Клубок

      Сон не идет к Райнеру, и Райнер тоже ко сну не идет — разминулись в пути.       Ночью жечь электричество не экономно, а лежать совсем в темноте, не смыкая глаз, — слишком мертвенно, даже если не складывать накрест рук у себя на груди.       Пламя толстой свечи на тумбочке колышется и подрагивает. Запах воска с огнем забивается в бреши, где должны быть мысли, где должно быть и что-то поверх этих мыслей; слабо перебивает тот самый запах из памяти.       Если бы Райнер мог, он бы остаток жизни провел в Бронированном, спрятавшись за кучей мяса с непробиваемыми пластинами, закутавшись в свою скорлупу, уже давшую трещину — чтобы ничего не чувствовать, потому что быть живым ему слишком больно; потому что любое переживание, даже самое крохотное, вздымает внутри волну, ранит и заставляет туда смотреть, заставляет Райнера падать в себя не спиной, а оглянуться и передумать падать хотя бы на миг.       Чтобы быть живым, нужно много сил.       Он бы потерялся в Бронированном и впал спячку в каком-нибудь скромном хлеву для титанов, чтобы не быть среди людей; просыпался бы только по зову и отправлялся убивать, уже забыв и слова, и мысли, и вообще что такое быть человеком.       Не было бы никаких сожалений внутри, и нутра бы тоже как такового не было бы — только вакуум с паром и красными лоскутами.       Смотреть в себя — это проклятие, видеть там что-то — совсем пиздец.       Райнер закрывает глаза.       И тут же снова открывает от звука открывающейся двери. Наблюдает, как в комнату вваливается Порко нечетким пятном, немного покачиваясь, но в целом уверенно. После белого вина хитровыебанного сорта пошло явно что-то покрепче.       Время едва перевалило за полночь — комендантский час. Где он шатался все это время?       Запах у Порко стал совсем терпкий, вяжущий так, что противно-приятно стягивает десна, и Райнер не может понять — это из-за уже сильного опьянения или из-за того, что к его запаху примешался чей-то еще?       Он помнит, что у Пик духи с пряным ароматом.       — Нахера это? — выплевывает Порко достаточно членораздельно и раздраженно. — Решил романтический вечер устроить? Гаси эту херню, я спать ложусь.       Расстегивает пуговицы рубашки, и Райнера снова бросает в жар против его же воли, снова посреди штиля начинается шторм; снова — стиснутые челюсти аж до боли и снова непрошеные желания — подойти и самому стащить с Порко эту рубашку, уткнуться ему носом между ключиц.       И напороться там на следы от духов Пик. Порко определенно сегодня был с ней.       — Я не понял, ты глухой?       Он сам оказывается у кровати Райнера, споткнувшись несколько раз. С наполовину расстегнутой рубашкой и сжатыми кулаками.       — Я вижу, что ты не спишь, Браун. Ну, блять?       Отблеск от маленького огня играет на его груди. Глянцевой, влажной. Вспотел от избытка алкоголя или от злости.       Райнер резко садится и спрашивает:       — Что это было?       — Чего?       Порко оступается на ровном полу и немного заваливается, вовремя вцепляется в тумбочку — стоит немалых усилий сдержаться и не схватить его, чтобы помочь.       — В баре. Ты терся об меня ногой. Ты специально придвинулся как можно ближе.       — А, — Порко тупо усмехается. — Ну, и что дальше?       Райнер молчит и смотрит на него, не понимая вообще, к чему завел эту тему, почему просто не погасил свечу и не дал Порко, который не в состоянии сейчас нормально разговаривать, просто лечь спать.       — Зачем?       — М-м-м… — Порко задумчиво разжимает-сжимает кулаки. — Разогревался?       Райнер хочет врезать ему прямо по лицу, но нападать на пьяного — это нечестно. И Порко все еще опасно полуобнаженный. Красиво расчерченный линиями мышц на торсе.       Есть риск, что драка превратится во что-то более страшное.       Гадкий комок внутри снова всплывает и становится еще отвратнее. Порко говорит медленно, короткими предложениями:       — Я извлекаю пользу. Из всего этого. Без таблеток я чувствую себя лучше. И рядом с тобой. Когда ты не пиздишь. Когда ты просто тело. Мне нравится твой запах. И не нравишься ты. Понимаешь?       Райнер не вскакивает — его придавливает яростью и сексуальным возбуждением, сплетенными между собой в настолько по-настоящему несовместимое и уродливое, что берет жуть.       — Понимаю.       Слово само себя находит и само выдавливается, но это и не вранье — потому что Райнер чувствует то же самое. Он ведь тоже, не слишком заинтересованный в перепихоне с Порко, заинтересован только в его запахе, вытворяющим с телом что-то невообразимое. Природное и дикое, от которого прет не хуже, чем от запрещенки, которую тайком толкают в гетто.       