Лоскутное одеяло

Всё кажется каким-то чужим и далёким, непривычным. Прошло почти три недели — совсем немного, но в масштабах внутренней жизни детдома это целая вечность. Я никогда ещё не отсутствовал так долго, даже в отпуск ухожу максимум на две недели за раз, но сейчас вот так сложилось: сначала свалился с гриппом Ромашка, потом Тася, а потом уже и я сам. Дома жизнь текла однообразным сиропом, как это бывает во время болезней, а тут, понятное дело, кипела. На оперативке я растерянно слушаю, пытаясь вникать, но большую часть важных новостей все проглатывают, потому что это и не новости вовсе, их тут уже давно переварили и забыли, только вскользь упоминают, потому что к ним привязано какое-нибудь более новое событие. Я хватаюсь за эти ниточки, пытаюсь самостоятельно всё понять, а меня в это время засыпают ворохом новых имён и обстоятельств. Голова идёт кругом, и я начинаю свою смену с обхода. Всегда лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Глаза цепляются за несоответствия. В игровой кто-то снял с пола ковёр — почему? В коридоре возле библиотеки на стене тёмное пятно — откуда? На диванчике в комнате отдыха буреет кровь — чья? Фикус передвинули — зачем? Я собираюсь подняться на третий этаж и выхожу на лестницу. В миллиметрах от меня пролетает чей-то плевок, тяжёлый и тягучий. Я поднимаю голову, понимая, что следующий прилетит прямо в глаз. Не прилетает. Кучка парней торопливо отбегает от перил, чтобы я не разглядел лиц. — А ну-ка спустились. Наверху нерешительно шаркает по вытертой лестничной площадке обувь. — Смелее. Бежать им в общем-то некуда: коридор на третьем этаже заперт, с лестничной площадки туда так просто не попадёшь. Если, конечно, и это не изменилось за время моего отсутствия. Пацаны спускаются. — Евгений Петрович, вы вернулись, — говорит Севка, и радость в его голосе мешается со стыдом. — Вернулся. Я разглядываю незнакомцев в стайке моих мальчишек. Даже если бы я всех их видел впервые, этих двоих выделил бы сразу — и не потому, что они одинаковые. Просто вид у них уж очень наглый, независимый, вызывающий. Я опускаю глаза на заплёванные нижние ступеньки, снова перевожу взгляд на новеньких. — Это про вас, выходит, рассказывали на оперативке, — говорю я, и близнецы одинаково пренебрежительно фыркают. — Как вас там, Кирилл и Мефодий? Умом я понимаю, что нет, зовут их как-то по-другому, просто память зацепилась. Скорее всего, один из них действительно Кирилл, а Мефодия я додумал. А может, я и Кирилла где-то в другом месте выцепил, попробуй вспомни. Но я всё же решаюсь на эту провокацию, чтобы вытолкнуть новеньких из их вызывающего равновесия, пока они не перепортили мне всю группу. Мои пацаны нерешительно переглядываются, а один из новеньких всё с тем же наглым видом говорит: — Ну. Ладно. — Кто лестницу заплевал? — терпеливо спрашиваю я. Мои опускают глаза, новенькие — нет. — Ну, мы, и чё? — говорит один, и я для удобства нарекаю его Кириллом. Кто-то прерывисто вдыхает. — Мы — очень обтекаемое местоимение, можно конкретнее? Кирилл закатывает глаза и со снисходительной улыбочкой тычет пальцем в себя и брата: — Мы. Я и он. Так понятно? — Вполне, спасибо. Остальные свободны. Пацаны нерешительно переглядываются. — Свободны. Они гуськом обходят нас. — Пиздец вам, — сокрушённо шепчет за моей спиной то ли Макс, то ли Данька. — Вы — тоже обтекаемое местоимение, да, Евгений Петрович? — с лучезарной улыбочкой спрашивает Мефодий. Я позволяю себе на секунду усомниться. В конце концов, мои пацаны этих новеньких знают больше, чем я. Вдруг они и вправду имели в виду меня? Я качаю головой. Близнецы переглядываются. — За мной. Я иду по коридору второго этажа. Оборачиваться нельзя, обернёшься — усомнишься в своём авторитете. Обычно уверенность, даже если и напускная, срабатывает, но тут особый случай, это сразу видно. Я резко сворачиваю к неприметной двери и успеваю краем глаза выхватить интересное: воздух вокруг близнецов полон букв, аккуратных и светящихся, написанных будто бы дымом. Буквы исчезают сразу же и бесследно, и Кирилл с Мефодием смотрят на меня нарочито вызывающе. Вот так, значит. Я отпираю дверь и жестом приглашаю близнецов внутрь. — Что там, камера пыток? — спрашивает Кирилл. — Само собой, — киваю я и раскрываю дверь пошире, чтобы они увидели. Из полумрака подсобки на них щерятся вёдра, швабры и тряпки. — Пусть уборщица моет! — вскидывается Кирилл. — Уборщица не плевалась. Оба одинаково интенсивно щурятся, и я невольно задумываюсь, что ещё они умеют, кроме как писать друг другу