Лоскутное одеяло

Я спускаюсь в раздевалку. Ромашка уже беспокойно топчется там, одетый в тонкую осеннюю куртку, шапку с помпоном и слишком большие облупленные сапоги. — Варежки возьми, холодно, — говорю я, чтобы нарушить тишину. — У меня нету, — виновато шепчет Ромашка. Я даже гадать не хочу, как давно он обходится без варежек. Молча вынимаю из карманов свои перчатки, сую ему. — А как же вы? — спрашивает Ромашка. — У меня карманы тёплые. Ромашка старательно напяливает перчатки. Они ему, конечно же, велики. — Спасибо, Евгений Петрович. — Пошли. Ромашка следует за мной послушной тенью. Уже на улице я понимаю, что он не взял с собой никаких вещей. Ну и ладно, как-нибудь выкрутимся. Мы идём мимо низенького металлического забора, и Ромашка ведёт по нему рукой, сгребая ледяную крошку. Ловит мой взгляд, отдёргивает руку, роняет в слякоть несколько крошечных огненных капель. — Вон наша остановка, — говорю я. — Сейчас сядем на автобус, мимо кукольного театра поедем. Помнишь театр? — Я болел тогда, — едва слышно отвечает Ромашка, и я мысленно чертыхаюсь, а вслух говорю: — Ничего, весной снова пойдём. Ромашка серьёзно кивает, но по его лицу ясно: он не верит, что всё сложится. Подходит автобус, и Ромашка делает шаг вперёд. — Это не наш, — говорю я. — Наш сорок третий. — Извините. — Да за что? Он пожимает плечами и жмурится, и я понимаю, что для него вся эта ситуация крайне мучительна. — Дай руку, — прошу я. Ромашка покорно протягивает ладонь, и я, пользуясь тем, что на остановке мы одни, рисую прямо на перчатке разноцветный стеклянный шарик. Ромашка восхищённо охает. — Чтобы не скучно было ждать, — говорю я. Сорок третий приходит минуты через две. Ромашка всю дорогу перекатывает на ладонях шарик, спрятав перчатки в карман: в салоне жарко. От остановки до дома минут пять пешком. Моросит противный ледяной дождик. — Летом здесь красивее, — говорю я. Мне почему-то хочется оправдаться за то, что вокруг так серо и тоскливо. — Летом везде красивее, — вздыхает Ромашка. Больше мы ничего не говорим. В подъезде Ромашка старательно елозит сапогами по ковру и разглядывает тусклую лампочку и облупленные стены. Они и летом такие же уродливые, но этого я Ромашке не говорю. — Нам на второй. Он кивает и пропускает меня вперёд. — Проходи, — говорю я, отперев дверь. Ромашка застывает в прихожей, разглядывает картины на стенах. — Это вы рисовали? — наконец робко спрашивает он. — Нет. Я пробовал, не получается кистью и красками. Я только пальцем умею. — Пальцем даже лучше, — говорит Ромашка, баюкая на ладони шарик. — Давай разувайся, проходи. Куртку вон туда, на вешалку. Перчатки и шапку давай сюда, положим на батарею. Ромашка выбирается из сапог, стаскивает с себя шапку, выуживает из одного кармана перчатку, начинает беспокойно шарить в другом. Прямо на полосатый половик летит огненный шарик, и Ромашка в ужасе жмурится. Я кидаюсь топтать огонь, радуясь, что не успел разуться. Пахнет горелой тканью. Ромашка едва слышно воет, забившись за вешалку. — Ничего, — говорю я, разглядывая выжженную в половике дырку, — зато можно наконец выкинуть это страшилище. Ромашка, ну ты что? Не расстраивайся из-за ерунды. Ромашка обхватывает себя руками и скулит. Глаза у него по-прежнему зажмурены. — Ромашка, всё нормально, — говорю я, хотя ни хрена это не нормально. — Я перчатку