Лоскутное одеяло

Волна грусти накрывает меня совершенно внезапно, когда я сую руку в банку с печеньем. Банка оказывается почти пустой, и я мысленно дописываю в список покупок песочные ракушки, а сам невольно думаю, что больше мне её так часто наполнять не придётся. И тут же обрываю сам себя. Нашёл повод для грусти! Конечно, я удивился, да мы все удивились, когда Димку внезапно усыновили, но расстраиваться из-за этого глупо. Да, скучать можно, но не грустить же из-за того, что у человека наконец появилась семья, в самом деле. Я верчу в руках одну из оставшихся ракушек и наконец суеверно кладу её назад. Не люблю, когда банка пустая. Печенье — это такой универсальный утешитель, пластырь для душевных ран. Никогда не знаешь, кому и когда в следующий раз пригодится. На перерыве я ухожу в магазин и покупаю два килограмма песочных ракушек. В банку влезает примерно полтора, остальное отнесу домой, Ромашке и Тасе. Я открываю банку, чтобы пересыпать печенье, и обнаруживаю, что теперь там совершенно пусто, не осталось даже крошек. Неужели завёлся новый воришка? Или Димка никогда и не был единственным сладкоежкой, который таскал печенье без спросу? Впрочем, на размышления об этом у меня не остаётся времени: сегодня я дежурю в столовой, нужно идти. На ужин мерзкий суп со стылыми комками жира и склизкой крупой. Дети кривятся и едят один хлеб. За третьим столом назревает ссора, я спешу туда под злорадными взглядами Клары Геннадьевны и других заслуженных педагогов. Пока я разруливаю конфликт, за моей спиной что-то с оглушительным звоном разбивается. Я оборачиваюсь. Севка и Макс катаются по полу, яростно вцепившись друг другу в глотки. — Прекратить! — кричу я. Севка пригвождает Макса к полу, наваливается, душит. Я хватаю ведёрко с мыльной водой, предназначенное для протирания столов, и выливаю на пацанов. Севка непонимающе трясёт головой и разжимает руки. Макс кашляет. — Встали оба. Они подчиняются и замирают передо мной, одинаково виноватые и понурые. — Из-за чего драка? Кто-то негодующе фыркает. Я готов поспорить, что это Клара Геннадьевна. — Он горбушку взял, — едва слышно отвечает Севка. — И в суп ему харкнул, — услужливо подсказывает кто-то из маленьких. — Кто кому? — спрашиваю я. — Я ему, — мрачно отвечает Макс. — Ко мне в кабинет, — говорю я. — Оба. В кабинете они заметно скукоживаются: пропадает контраст с малышнёй, пропадает запал. Кажется совсем маленьким хилый Севка, но и довольно крепкий для своего возраста Макс сдаёт. Оба внимательно разглядывают ковёр. Может быть, гадают, откуда взялась небольшая подпалина. — Убивать друг друга из-за горбушки? Вы серьёзно? — говорю я и жду, что вот сейчас всплывёт что-нибудь, о чём пацаны не хотели говорить при всех. Они молчат, одинаково виновато опустив головы. С их волос на ковёр падают редкие капли мыльной воды. Потом Севка обиженно бубнит: — Он и вчера себе горбушку захапал! — Ну, знаете! — возмущаюсь я. Пацаны с одинаковым вздохом расстёгивают штаны и разворачиваются к дивану. Меня захлёстывает волной отчаянной беспомощности. Пацаны чинно становятся коленями на вытертый край ковра, и вот тут у них происходит рассинхронизация: первым ложится животом на сидушку дивана Макс, а Севка медлит. — Струсил? — фыркает Макс. — Пошёл ты! Я прекрасно знаю, чего боится Севка. Обхожу стол, вынимаю из запертого на ключ верхнего ящика серебряное кольцо. Оно Севкино, но хранится у меня. Ещё года три назад старшаки его чуть не отняли, и с тех пор Севка предпочитает надевать его только в крайних случаях. Сейчас как раз такой. Я подхожу, убираю с дивана подушки — и украдкой сую кольцо в холодную влажную ладонь. Севка мигом надевает его и спешит плюхнуться животом на диван, отставляет зад, показывая, что ни капельки не трусит. — Совести у вас нет, — говорю я, расстёгивая ремень. — Есть, — вздыхает Макс, — только глубоко сидит. — Очень глубоко, — подтверждает Севка. Порку они терпят молча, не канюча привычно, и я позволяю себе надеяться, что это в них говорит как раз прорезавшаяся