записки в воздухе. Вот будет весело, если они меня сейчас испепелят! Я представляю себе, как на полу возле подсобки остаются только мои туфли, и фыркаю. — Злорадствовать — низко, — замечает Мефодий и проскальзывает мимо меня в подсобку. Кирилл смотрит на меня с отвращением, потом подходит, чтобы принять из рук брата швабру. Мефодий что-то роняет, тихонько ругается, наконец пристраивает ведро у крана. Шумит вода. Обратно я снова иду впереди. В тусклом стекле одной из дверей я выхватываю отражение того, что творится за моей спиной: братья сосредоточенно тащат ведро, швабру и тряпку и одновременно переговариваются этими своими дымовыми буквами. Я успеваю разобрать в потоке написанное большими буквами слово «КОЗЁЛ». Что они бесстрашные, мне уже понятно, но пока не ясно, это потому что они могущественные или потому что дураки. — Вперёд, — говорю я, гостеприимно указывая на лестницу. Условный Мефодий, которого я отличаю по тонкому белому шраму на подбородке, тяжело плюхает ведро на потёртые каменные плиты у нижней ступеньки. Как и все колдуны, физически он слаб. Да даже как для колдуна слабоват. Я смотрю на полупустое ведро, потом на братьев. Сколько им, лет тринадцать? В их возрасте обычные пацаны с лёгкостью поднимают двадцатикилограммовые мешки с цементом, доказано Данькой, Максом и Лёнькой во время их незабываемого налёта на строительный магазин. — Чё? — спрашивает Кирилл, и я понимаю, что пялюсь. — Упиваетесь? — Торжествую, самоутверждаюсь за счёт слабых и наслаждаюсь собственной безнаказанностью, — с готовностью подхватываю я. — Вы у меня не первые, ребята. Кирилл и Мефодий фыркают, но уже не слишком враждебно. — Сверху начинайте, чтобы по мокрому не топтать, — советую я. — Мы чё, всю лестницу должны мыть? — недоверчиво переспрашивает Мефодий. — Можете даже два раза. Вот теперь они фыркают с ненавистью — но Кирилл берёт тряпку и брезгливо окунает её в ведро. — Ты старший, да? — спрашиваю я. Кирилл исподлобья смотрит на меня как на дурака и цедит: — Мы близнецы. — И из близнецов кто-то всегда немножко старше, — пожимаю плечами я. — Хотя бы на пару минут. — На три часа, — мрачно отвечает Кирилл. — Почти на три, — поправляет его Мефодий. Я заставляю себя сдержать улыбку. Они моют ступеньки до ужаса медленно, время от времени незаметно, как им кажется, перекидываясь воздушными посланиями. Я отворачиваюсь, чтобы не слишком нагнетать, и пытаюсь вспомнить, что говорили на оперативке. Клара Геннадьевна спрашивала у Ольги Васильевны насчёт документов из суда, но я пропустил всё мимо ушей, о чём сейчас очень жалею. Было бы неплохо знать, откуда и почему к нам попали эти двое. — Мы всё, — угрюмо говорит Кирилл. — Теперь чё? Я придирчиво оглядываю лестницу, киваю: — Теперь надо отнести всё назад. Мефодий берётся за ручку ведра, поджимает губы, жилит шею, будто валун поднять пытается. Кирилл на правах старшего перехватывает у брата ведро и с трудом тащит его, едва-едва поднимая над полом. Воды в ведре осталось литра два-три, не больше. Мефодий волочит по полу швабру. Тряпка отваливается на полпути, и я её поднимаю. Братья больше не переговариваются. Когда-нибудь чуть позже, когда лёд окончательно растает, надо будет поговорить с ними о том, что силы нужно экономить, даже если очень хочется выпендриться. Кирилл плюхает ведро на пол возле подсобки и тяжело выдыхает: — Дальше чё? — Дальше, — говорю я, — воду надо слить в сток в углу, тряпку — прополоскать и повесить сушиться. Вот так. Я закатываю рукава и сам аккуратно опорожняю ведро, споласкиваю и выкручиваю тряпку, ставлю на место швабру. — Это что, мы теперь всегда будем мыть полы? — спрашивает Мефодий. — Только если будете плеваться. Я тщательно мою руки. Близнецы наблюдают. Лица у них одинаково бледные то ли от усталости, то ли от волнения. — А теперь что? — напряжённо спрашивает Кирилл, пока я вытираю руки висящим на трубе полотенцем. Только сейчас я задумываюсь, с чем они уже столкнулись за время своего пребывания в детдоме и что именно им наплели про меня остальные. — Так кто из вас кто? — спрашиваю я. — Я Мефодий, он Кирилл, — говорит тот, которого я мысленно окрестил Кириллом. Я хмыкаю. А интересный юмор, учитывая их буквенный дар. — Ну и что теперь? — нетерпеливо спрашивает Мефодий и встревоженно косится на совсем позеленевшего Кирилла. — Теперь — на воздух, — уверенно говорю я. — И общаться исключительно словами через рот, пока не восстановитесь, это ясно? Пацаны переглядываются. — Ясно, — бормочет Кирилл. — И извините за козла, — добавляет Мефодий.