Лоскутное одеяло

— Я тебя сейчас выведу, нашлёпаю и заведу назад. Ты меня знаешь, я могу. Расшалившаяся девочка под её взглядом замолкает, неловко ёрзает, а потом усаживается чинно и прямо и начинает усердно ковырять вилкой сырник. На мгновение мне кажется, что молодая мать — ведьма: столько сдержанной силы и во взгляде, и в негромко сказанной фразе. А потом я вспоминаю глупейшую статейку, которая мне однажды подвернулась. Там учили противостоять цыганскому гипнозу при помощи особого взгляда и «страшных» шипящих согласных. (Кстати, вслушайтесь, сколько страшных шипящих согласных в словосочетании «страшных шипящих согласных»! Меня это позабавило тогда и забавляет до сих пор.) Автор статьи утверждал, что легко разрушил чары, заглянув цыганке в глаза и спросив низким голосом: «Что муж, всё бьёт?» Цыганка будто бы расстроилась и прошептала: «И пьёт, и бьёт». На самом деле всё построено на принципах психологии. Автор статьи этого и не скрывал, прямо объяснял, мол, у цыган заведено бить жён, вот вопрос и задел цыганку за живое, сорвал ей сценарий. То есть ни о какой магии речи нет, просто битва манипуляторов. Поверьте мне, если бы цыганка обладала настоящей магией, автор статьи и рта бы не раскрыл. Да и цыганка, кстати, тоже. Магия — она без отвлекающего мельтешения, без «позолоти ручку» и «заверни колечко в денежку». Нет, наша соседка по столу — не ведьма. Сила её взгляда и слов — не в магии, а во влиянии. Но почему же тогда от затылка по спине побежали мурашки, почему я чувствую такой всплеск энергии? Я скашиваю глаза на сына, хотя и так уже всё понимаю. Вот где силища. Молчаливая, безо всяких рычагов давления. Просто взгляд чёрных глаз. Кстати, никто никогда не замечает, что глаза у него обычно голубые, никто не реагирует, никто не пугается. И в этом тоже сила магии. — Антон, — говорю я и легонько пихаю его в бок. Он отпускает её не сразу. Какое-то время ещё пялится, хотя знает, что я знаю. Завершает начатое, в чём бы оно ни заключалось. И только потом поворачивается и смотрит на меня — небесно-голубыми невинными глазами. Я не лезу к нему в голову, хотя мог бы. Есть пороги, которые лучше не переступать, и двери, которые лучше не открывать. Я смотрю на женщину за нашим столом и пытаюсь угадать, какой сюрприз преподнёс ей мой сын. Зная его, я не жду мгновенного результата. Молодая мать не станет кудахтать, смешно хлопая себя по бокам локтями, хотя Антону это под силу, я уверен. Он всегда действует тоньше. Может быть, он заставит её споткнуться? Уронит со стула? Усадит на свежевыкрашенный шезлонг? Или сделает что-то менее безопасное. Заставит её заколоться вилкой, например. Я знаю эти мысли и сразу же их отсекаю. Они вводят в искушение. Заставляют усомниться и испугаться, чтобы под благовидным предлогом отступиться от принципов. Только одним глазком подглядеть, о чём он думает. Для его же блага. Для всеобщей безопасности. Нет, я не буду этого делать. Антон невозмутимо вымакивает лужицу варенья на своей тарелке куском сырника. Женщина напротив говорит с дочкой о дельфинах. Как будто не было ни угрозы, ни тяжёлого чёрного взгляда. — Ты всё? — спрашиваю я. Антон понимает, предельно медленно доедает сырник, вытирает салфеткой губы и аккуратно кладёт вилку и нож поперёк тарелки. — Пойдём, — говорю я. Мы поднимаемся, и стулья синхронно шаркают ножками. — Всего доброго, — говорит Антон. — Всего доброго, — улыбается женщина и шепчет дочке: — Видишь, какой воспитанный мальчик? Я сосредотачиваюсь и прицельным ударом разливаю её сок. — Это зачем? — спрашивает