Лоскутное одеяло

Из девятой несутся звонкие шлепки вперемешку с хныканьем. Это Софья наказывает свою группу за плохое поведение. Софья верит в дисциплину и систематичность, поэтому решила шлёпать абсолютно всех в группе несколько дней подряд. Она даже сменами поменялась, чтобы всю неделю присутствовать при отбое, и теперь малыши из девятой ходят притихшие и несчастные. Софья гордится первыми успехами. — Вот везёт некоторым, у них вон какая воспитка, — вздыхает Макс. — Чё они ноют? Подумаешь, отшлепала… По спальне летят смешки, кто-то поддакивает, мол, дураки эти мелкие, не понимают своего счастья. — Всех страждущих с острым дефицитом дисциплины в организме прошу ко мне в кабинет, — говорю я, но почему-то никто не торопится. — Ничего вы, Евгений Петрович, не понимаете, — говорит Макс. Я молча качаю головой. Объяснять подросткам, почему малышня не рада шлепкам молодой красивой воспитательницы, бесполезно. — Вот бы группами махнуться, — мечтательно вздыхает Витька. Он на меня уже два дня обижен за отобранные сигареты. Я на секунду представляю себе такую рокировку. Нет, конечно, не одного Витьку затолкать в девятую, а просто поменяться с Софьей. Интересно было бы посмотреть, как она приживётся. Может, и пацанам это пошло бы на пользу, а то они совсем дуреют. Я проверяю, заперты ли окна, убеждаюсь, что дети все на месте, и выключаю свет. — Всем спокойной ночи. — Спокойной ночи, Евгений Петрович, — вразнобой отвечают пацаны. — Евгений Петрович, а что такое дефицит? — громким шёпотом спрашивает Гешка. — Во Дыня тупой! — хрюкает Витька. Маленький Гешка обиженно шмыгает носом. — Отвали ты от него, — говорит Севка. — Дефицит — это когда чего-то очень мало, — говорю я. — Настолько мало, что не хватает. — Тогда тут у нас у всех дефицит, — вздыхает Гешка. Остальные ржут. — Дефицит чего? — интересуется Макс. — Разного, — серьёзно говорит Гешка. Больше никто не смеётся и не ехидствует. — Спокойной ночи, — повторяю я и выхожу в коридор. В девятой всё уже затихло, я слышу шаги Софьи в дальнем конце крыла. Она тоже добросовестно проверяет все спальни. Мы сталкиваемся возле игровой: в последнее время восьмая полюбила пробираться туда после отбоя, надо проверить. — Всё спокойно, — говорит Софья, заглянув под каждое пухлое кресло, за каждый ящик с игрушками. Я киваю. Софья торжественно запирает игровую на ключ. Где-то слышатся смешки, и Софья недовольно говорит: — Они опять. Мы прислушиваемся. — Голубой! — выкрикивает кто-то, и следом раздаются смешки, начинается возня. — У вас опять травля, — осуждающе говорит Софья, и я понимаю, что очень её не люблю. — Не травля. В цветные салки играют. — После отбоя? В кроватях? Софья недоверчиво кривится, будто не понимает, вру я ей, чтобы выкрутиться, или просто издеваюсь. — Зелёный! — доносится из спальни. — В кроватях, — подтверждаю я. — Салят подушками тех, кто не успел спрятаться. — Дисциплины им не хватает, — решительно изрекает Софья. Я почти жду, что она сама сейчас ринется раздавать моим пацанам эту дисциплину, но Софья выжидательно смотрит на меня. Я иду к нужной двери. Витька объявляет очередной цвет: — Белый! — А шрамы считаются? — спрашивает Гешка, и спальня взрывается гоготом. — Вы собираетесь спать или нет? — спрашиваю я, резко распахнув дверь. Пацаны спешно гасят ночник и неестественно вытягиваются на кроватях, будто спать, по мнению взрослых, нужно исключительно по стойке смирно. Гешка тихонько всхлипывает. — Заткнись, — яростно шепчет Макс, — а то щас всем из-за тебя влетит! — Если не отстанешь от Гешки, влетит тебе, — обещаю я. Макс свирепо молчит. Я прохожу вглубь спальни, присаживаюсь на холодный подоконник и жду, чтобы всё улеглось. Царящая в группе атмосфера мне не нравится, но что с ней делать? Перевести Гешку в какую-нибудь седьмую или в ту же девятую, к малышам? — Слышь, Дыня, извини, — шепчет Макс. Гешка напоследок шмыгает носом и затихает. Минут через пятнадцать я ухожу из спальни. К этому времени почти все уже спят по-настоящему, это заметно по дыханию. Я ещё раз обхожу весь этаж. Всё относительно спокойно, только девочки из второй курят в туалете. — А чё такого? — возмущаются они. — Вы вообще не наша воспитка, не имеете права запрещать! После изнуряющей дискуссии я наконец иду к себе в кабинет. В принципе можно было бы прилечь в комнате отдыха, но спать на дежурстве я не люблю. Закон подлости не дремлет, обязательно что-нибудь случится. На диванчике в кабинете кто-то сидит. Я включаю свет, и Гешка испуганно щурится. — Не спится? — спрашиваю я. Гешка пожимает плечами и яростно трёт шрам, покрывающий всю левую щёку, шрам, из-за которого безжалостные товарищи придумали кличку Дыня. — Евгений Петрович, а вы можете… Гешка замолкает, и я гадаю, о чём он хочет попросить. Чтобы я заставил пацанов прекратить обзываться? Чтобы перевёл его в другую группу? Гешка слезает с дивана, подходит к окну и сосредоточенно разглядывает свой шрам. В тусклом отражении его почти не заметно, но Гешка видит. — Евгений Петрович, нарисуйте мне лицо, — просит он. Этого я не ожидал. Мне следовало бы удивиться, возмутиться, отругать Гешку, чтобы не порол чушь, и отправить его назад в спальню. Я беру его за плечо, поворачиваю к себе и сосредотачиваюсь, аккуратно касаюсь пальцем грубых узелков под блестящей натянутой кожей. Этот шрам — доказательство Гешкиной чистоты и невиновности. Когда попадаются на сверхъестественных способностях родители, на детей тоже падает подозрение, такова жизнь. Гешке даже повезло, легко отделался: кожа ведьмаков неуязвима перед кислотой, поэтому инквизиторы и провели такой тест. Можно удивляться, почему плеснули в лицо, а не капнули аккуратно на какое-нибудь менее заметное место. Можно, если не дорожишь своей жизнью и свободой. Если дорожишь, лучше кивать и поддакивать, мол, милосердие их не знает границ, даже глаза не задели, хотя имели все законные основания. — Геш, я не смогу навсегда. — Я знаю, Евгений Петрович. Я просто… Мне нужно посмотреть, чтобы помнить. Я киваю и рисую. Разглаживаю узелки, на месте бугров и впадин восстанавливаю ровную кожу, покрытую белёсым пухом. Вспоминаю фотографию из личного дела, добавляю маленькую коричневую родинку на скуле. — Готово. Гешка осторожно щупает лицо, поворачивается к окну. — Погоди. Я достаю из верхнего ящика стола Тасино зеркальце, и Гешка с опаской заглядывает в него. По нарисованной щеке торопливо сбегает слеза. — Простите, — шепчет Гешка и трёт то место, где ещё недавно был шрам. Я качаю головой. Я не могу убрать шрам навсегда. Я не могу забрать Гешку к себе, потому что на бумаге его отец только временно ограничен в правах, хотя на самом деле его уже наверняка нет в живых. Я не могу даже отучить пацанов от травли. — И ты меня прости.