Лоскутное одеяло

Уже девятый час, а Никита всё не спускается к завтраку. Я не удивлён: по воскресеньям всегда так. Я даю ему время. Не иду стучаться в массивную дубовую дверь, не ругаюсь, не ворчу, что всё остынет. И Никита наконец собирается с духом. Я слышу, как наверху шумит вода, как шлёпают по коридору босые ноги, как хлопает крышкой плетёная корзина для белья. Всё это — медленнее, чем в другие дни недели. Никита тянет время. И по лестнице он спускается как следует, а не съезжает по перилам, как иногда, когда думает, что я не замечу. — Доброе утро, — говорю я, и он угрюмо соглашается: — Просто офигенное. Я ставлю на стол деревянную миску с подостывшей кашей, и Никита молча берётся за ложку. Я вспоминаю, как Никита удивлялся, когда я впервые привёл его в свой дом семь лет назад. «Дядька Захар, ты что, отшельник?» — спросил он тогда. И долго ещё не мог привыкнуть к тому, что почти всё в доме деревянное, а за окном вместо автомагистралей шумит лес. Сейчас он без интереса черпает деревянной ложкой кашу, равнодушно пьёт узвар из деревянной кружки. Чтобы не нагнетать, я ухожу в свой кабинет и принимаюсь за сбор сегодняшнего букета. Так и не приучился всё готовить заранее, тоже оттягиваю до последнего. Я невесело улыбаюсь и брожу по почти идеально квадратному помещению, собирая всё необходимое со стен, из ящиков, из бочек и из ларчиков. Для смирения — ольха, для мозговой активности — берёза, для вдумчивости — клён, для защиты от злого глаза — рябина… Много всего, всё хочется дать, но и меру знать надо. Форма дерева тоже имеет значение: например, один и тот же можжевельник лучше защитит от кашля, если его дать в ложке, а ивовые розги и сплетённая из них же выбивалка вообще отвечают за защиту от разного: розги — от лешего, выбивалка — от водяного. Ивовыми розгами я никогда не пользуюсь. Основной набор всегда один: липовая ложка, рябиновая линейка, вымоченная в рассоле калиновая розга. Защита от внезапной смерти, от злого глаза, от преждевременных знаний. Сегодня я добавляю ещё аккуратную буковую ракетку для математических способностей, а то что-то Никита не держит успеваемость. На кухне шумит вода. Открывается и закрывается дверь: это Никита идёт за дровами. Я сажусь за стол и слушаю, как он выполняет свою порцию воскресной работы: выгребает золу из печки, вытаскивает на крыльцо половики и старательно их лупит выбивалкой, вжухает по полу веником. Я знаю, что Никиту из-за всего этого в школе дразнят, обзывают сектантом и старовером, но поделать ничего не могу: знахарю нужно держаться поближе к природе и подальше от цивилизации. Я и так собой рискую, пользуясь мобильным, но это вроде как необходимое зло, когда приходится иметь дело с опекой и школой. — Дядька Захар, — зовёт Никита. Он мнётся на пороге, но в кабинет не заходит. — Всё сделал? — Вроде бы. — Тогда проходи, раскладывайся. — Дядька Захар… Никита нерешительно поднимает мшисто-зелёные глаза и тут же снова прячет их под пушистыми ресницами. Он никогда ни о чём не просит, с самого первого дня только благодарит за то, что я сам ему даю. Но сейчас, кажется, хочет попросить. — Что такое, Никитушка? Он тоскливо смотрит на разложенный по столу букет. — Я же вроде бы… Нет, ничего, дядька Захар. Он проходит, приспускает штаны и укладывается на лавку, и сегодня я замечаю, что он на ней не помещается: пальцы немножко торчат. Значит, время пришло. Я ставлю калиновую розгу обратно в бочку. Вместо неё беру берёзовую — перед грядущими контрольными и тестами самое то. Мы с Никитой сразу уговорились, что воспитывать я его буду строго, и он не перечил. Поначалу сильно плакал, конечно: маленький же был. Но ничего, привык. Даже говорил иногда, мол, в детском доме-то как попало лупили, иногда