Лоскутное одеяло

Голос Клары Геннадьевны гремит на всё крыло, дети испуганно жмутся друг к другу и изображают из себя бессловесные тени. Это у Клары Геннадьевны называется дисциплиной. Девочку, на которую обрушился гнев, можно было бы по таким меркам считать эталоном дисциплинированного ребёнка: она никогда не безобразничает, не бегает, не кричит, не разговаривает и даже, кажется, не играет. Но и её нашлось за что отругать. Я прислушиваюсь. — …с такой паклей на голове! Ты вообще девочка или кто? Тебе не стыдно? — грохочет Клара Геннадьевна, брезгливо цепляя скрюченными пальцами тусклые спутанные волосы. — Клара Геннадьевна! — зову я. Она с досадой оборачивается, а прижатая к стенке девочка — нет. — Клара Геннадьевна, верните ключ от архива, пожалуйста, — говорю я. — Но я же… — Она встревоженно шарит по карманам. — Я его обратно на гвоздик повесила. — Его там нет. Поищите, пожалуйста, это срочно. Ключ лежит у меня в кармане, потому что я как раз собираюсь в архив, но Клара Геннадьевна не может этого знать. Она смотрит на папки у меня в руках и раздражённо кивает. Стук её каблуков затихает в глубинах длинного коридора, и я подхожу поближе. Девочка опускает лохматую голову. — Ты Таисия, да? — спрашиваю я. Девочка не реагирует. Мимо пробегает стайка моих пацанов, и я окликаю ближайшего: — Димка, иди сюда. — Что? Это не я, Евгений Петрович! — на всякий случай говорит он. — На, отнеси ко мне в кабинет и положи на стол. — Я вручаю ему папки. — И печенье, во-первых, не трогай, а во-вторых, хотя бы банку за собой закрой. Димка убегает, прижимая к груди папки. Я протягиваю Таисии руку: — Покажешь, где твоя спальня? Она суёт мне свою холодную и липкую ладошку. Пока мы идём по коридору, я пытаюсь вспомнить, что о ней слышал. Обо всех детях что-нибудь да говорят в воспитательской, в курилке, на оперативках, да хоть на прогулках. Про Таисию я ничего особенного не припоминаю. Дурочка, отсталая — никакой конкретики. У той же Клары Геннадьевны абсолютно все дети делятся на отсталых и буйных. Таисия выпускает мою руку, сворачивает в одну из дверей и садится на крайнюю слева кровать. — Красиво тут у вас, — вру я, оглядывая облупленные серые стены и ряды застеленных одинаковыми жёсткими покрывалами кроватей. Таисия молча перебирает пальцы. — Есть расчёска? — спрашиваю я. Таисия выдвигает ящик своей тумбочки. Там только треснутый пластиковый стакан и какая-то грязная тряпка. Я оглядываюсь, на всякий случай закрываю дверь и пальцем рисую на замызганной тумбочке расчёску — розовую, с мягкой щетиной. Таисия изумлённо приоткрывает рот. — Никому не рассказывай, ладно? Она старательно кивает. Я беру расчёску, выпутываю из растрёпанных косичек резинки. Они ужасно растянутые, уныло коричневые. Я кладу их на тумбочку и виновато говорю: — Я бы тебе нарисовал новые, но они долго не продержатся. Таисия понимающе кивает, и я осторожно расчёсываю её свалявшиеся волосы. — Сегодня схожу на склад и поищу тебе расчёску, — обещаю я. Таисия мотает головой, ловит мою руку, вооружённую иллюзией расчёски, и прижимает её к груди. — Она тоже долго не продержится, — вздыхаю я, заплетая тощие косички. — Я не могу каждый день рисовать тебе новую, это было бы странно. Они всегда получаются немного разные. И снова она понимающе кивает. На перерыве я пробираюсь в архив и читаю её дело. Отец неизвестен, отчим погиб, мать в связи с обстоятельствами написала отказ от родительских прав. На выходе из архива я сталкиваюсь с Кларой Геннадьевной, и она оскорблённо всплёскивает руками: — Значит, ключ всё это время был у вас! — Я его только что взял со стены, — невозмутимо вру я. — Думал, вы вернули. Таисия никак не выходит у меня из головы. Я наблюдаю за ней в столовой и на прогулке, замечаю нездоровую бледность и худобу. — Надо ей назначить усиленное питание, — говорю я. Таисия сидит прямо на ледяном асфальте и смотрит вверх, на летающих причудливыми стайками птиц. Клара Геннадьевна фыркает: — В специнтернате ей назначат. Вкатят шприц в задницу, может, наконец нормальной станет. — В специнтернате? — переспрашиваю я. — Я собираю комиссию. В специнтернат ей никак нельзя, там она погибнет. Она и здесь погибнет, истончится, растает. И так уже полупрозрачная. Я отворачиваюсь, чтобы не видеть хищную морду Клары Геннадьевны, и замечаю за оградой Ромашку. Киваю ему, чтобы зашёл, но он мотает головой в сторону парка: там, мол, буду. Он каждый день ждёт меня у ворот, но на территорию детдома не заходит. Наверное, не хочет ворошить прошлое. Я тайком подкармливаю Таисию печеньем, приношу ей новые резинки и расчёску. Печенье она ест при мне, а вот резинки и расчёска на следующий день пропадают. Таисия виновато молчит, когда я её расспрашиваю, и жмурится, когда Клара Геннадьевна награждает её затрещиной. Я покупаю Таисии новую расчёску и набор всяких резинок и заколок, но она отказывается их брать, отчаянно мотает головой. — Пусть хранятся у меня в кабинете, — говорю я и выделяю ей личный ящик в моём письменном столе. Клара Геннадьевна с мрачным удовольствием собирает бумажки для комиссии, пишет всякие нелестные характеристики и сама придумывает Таисии диагнозы: умственная отсталость, рахит, аутизм, шизофрения, дебилизм, афазия. Таисия всё чаще приходит в мой кабинет и подолгу просиживает на широком подоконнике, водя пальцами по стеклу. Я кладу на подоконник подушки и плед, чтобы она не мёрзла. Однажды Ромашка приносит домой сделанную в школе кормушку и смущённо вручает мне: — Повесьте у себя за окошком, чтобы не скучно было работать. Теперь за окном моего кабинета резвятся синицы, снегири, воробьи и щеглы. Клара Геннадьевна ворчит, что они гадят на карнизы, и грозит мне инспекциями. Таисия наблюдает за птицами и улыбается. Время комиссии приближается, и я уже точно знаю, что нужно делать. Остаётся только поговорить с Ромашкой. Я почему-то не могу набраться смелости и всё откладываю этот разговор. Боюсь, что Ромашка почувствует себя преданным, боюсь, что разрушу его доверие. В один из слякотных пасмурных дней Ромашка сам вдруг поднимает эту тему. — Евгений Петрович, — говорит он, оглядываясь на пустынный детдомовский двор, — у вас там есть девочка, которая любит птиц… — Откуда ты знаешь? Он быстро отводит глаза и краснеет. Но не жмурится и огонь не мечет — уже что-то. — Ну, есть такая девочка, — осторожно говорю я, и Ромашка просит: — Давайте её заберём.