потерял, — всхлипывает он. — Ну и ладно, не конец света. Я подхожу ближе, Ромашка это слышит и сжимается ещё сильнее, будто пытаясь полностью слиться со стенкой. — Ромашка, посмотри на меня. Он мотает головой. — Посмотри. Он мотает головой ещё отчаяннее. — Всё хорошо, я не сержусь. Он молчит. — Открой глаза. Ты меня не сожжёшь. — Я боюсь, — шепчет он. — Я знаю. И ты знаешь. А страх, о котором знают, уже не бесконтрольный, так? Он открывает глаза, опустив голову и подставив ладони, чтобы поймать огонь, если он будет. Огня нет. — Вот видишь, — говорю я. — Простите. — Всё хорошо. Я опускаюсь на корточки и рисую на половике дурацкую яркую заплатку. Ромашка шмыгает носом: — Наверное, перчатка в автобусе осталась. — Ничего. — Простите, пожалуйста. У Ромашки делается совсем жалкий вид, и я повторяю: — Ничего страшного. Кажется, у меня ему даже хуже, чем в детдоме. Там он просто тихий и незаметный, а тут — несчастный. Я встаю, любуюсь заплаткой — наверное, протянет всего пару часов, слишком уж несосредоточенно я рисовал. Ну и ладно, пусть. Я кладу руку Ромашке на плечо, и он снова весь сжимается, но в этот раз от страха передо мной, а не перед собой, это видно. — Пойдём, — говорю я. — Покажу тебе квартиру. Ромашка еле шевелится, будто для каждого крошечного шага заново выколупывает себя из прочного кокона. — Мы тебе постелем на диване, он раскладывается. Вон там телевизор. Конечно, старый, но показывает нормально, — говорю я, открывая дверь в гостиную. Ромашка робко разглядывает книжный шкаф, и я добавляю: — И книги можешь брать, если захочешь. Они, правда, все взрослые, но есть энциклопедии с картинками, давай покажу. Он испуганно мотает головой. Я веду его дальше, показываю спальню, ванную, кухню, кладовку. — Вот только игрушек у меня нет, но мы что-нибудь придумаем, да? Ромашка молча стискивает в кулаке стеклянный шарик — и расстроенно вскрикивает. — Что такое? Ромашка протягивает мне пустую ладонь: — Шарик… — Ну, да, — виновато киваю я. — Я же говорил, мои иллюзии долго не держатся. Нарисовать тебе ещё один? Он мотает головой. — Не расстраивайся, Ромашка. Сейчас мы с тобой будем пить чай с мармеладом, любишь мармелад? — Евгений Петрович, — шепчет Ромашка, — вы лучше верните меня назад, ладно? — Да почему? Тебе здесь не нравится? Ромашка снова жмурится и признаёт: — Нравится. — Открывай глаза. Он мотает головой. — Ромашка, открывай глаза. Свой дар нужно приручать. — Это разве дар? — горько вздыхает он. — Любая способность — дар, надо только научиться им пользоваться. Открывай глаза. Он послушно разлепляет веки и смотрит вниз, на потёртый линолеум. С ресниц падает крошечная искра. Ромашка ловит её в ладонь, охает и снова жмурится. — Дар приручают не совсем так, — говорю я. — Обжёгся? — Евгений Петрович, я однажды дом сжёг, — шепчет Ромашка и жмурится крепко-крепко. — Ты этого боишься? — спрашиваю я. — Угу… Ромашка обречённо опускает голову. Про дом я знаю, читал его дело. Пьяный отец забыл потушить окурок — по официальной версии. — А меня — боишься? Ромашка раздумывает, потом мотает головой. — Точно? Он открывает глаза и смотрит на меня. Никакого огня, никаких искр. — Ну и хорошо. Если что-то подожжёшь, вместе потушим, ничего страшного. Ромашка серьёзно кивает: — Спасибо, Евгений Петрович. Только я хочу ничего не поджигать. — Всему своё время, Ромашка.