Антон, когда мы выходим из столовой. Я не отвечаю, потому что злюсь на себя за несдержанность. Не следовало сорить магией, не следовало самому делать того, за что собираюсь наказать его. Мы молча идём по дорожке, с обеих сторон утыканной клумбами. В корпусе пусто, все либо в столовой, либо уже на море. Это хорошо. Только войдя в наш номер, я наконец спрашиваю: — Что на тебя нашло? Я знаю ответ, и Антон знает, что я знаю. Наверное, поэтому молчит, только пожимает плечами. А может, он хочет, чтобы я залез к нему в голову, чтобы не вытерпел и сорвался. Тогда виноватым стану я. — Ты прекрасно знаешь, что нельзя разбрасываться силой направо и налево, — говорю я. — Ты должен научиться ею распоряжаться. — Я и распоряжаюсь, — обиженно бубнит Антон. — Не так! — А как? — Он вскидывает на меня полные возмущения глаза и швыряется единственным козырем: — Сам ей сок пролил! — Я могу себе позволить, — отрезаю я и показательно прохожусь по номеру глазами: задёргиваю занавески, включаю и выключаю по очереди все лампы, одёргиваю покрывала на кроватях. — У нас с тобой разный бюджет. — Как скажешь, — пожимает плечами Антон. На самом деле я не знаю, сколько ресурса у него осталось после мощного броска в голову той женщины. Может быть, хватит на какой-нибудь пустяк, и тогда Антон непременно этим воспользуется, тоже щёлкнет выключателем, чтобы меня умыть. Он не делает ничего. Значит, по нулям. — А если сейчас что-нибудь случится? — вопрошаю я. — Если вдруг землетрясение или потоп? Как ты будешь спасаться? Снова пожимает плечами: — Как все. Мне хочется кричать, что магия нужна и важна как раз для таких ситуаций, что нельзя её бездумно тратить, что нас и так слишком мало и с каждым поколением становится всё меньше. Я сдерживаюсь, зная, что он всё перевернёт вверх тормашками и выставит меня беспомощным идиотом. А я, может, такой и есть? — Что ты ей внушил? — Ничего такого. — Антон. — Что? Мы смотрим друг на друга. Я топчусь перед запретной дверью — и он, кажется, тоже. Он действительно хочет заглянуть мне в голову? Или мне кажется? Запрещая себе магию, я пользуюсь презренной психологией, рискуя потонуть в её дурмане. Какая гадость все эти догадки, когда можно просто знать! Но нет, я не буду нарушать его границы. И он не будет нарушать мои. — Что ты ей внушил? — повторяю я. Антон пожимает плечами и сконфуженно бормочет: — Про дельфинов. — Про дельфинов? — переспрашиваю я. — Алинка любит дельфинов. Я достраиваю в голове логическую цепочку, собирая скупо брошенные звенья. Девочку зовут Алиной, точно. Мать её раз пять окликала, но я бы сам не вспомнил. Антон залез к ней в голову — или, что вероятнее, просто слушал её болтовню, вот и запомнил про дельфинов. И заставил мать потянуться к ней, вместо угроз отвлечь беседой. — И всё? Как-то мало. Обычно Антон слетает с катушек, стоит ему заметить что-то, что он посчитает несправедливостью по отношению к слабым. Когда рядом с нами родители подгоняли карапуза лет четырёх ивовым прутиком, Антон устроил им публичное самобичевание, про это потом даже в новостях передавали. Конечно, списали всё на секты и наркотики, но тем не менее. — Ну, загляни к ней в голову, — пожимает плечами Антон. Разумеется, я не буду этого делать. — Ложись. Антон смотрит обиженно и очень удивлённо. — А ты как думал? — спрашиваю я. — Вот тебе пример для наглядности. Используй магию. Спасайся. Он испуганно мотает головой. — Я серьёзно, — говорю я. — Защищайся. Я против тебя магию не использую. Сможешь отбиться — ничего не будет. Он приспускает шорты и