вообще ни за что, а когда за дело и аккуратно, что угодно стерпеть можно. В первые годы я его наказывал вроде бы за всякие мелочи, на самом деле накладывая защиту. Потом мы с ним потихоньку перешли на воскресную систему. Так и ему спокойнее, и мне проще подобрать букет, чтобы всё учитывать, и защита выходит крепкая. За неделю проступки так и так набираются, а если нет, то порка впрок. Честно сказать, жалко мне Никиту, сердце кровью обливается. Иной раз думаю, лучше бы хулигана какого-нибудь взял. Ведь были же и такие в детдоме! Но только Никитку я своим знахарским глазом углядел. Остальные-то люди обыкновенные, сами вырастут, а леший без защиты погибнет. Нет, не жалею, что взял. Что пороть приходится — жалею, это да. А особенно — что Никита пока ничего не знает. Леший сам себе поздно открывается, а если его калиной заговаривать, так и вообще. Я, если уж совсем честно, изначально думал не раскрывать ему правду никогда. В нынешние времена от волшебства одни проблемы, зачем Никите знать, кто он таков? Всё равно свободы ему не видать. Узнает кто — замордуют. Но всё чаще я понимаю, что пора снять этот груз с наших душ. Пусть Никита знает, что я не злодей, что не по своей прихоти его держу в строгости, а по необходимости. Пусть увидит себя и познает, а потом я его научу, как с этим жить. Вот сегодня в последний раз выпорю по-старому, а там уже калина его отпустит, даст лесному началу расцвести. Я сначала беру со стола липовую ложку. Она тяжёлая, шлёпает смачно, звонко, Никита весь сжимается, приподнимается на локтях. Я на всякий случай даю ему двойную порцию, потому что понимаю: самопознание лёгким не бывает. Может быть, на следующей неделе обновить защиту не получится, мало ли что… Я запрещаю себе так думать, но всё равно порю сильнее и линейкой, и ракеткой, и розгой. Впрок. Никита дрожит и всхлипывает, и воет тоненько, и пытается с лавки сползти. — Лежи, — говорю. — Ещё добавлю ольхой для смирения. Смирение ему понадобится, чтобы себя принять. — Но я же ничего!.. — вскрикивает Никита, пока я охаживаю его ольховой тросточкой. — Дядька Захар! Всю неделю! За что? Он кричит беспорядочно, плачет, молотит ногами. — Иди в угол. — Я ничего плохого не делал, — тихо говорит Никита. — В угол. В угол я ставлю его очень редко. Угол — это не защита, это самое настоящее наказание. За двойку в четверти ставил, за случайно проскользнувшее ругательство ставил. А сейчас-то за что? За правду? Нет, не хочу об этом думать. Остервенело прибираю, на печальную краснозадую фигурку в углу стараюсь не смотреть. Скоро, скоро всё прояснится. Мы с ним сядем и поговорим. Я научу его не бояться себя, научу контролю и простым защитным заклинаниям, он поймёт и не будет держать зла. — Всё, настоялся, выходи. Весь этот комок событий и мыслей давит на меня, я до самого вечера молчу, на попытки Никиты завести разговор огрызаюсь. Он не настаивает, уходит к себе. Я сажусь за стол и пишу длинную, подробную инструкцию: каким деревом от чего можно защититься, как накладывать уберегающие и глаз отводящие заклинания, как скрывать свою сущность, как говорить с природой, как распознавать других леших. Отдам Никите, когда мы с ним поговорим, пускай изучает. Я так и засыпаю за столом, но утром просыпаюсь как по будильнику: вот что значит дисциплинированность. В доме тихо и прохладно: печь с утра никто не растопил. — Никитушка, вставай, пора в школу! — зову я. Наверное, надо было сделать ему примочку, всё-таки здорово я его вчера отходил. Ну да ладно, на леших рубцы быстро заживают. — Никита! Я поднимаюсь по лестнице, стучусь и осторожно приоткрываю дверь. В Никитиной комнате пусто, на аккуратно застеленной кровати лежит записка: «Я ничего плохого не делал. Не могу так больше. Не ищи».