совесть. Я досчитываю до восьмидесяти на двоих и говорю: — Всё, хорош. Кыш отсюда. Пацаны поднимаются, неуклюже натягивают штаны. — Евгений Петрович… — Макс шумно шмыгает носом и разглядывает узор на ковре. Остальные всегда заставляют после порки извиняться, а извиняться Макс не умеет. — Простите нас, пожалуйста, мы больше не будем, — спешит на выручку Севка. Он как раз на словах умеет что угодно. — Ай, да ну вас, — отмахиваюсь я. — Вам ещё в столовой убираться. — Евгений Петрович… — Севка доверительно заглядывает в глаза. — А горбушка-то так под столом и валяется. — И? — И суп был несъедобный… Теперь оба сверлят меня умильными взглядами. — Да вы издеваетесь, — говорю я и киваю на банку. — Чтобы через секунду вас здесь не было! Севка шмыгает к столу, выгребает из банки пригоршню печенья, и они с Максом пулей вылетают из кабинета. Я качаю головой. Севка, разумеется, не стал тратить время на то, чтобы закрыть банку крышкой. Придётся мне самому. Я подхожу и обнаруживаю, что на дне банки среди сахарных крошек сиротливо поблёскивает Севкино кольцо. — Вот ведь фокусники, — бормочу я и сажусь за стол, вертя кольцо в руке. А может, Севка не только змей, но ещё и маг какой-нибудь? Иллюзионист. Великий похититель песочного печенья. Под диваном кто-то громко чихает, и всё вдруг становится на свои места. Я встаю, нарочито медленно подхожу к двери и защёлкиваю щеколду. Под диваном царит напряжённая тишина. — Димка, выходи. После секундного промедления из-под дивана высовывается покрытая катышками пыли вихрастая голова. — Как вы узнали, что это я? — Ты почему здесь? Димка заползает обратно под диван и молчит. — Они плохие? Обижали тебя? — спрашиваю я. Димка сосредоточенно сопит, а потом бормочет: — Нет. — А что тогда? Соскучился? — спрашиваю я, а сам понимаю, что дело вряд ли в этом. Димкина новая семья не подняла тревогу, хотя он сбежал как минимум вчера. — Выгнали? — Я сам себя выгнал, — похоронным голосом объявляет Димка. Я ложусь на пол и заглядываю под диван, сталкиваюсь взглядом с Димкой и поражённо охаю. Глаза у него горят в темноте, как крошечные газовые конфорки, кожа слегка светится. Как же я раньше не заметил, не понял? — Евгений Петрович, — несчастным голосом начинает Димка. — Оно само, честное слово, я… — Всё хорошо, Дим. Ну-ка вылезай. Он испуганно мотает головой, и я терпеливо повторяю: — Вылезай, я тебя не выдам. Пока он копошится, собираясь с духом, я поднимаюсь и достаю из шкафчика остатки печенья, которые думал отнести домой. Димке нужнее. — Лесные духи огня все сладкоежки, Дим. Сахар помогает держать в узде лесную сущность. Я должен был раньше догадаться. — Я не сущность, — обиженно говорит Димка. — Так нечестно, Евгений Петрович! Он наконец вылезает из-под дивана и жадно вгрызается в предложенное печенье. Огонь в глазах сразу же стихает, кожа становится обыкновенной, слегка обветренной и красноватой, как у любого подростка. — Я думал, мне наконец повезло, — жалуется Димка. — Хорошие они? — Угу… Он снова набивает рот печеньем. — Дим, это всё — не приговор. Со временем ты научишься себя контролировать, а пока налегай на сладкое. Никто не догадается. — Так нечестно. Они хорошие, а я… — Ты тоже хороший, — возражаю было я, но Димка яростно мотает головой: — Я не буду им врать! На это мне ответить нечего. — Евгений Петрович, вы можете им позвонить? — просит Димка. — Скажите, что я… Ну, что передумал. Это тоже какого-то рода ложь, но сказать об этом Димке я не могу и молча киваю. Нахожу в картотеке их номер, набираю, жду. Трубку берёт женщина, видимо, Димкина приёмная мать. Едва услышав, зачем я звоню, она просит: — Дайте мне с ним поговорить, это важно. Я протягиваю трубку перепуганному Димке. Он шарахается, но я прошу: — Поговори. Димка прижимает трубку к уху и слушает, время от времени растерянно угукая. Наконец он опускает трубку, смотрит на меня и как-то через силу моргает, будто с трудом возвращаясь в реальность. — Евгений Петрович, — шепчет он. — Они всё знают, сразу знали. Они сами… Они тоже.