Лоскутное одеяло

— Полюбуйтесь. На мой стол шмякается птица. — Это что? — спрашиваю я, хотя сам прекрасно вижу. — А вы у своего любимчика спросите. Клара Геннадьевна поджимает губы. После исчезновения Лжедмитрия характер у неё совсем испортился, она бы с радостью порола направо и налево, но всё будто нарочно против: обострившийся артрит, новые правила детдома, красующееся в её личном деле новенькое предупреждение. Поэтому кусать она не может, только гавкает. Я даже не пытаюсь опровергнуть утверждение про любимчика, киваю: — Спрошу, спасибо. Ещё что-то? Клара Геннадьевна понимает, что её вежливо выставляют, и гневно фыркает: — Надеюсь, разберётесь. Воспитали живодёра, а у нас ведь ещё куры! Она выходит, негодующе стуча каблуками, и хлопает дверью. Надеюсь, артрит не одобрит таких резких движений. Бледный несчастный Гешка стоит у моего стола и яростно растирает шрам на щеке. — Ну, рассказывай, — говорю я. — Что рассказывать? — бормочет он. Я указываю подбородком на птицу: — Мёртвую нашел? Гешка испуганно мотает головой: — Нет, Евгений Петрович, это я её… Я пытаюсь это представить, но не могу. Зачем бы Гешка?.. — Случайно? — наконец догадываюсь я. Он пожимает плечами, и я повторяю: — Рассказывай. — Ну, вижу, птица, и я её… вот. Гешка шмыгает носом и шагает к дивану, пытаясь дрожащими пальцами расстегнуть штаны. — Стоять! Он послушно застывает, так и держась за пуговицу. Я поднимаюсь, беру птицу в руки. Она очень лёгкая и мягкая, зеленовато-жёлтая. Лапки скрючены, правый глаз закрыт, левый — немигающая черная бусина. Голова безвольно мотается. Гешка беззвучно рыдает. — Пошли, — говорю, — похороним. Гешка послушно подставляет ладони лодочкой, и я передаю ему птичий трупик. Смотрю, как большой палец левой руки легонько гладит пёрышки. Более мальчишеский палец сложно представить: траурная кайма у обкусанного ногтя, заусенцы, расчёсанная бородавка, тонкие красные царапины. Мы несём птицу в самый дальний угол двора. Гешка кладёт её на перепревшую прошлогоднюю листву, шепчет: — Спи с миром. Он оглядывается, зачерпывает пригоршню жирной чёрной земли с соседней клумбы, начинает присыпать трупик, но вдруг передумывает, разгребает насыпанное, извлекает птицу и шепчет: — Вдруг ты всё-таки живая… Птица смотрит неподвижным левым глазом, как Гешка накрывает её большим листом. Может, действительно случайно убил? Но как? — Евгений Петрович, как думаете, чья она? — Чья? — растерянно переспрашиваю я. — Ну, канарейка. Они же все чьи-то… Гешка снова трогает шрам, и на щеке остаются земляные разводы. Я стираю их носовым платком. — Это чиж, Гешка. Он был свой собственный. Гешка растерянно шмыгает носом и говорит: — Значит, по ней никто не заплачет. То есть по нему. Заплачет. Уже плачет. Я молчу. — Всё равно жалко, — шепчет Гешка. — Жалко. Прямо на Гешкины кудряшки прыгает откуда-то сверху светло-зелёный паучок, и я аккуратно его вынимаю, пересаживаю на забор. — И всё-таки — где ты его взял? — Чижа? — Гешка страдальчески вздыхает. — Евгений Петрович, раз он ничей, значит, кошке за него ничего не будет, правда? — Кошке? — Я его у кошки отобрал, а он уже умер. — Гешка рассеянно мусолит красные пунктиры царапин на руке. — Может, ещё оживёт? Мы долго смотрим на импровизированную могилу. Молчим. Ветер чуть-чуть приподнимает край листа и тут же опускает снова. — Может.