Лоскутное одеяло

— Ненавижу тебя, — бубнит Вадька, и я отвечаю: — Ненавидь. Он мрачно сопит в спальник. Солнце закатывается за лохматые ели. — Всё из-за тебя, — упрямо бормочет Вадька, пока я пристёгиваю его за руки и за ноги. Толстая длинная цепь убегает к мощному дубу, и я не выдерживаю, цитирую: — У лукоморья дуб зелёный, златая цепь на дубе том. — Иди ты! — Вадька больно лупит меня по руке. — Иду. И я действительно ухожу — за хворостом. У меня-то ночью шерсть не вырастет, мне нужно тепло. Край неба окрашивается оранжевым, потом красным. Вадька ёрзает на своём спальнике и беспокойно гремит цепями. — Ничего страшного, — говорю я, — скоро всё пройдёт. — До следующего полнолуния? — горько фыркает он и теребит свои кандалы. Я разжигаю огонь и варю в котелке кофе. Ночь предстоит длинная. Едва солнце исчезает за горизонтом, Вадька издаёт протяжный вой. Я отворачиваюсь, чтобы не видеть корчи и конвульсии, которыми всегда сопровождается превращение. Бедный Вадька! Вой сменяется рыком, цепи лязгают, а потом я слышу удаляющийся топот. — Вадька! Вернись немедленно! Я хватаю ружьё и несусь за ним, обдираясь о колючие заросли. Слышу тяжёлое звериное дыхание и громыхание цепей, чувствую запах хищника, стреляю наугад, перезаряжаю, стреляю снова. Наконец слышу грохот падения. — Вадька… Я медленно подхожу, закидываю ружьё на спину, поднимаю обмякшее тело и несу Вадьку обратно. Укладываю на раскрытый спальник, вытаскиваю дротик, прислушиваюсь к дыханию. Вадька медленно превращается обратно: исчезает кудлатая рыжая шерсть, втягивается длинная морда, звериные черты сменяются человеческими. Я чертыхаюсь. Теперь нерастраченная сила оборотня так и будет в нём плескаться до следующего раза, а значит, судороги будут интенсивнее, период ярости — дольше. Вадька жалобно хмурится, и я глажу его по веснушчатой щеке: — Всё нормально, спи. Я тянусь, чтобы отстегнуть порванные цепи, и замираю. Даже в пляшущем свете костра видно: они подпилены. Ну, Вадька! Он спокойно дрыхнет в спальнике до самого утра, а ближе к рассвету ещё и улыбается каким-то своим снам. Я сижу рядом, положив на колени ружьё, и пью мерзкий кофе. Проснувшись, Вадька в панике сбрасывает спальник, мельком оглядывает себя и тут же прикрывается снова. — Уже не превратишься, — успокаиваю его я. — До следующего раза. Вадька сконфуженно ощупывает себя под спальником, и я объясняю: — Снотворное. Наверняка место укола ноет — и так Вадьке и надо! — Ты зачем подпилил цепи? — спрашиваю я. Вадька пожимает плечами: — Захотелось. — Захотелось побегать по лесу в зверином обличье, задрать пару зайцев? Или напороться на туристов и сдаться инквизиции? — А тебе-то что?! — вспыхивает Вадька. — Всё из-за тебя! Это я проглатываю молча. Привык уже. Наверное, Вадька сердился бы меньше, если бы и я был оборотнем. Его бесит несправедливость ситуации: рыжая ликантропия передаётся исключительно по мужской линии, но проявляется не во всех поколениях. По крайней мере, к такому выводу пришли учёные, годами расчленявшие Вадькиных собратьев в лабораториях. Вадька мрачно елозит под спальником, накрывается с головой, снова выглядывает, спрашивает хмуро: — И что теперь? Я пожимаю плечами: — Закажу новые цепи, потолще. Вадька угрюмо кивает, потом раскрывает спальник, переворачивается на живот и подкладывает под подбородок руки. — Ты посмотри, какой сознательный, — говорю я и расстёгиваю ремень. Вадька даже не вскрикивает ни разу, терпит. — Больно хоть? — спрашиваю я. Пороть его вот так, пока он лежит на спальнике, жутко неудобно. — Превращаться больнее, — бурчит Вадька, всем своим видом давая понять, что во всём виноват я. — А знаешь, что ещё больнее? Вадька поворачивается, чтобы я мог заценить, как он картинно закатил глаза, и скучающим голосом цитирует: — Оказаться в лаборатории, терпеть пытки инквизиторов, сгореть на костре, быть растерзанным толпой. — Да нет, — говорю я. — Больнее быть отцом человека, с которым случится всё вышеперечисленное. Вадька вскидывается, готовясь опровергать, и я пытаюсь объяснить, чтобы ему стало понятно: — Мёртвому уже не больно. Больно тем, кто останется. Больно, когда понимаешь, что не сумел защитить, не смог… Голос меня подводит, приходится резко заткнуться. Вадька всхлипывает. Он прекрасно понимает, что я имею в виду. Мы ведь с ним вдвоём переживали смерть Насти, до сих пор переживаем, никогда не переживём. — Больше так не делай никогда, — прошу я, и слова выталкиваются из горла с трудом, прерывисто, как последняя паста из тюбика. — Пап, — шепчет Вадька. Он с головой заматывается в спальник и уже оттуда несчастным голосом признаётся: — Я документы видел. Я не твой. Так вот откуда ноги растут! Правда про Вадькиного биологического отца всё же вылезла наружу. Я не знаю, как много он раскопал. Не знаю, пытался ли меня просто спровоцировать или возомнил себя обузой и решил освободить меня таким образом. Сейчас важно другое, и я говорю: — Ещё как мой.