду задумался. Он, может, и был в самом деле болен, и стоило бы ему тогда остаться — ну сколько продержится он без лекарств; месяц, два? — но пожары… и «не одни только дети»… Но что он скажет Пьеру? Да, дескать, болен, остаюсь? Выдержит ли язык его сейчас этих слов, не онемеет ли горло от лжи, выдавленной через силу? Какая-то странная тень прошла по лицу его, и Петр Степанович тут же угадал его сомнения. Не успел Иван Павлович сказать и полслова, когда Верховенский, вдруг рьяно, с каким-то сильным раздражением вскочил на ноги, став во весь рост, и пренебрежительно отмахнулся.       — Вижу, что готовишься соврать, значит, хуже все, чем я думал, а ты покамест в бреду.       Ваня вмиг сошел весь с лица и побелел, как простыня. Он было спохватился окликнуть Пьера, уже двинувшегося в сторону дверей, но Верховенский так и отрезал: «проспись сперва, а там все разговоры уж и переговорим» — и ускользнул, скрывшись в темном коридоре.       У Шатова оборвалось сердце. Он вскочил на ноги и, задыхаясь от гнева, крикнул вслед:       — Да и катись к ебаной матери, чертов психолог!       И грохнула тишина. Иван Павлович до того придушен был гневом, что едва дышал, а тишина, эта убийственная густая толща, придавила все его существо и как бы почти физически осадила на пол. Иван Павлович сел, сложив ноги по-турецки, и крепко задумался. Ему вдруг припомнились те несколько суток на Богоявленской, в своем мезонине в доме Филипповых, когда он точно так же, ровно почти таким же образом стал заложником Верховенского, только связан был не веревкой, а каким-то почти хтоническим ужасом, и привязан он был ко всему мезонину, а не лишь к одной ножке фортепиано. О, он мог уйти тогда, в первый еще день, и черт знает почему его тогда словно заперли — он каждый день ожидал своего палача, тот даже грезился ему (кажется, что и впрямь это была лишь галлюцинация) по ночам… Стало быть, и впрямь был тогда в психозе, а дело с долгом решить можно было вполне и в судебном порядке, и не нужна была целая ночь Содома для того, чтоб примириться с Варварой Петровной и занять денег на переезд. А там, может, и не случилось бы рецидива болезни, и лечебницы, и до сих пор Шатов бы исправно платил своему кредитору и жил бы, так сказать, оседло, умеренно и, словом, как все. Следственно, не оказался бы и здесь. И, может, прямо сейчас он тоже, как говорит Верховенский, в болезни, и слишком тревожится и преувеличивает свое положение. Да и весь этот бред про пожары во всех уголках страны в один день — может, тоже Петром Степановичем сказано более по болезни (ведь он, кажется, болен совсем и слишком себе нафантазировал) и не свершится совсем.       И что же, в таком случае, он должен сделать сейчас, чтобы освободиться от своего унизительного положения? Разве что выждать, когда Пьер вернется с лекарствами. Быть может, еще ночь и еще день, а потом и еще одна ночь и…       Шатов огляделся. Ему почудилось, что платяной шкаф стал чуточку ближе, а с ним и фортепиано — значит, комната начала сужаться. О, нет, комната не имеет свойства сужаться, когда ей заблагорассудиться. Иван Павлович встал и на всякий случай отмерил, в скольких шагах от него расположено фортепиано. Потом вновь уселся, помялся немного, постарался покрутить запястьями — насколько они крепко связаны? — убедился, что не крепче, чем в первый раз, и стал усиленно вращать кистями. Нужно делать так столько, сколько выдержат болящие плечи, а потом еще немного через силу, чтобы растянуть веревку. Набраться мужества и дисциплинировать себя и выполнять это действо ежедневно, как моцион.       Так решил Иван Павлович и, почувствовав вдруг невероятную усталость, опустился на свою подушку и крепко уснул.       Проснулся Шатов среди ночи, когда в зале было не видно ни зги, быть может, в предрассветные часы. По пробуждении на него навалилась неимоверная усталость, будто он не спал целые сутки. Голова горела, тело ломило, как в сильном жару.       Штора качнулась. Шатов явственно различил шевеление сбоку от себя и сильно побледнел. Он опасливо повернул голову и приподнялся (при этом он ощутил, как затылок прострелило сильной болью). Штора еще с полминуты висела, как и была, совершенно неподвижно, но в какой-то краткий миг колыхнулась самыми только полами. Ваня напряг плечи и, не замечая того сам, попятился. Он стал во все глаза вглядываться в полы — и тут заметил что-то на уровне окна. Это что-то стояло прямо за шторой, кажется, на подоконнике, и почти упиралось головой в потолок. Шатов медленно, с ужасным усилием, точно разгибая железный прут, поднял голову — и увидел рога. Это действительно были рога, как у козла, длиной в полуметр, которые своими острыми концами почти упирались в потолок. Чернильно-рогатый силуэт стоял недвижимо, как статуя, даже когда штора вновь качнулась, очевидно, на сквозняке, силуэт не двинулся — его очертания пересекли колыхнувшуюся штору и остались стоять мертвой тенью. То есть это, конечно, была не тень — стало ясно, что нечто рогатое, длиной почти два метра, стоит на подоконнике, прямо за шторой.       Ваня чувствовал, как крик встал поперек горла. Шатов изо всех сил пытался закричать, но смог лишь выдавить страшный механический хрип.       Все исчезло в одно мгновение. Иван Павлович даже не сообразил, как это произошло. Что-то стояло на подоконнике и исчезло тогда, когда Шатов, кажется, моргнул. Ваня заметил лишь, что в зале быстро посветлело, штора стала полупрозрачной, потом озолотилась вставшим солнцем — и больше за ней ничего не возникало.       Шатов услышал шаги за дверью и так и вздрогнул. Они пересекли весь коридор, устремились вглубь квартиры, через время послышались снова — а потом звякнули ключи, хлопнула дверь, и шагов больше не было. Иван Павлович понял, что Верховенский наконец покинул квартиру. Быть может, и поехал к доктору.       Иван Павлович как-то машинально завертел запястьями. Он решил, что, если так провозится весь день, то, может, ослабит веревку настолько, что ночью уже сможет высвободить руки (даже если придется за день стереть их в кровь) и потихоньку уйдет из дома.       Плечи, однако же, устали уже через пять минут этой возни, и Ваня остановился. Он сделал ожесточенный, надрывный вдох, прогнулся в спине и вновь принялся с усердием вращать запястьями. Кожа нагрелась до боли, Шатов стал крутить запястьями с неистовством, до острой боли в сухожильях, кожа стерлась, выступила кровь. Ваня зло взревел и заплакал — горько, болезненно, навзрыд.       Раздался звонок. Сначала Шатову почудилось, что это в ушах зазвенело от плача. Но звон не прекращался, звенело часто, настойчиво, даже с нетерпением. Слезы мигом высохли. Тут же брякнули ключи, дверь в квартиру отворилась и закрылась негромко.       — Петр Степанович, вы дома? — окликнул знакомый голос.       Ваня не успел даже пикнуть, как вдруг двери в залу растворились, и вошла Полина.