ложится на кровать. — Понимаешь теперь, о чём я? — спрашиваю я и снимаю ремень. — Размениваешься не пойми на что, а сам в результате остаёшься с голой задницей. Причём буквально. Антон не кричит, только глухо охает, подгребая под себя покрывало. И я не выдерживаю, бью сильнее, чтобы заставить его пожалеть о своём дурацком благородстве. Мы — вымирающий вид, мы ценнее обычных людей, когда он наконец поймёт это? — Ничего бы не случилось с этой Алинкой! Её не надо было спасать, понимаешь ты это? Слил весь ресурс на какую-то авантюру! Антон не отвечает, и я останавливаюсь, вдруг понимая, что терпеть и говорить одновременно ему сложновато. — А если бы тебя сейчас поймал какой-нибудь маньяк? — спрашиваю я. — Вот представь, лежишь ты в подвале связанный и даже верёвки силой мысли порвать не можешь, потому что подбил какую-то дуру поговорить с дочкой о дельфинах. Стоит оно того? — Я хотел её защитить, — говорит он, и я по голосу слышу: плачет. — А тебя кто защитит? Он поворачивается, смотрит влажными глазами, и я безо всякой магии читаю в них: «Ты!» — Никто, — говорит он и снова роняет голову на руки. Я испепеляю ремень, потому что держать его в руках нет больше никакой возможности, и сажусь на край кровати. Антон отодвигается. — Антон, ну нельзя вот так, — говорю я. — Ты слишком остро на всё реагируешь. У людей бывают размолвки, ссоры и вообще. Это нормально. Все с этим справляются. Не надо влезать со своими правками, тебя никто не назначал редактором жизни. — Те, которые внутри чёрные, сами не справятся. — Что? Он приподнимает голову, дышит старательно через рот и объясняет: — Я сравнивал. Которые не чёрные, сами мирятся, а чёрные не умеют. У них внутри выжжено. Пап, мне кажется, черноте в них становится тесно, поэтому они её так выплёскивают, что ли. Так может быть? Он говорит почти спокойно, с научным интересом. — Ты умеешь видеть ауры? — дрогнувшим голосом спрашиваю я. — Это ауры? — Замолкает, думает. — Тогда да, умею. А ты? — Мы не об этом сейчас. Он молчит, я молчу. — У этой… У матери Алины аура тоже чёрная? — наконец спрашиваю я. — Нет, она просто надтреснутая. Я не совсем понимаю, о чём он, но киваю: — Поэтому ты не сделал ей ничего плохого. — Я просто хочу помогать, — шепчет он, и я снова киваю. С ним сложно. Меня преследует ощущение, что он прав, а я — нет. Но это ведь не так! — Люди бывают злыми, — говорю я. — Ты ведь сам видишь эту черноту, правда? — Угу. — Все твои мелкие пакости — это капля в море, как ты не поймёшь? Никто из этих людей не одумается и не исправится из-за того, что ты их накажешь. Я не хочу, чтобы ты так подставлялся. Рано или поздно кто-нибудь поймёт, тебя схватят и убьют, как твою мать, а ты даже сопротивляться не сможешь, потому что расходуешь весь ресурс на дурацкие трюки, от которых нет никакого толка. — Пап… Антон смотрит на меня с бесконечной грустью, пытается подобрать слова, потом качает головой и молча раздвигает шторы, зажигает разом все лампы, приподнимает на дыбы и снова роняет на пол обе кровати. На столике нервно звенят стаканы. Он никоим образом не мог восстановить ресурс за время разговора: магия так быстро не копится. Значит, был запас! — Ты мог меня остановить! — обиженно восклицаю я. Лампы включаются и выключаются, включаются и выключаются. Стаканы поднимаются над столиком и кружатся в воздухе. — Почему не остановил? Я не хочу ломиться к нему в голову, но подхожу слишком близко, а он, кажется, сам приоткрывает дверь, и сквозь щель я вижу одну-единственную мысль: «Которые не чёрные, сами останавливаются».