Лоскутное одеяло

В дверь громко, настойчиво стучат, и я иду открывать, понимая, что сейчас на меня свалится очередная проблема. Проблему зовут Ромашка. Клара Геннадьевна затаскивает его в кабинет, вцепившись жилистой рукой в щуплое плечо, будто коршун, несущий мышонка. — Вот. — Что такое? Клара Геннадьевна ставит Ромашку передо мной и явно больно впивается пальцами ему под ключицу: — Давай, рассказывай Евгению Петровичу, что натворил! Ромашка вскидывает на меня полные ужаса синющие глаза. Года три-четыре назад я его крепко отшлёпал за раскиданные в раздевалке вещи, и сейчас он явно вспоминает об этом. Нет, не так. Он об этом помнит всегда, я каждый раз вижу это в его глазах, когда мы встречаемся в коридоре или в столовой. — Клара Геннадьевна, нельзя ли без концертов? Они оба вздрагивают, потом Клара Геннадьевна поджимает губы и докладывает: — Этот гадёныш раздобыл где-то зажигалку и делал спиртовые бомбочки. — Что, простите? — Бомбочки. Это когда ватный шарик обливают спиртом, поджигают и бросают. Кажется, какая-то новая мода. Клара Геннадьевна негодующе фыркает. Ромашка белеет и закрывает глаза, но на ковёр успевает упасть крошечная искорка. Я быстро топчу её носком туфли, не отрывая взгляда от Клары Геннадьевны. Кажется, не заметила. — Он бросался спиртовыми бомбочками? — Только что! Я на него прикрикнула, чтобы не слонялся по коридору во время сон-часа, а этот мерзавец как швырнёт! — Грудь Клары Геннадьевны гневно вздымается. — Главное, я его обыскала, а зажигалки нет, успел куда-то скинуть. Ищи её теперь! — Что от меня требуется? Помочь с поисками? — спрашиваю я, хотя сам прекрасно всё понимаю. — Вы должны его наказать. Я, к сожалению, не в состоянии. Клара Геннадьевна грустно демонстрирует мне узловатые артритные руки. Она действительно сожалеет. Я киваю. Ромашка жмурится, вжимая голову в плечи. Клара Геннадьевна никуда не уходит. Я трогаю пряжку ремня, потом перевожу взгляд на декоративную трость, торчащую из старомодной подставки для зонтов. Да, она больше подойдёт для этого дела. Я сгребаю с диванчика стопки книг, освобождая место. — Иди сюда. Ромашка делает пару неуверенных шагов, так и не раскрывая глаз. Клара Геннадьевна фыркает: — Что, здесь уже не храбрый? Ромашка ёжится ещё сильнее. Вообще он больше похож на лён: тоненький, светловолосый, ещё и глаза эти… — Снимай штаны, — говорю я и вытаскиваю трость из подставки. Ромашка на ощупь расстёгивает пуговицу, и серые саржевые штаны с готовностью падают к щиколоткам: они ему велики. Я помогаю Ромашке улечься, спиной чувствуя хищный взгляд Клары Геннадьевны. Потом оборачиваюсь и говорю: — Вам лучше не присутствовать. Она хочет возмутиться, уже раскрывает криво накрашенный рубиновой помадой рот, но я говорю: — В случае чего с вас взятки гладки: вы не знали. Она неохотно соглашается: — Пожалуй, вы правы. Я подожду за дверью. Когда Клара Геннадьевна уходит, я защёлкиваю щеколду, выдвигаю ширму и ставлю её между дверью и диваном. Просто на всякий случай. Потом нагибаюсь и шепчу Ромашке на ухо: — Это была не бомбочка, да? Ты просто испугался и случайно метнул огонь. Ромашка весь вжимается в диван. — Не бойся. Я снова отстраняюсь, размахиваюсь, и трость омерзительно свистит. И смачно шлёпает по пухлому подлокотнику. Ромашка вздрагивает и изумлённо оборачивается. Я прикладываю палец к губам и продолжаю пороть диван, злорадно воображая, как торжествует подслушивающая под дверью Клара Геннадьевна. Ромашка вдруг начинает рыдать. Я ещё какое-то время луплю тростью по дивану, потом ставлю её обратно и трогаю Ромашку за плечо. — Всё в порядке. Никто не узнает. Ромашка отчаянно мотает головой, и я повторяю: — Всё в порядке. Я тебя не выдам. Не шевелись. Зная Клару Геннадьевну, можно не сомневаться: она захочет полюбоваться на плоды моих трудов. Я сосредотачиваюсь и пальцем рисую Ромашке следы: розовый фон, злые набухшие рубцы. Получается очень естественно. Я добавляю просечки и кровоподтёки. Иллюзия выходит очень убедительная. Ромашка осторожно раскрывает глаза, приподнимается, изворачивается, пытаясь понять, что я делаю. — Ты мечешь огонь, я рисую, — говорю я. — Не выдашь? Он мотает головой. — Хорошо. Иди. Ромашка поднимается, натягивает штаны и бредёт к ширме. — Ромашка, стой. Он оборачивается. — Давай я заберу тебя на каникулы, — предлагаю я, понизив голос, чтобы грымза за дверью не услышала. И почему я раньше об этом не подумал? Ему явно пойдёт на пользу хотя бы неделя вне детдома. Ромашка раздумывает. Кажется, хочет отказаться, но не решается. — Отдохнёшь, развеешься, — продолжаю я. И не придётся объяснять, куда подевались рубцы. Как бы я ни старался, даже самые яркие из моих рисунков исчезают максимум через сутки. Ромашка кусает губы. Наверное, снова вспоминает, как я его отшлёпал. — У меня возле дома есть футбольная площадка, — говорю я и понимаю, что очень хочу, чтобы он согласился. — Вы что угодно можете нарисовать? — наконец шепчет Ромашка. — Даже котёнка? — Я попробую, — говорю я, и он вдруг обнимает меня.