Но слышать это от Порко… Неприятно? Обидно? Почему так сильно хочется ему въебать?       — Ударишь? — Райнер замечает, что Порко косится на его руку. Понимает, что неосознанно тоже сжал кулаки. — Ну, ударь. Только за что? За то, что я тебе правду говорю? Или за то, что бросил таблетки и хожу воняю тебе? Бей давай. Давай! Только потом сам ебанись головой об стену, не забудь. Сразу двух ублюдков порешишь.       — Мне на тебя все равно.       Порко громко смеется, будто совсем не в адеквате, захлебывается смехом.       — Нет, это мне на тебя все равно. Ты ожидал, что я от тебя голову потеряю? Что я пойду с тобой танцевать? Или сразу трахать? Или что я приду сюда бухой в жопу и резко все осознаю? Поменяю о тебе мнение? Ты такой ебанат.       Его фразы кусаются, отгрызают куски от того, что в груди — и это больно, больно, когда слова имеют такую силу над человеком; и Райнер проклинает этот идиотизм с отменой таблеток, потому что именно из-за него внутри очнулось, расшевелилось, расшаталось, что теперь можно взять и сломать даже без боя.       Такие тупые высеры от Порко — не новость, но раньше слова-острия не пробивали скорлупу, даже не делали трещины, а отлетали от Райнера, его не касаясь.       Он пытается резко остыть, собрать хладнокровие в кучу, но внутри только жар, все горит, все плавится.       — Хватит, Галлиард. Ты пьян. Иди спать.       — Так это ты ко мне пристал, — Порко размашисто всплескивает руками, чудом сохраняя равновесие. — Где твоя хваленая выдержка, Браун? Я настолько красивый, да? Сходи подрочи.       Не красивый, а какой-то совершенно крышесносный — жесты, походка, тело; этот запах, раздутый от обилия феромонов, приятный и притягивающий даже с примесью перегара, будто инстинкты прозрачно намекают Райнеру, что Порко будет ему идеальным партнером. Что он — достаточно здоровая и надежная особь для размножения.       Пиздец.       — Я пристал, только чтобы сказать: еще раз так сделаешь — я переломаю тебе ноги.       — Серьезно, что ли? Попробуй.       Райнер видит: Порко не настроен драться, просто уже не может остановиться; понимает по расслабленной позе и тому, как у него уже совсем лениво заплетается язык. Значит, этой ночью обойдется без разбитых носов и чего-нибудь похуже.       — Иди спать, — холодно повторяет Райнер. — Сегодня у меня нет желания избивать пьяных.       Порко фыркает — его лицо уродует совсем пьяная кривая ухмылка. Он мнется еще немного, будто собираясь что-то сказать, но, на счастье Райнера, наконец-то захлопывает рот. Напоследок хватает горящую свечу, швыряет на пол и смачно придавливает ногой. Несколько раз.       Затем разворачивается и уходит к своей постели, на этот раз не споткнувшись. Только пробубнив себе под нос:       — Чтоб ты…       Райнер не слышит последние слова. Но отчетливо слышит шуршание одежды вместе с кряхтением Порко; жадно вглядывается во всполохи теней в темноте, в его очертания — он снимает рубашку и стоит к Райнеру обнаженной спиной.       Райнер сам дорисовывает силуэту красивые широкие плечи, плавные линии лопаток. Во рту собирается неприлично много слюны.       Нет, он сможет совладать и с этой ломкой. Просто нужно очень хорошо постараться.       Когда возня затихает, Райнер ложится обратно, подтягивает ноги к груди — так чувствует себя безопаснее. Некоторое время смотрит в темноту перед собой, а затем проваливается в другую.       Под чужое сопение засыпается легче. Он не один.              Райнер просыпается от испуга.       Сон был пустой и полый, кошмаром не глоданный, но в поверхностной дреме будто бы лопнул пузырь — и заставил резко раскрыть глаза.       Сердце стучит не часто, но гулко, бьется о прутья ребер, как загнанное, а Райнер не может вспомнить, что его вышвырнуло из сна. Ни лиц, ни сюжетов, ни какой-либо речи.       Комната залита серым молоком предрассветных сумерек. Шесть или семь утра — стрелки настенных часов не разглядеть — но сегодня можно поспать еще пару часов. Зик перед походом в бар предусмотрительно все уладил.       Порко на соседней кровати умер от алкогольного отравления. Райнер так думает, потому что сопения больше не слышно, как и в целом звуков-признаков жизни, и ему даже немного жаль.       Он кладет ладонь себе на грудь, пытаясь прижать, утихомирить разбушевавшееся сердце. Глаза солоно щиплет, будто прозрачный сон все же лихорадило плачем; Райнер смахивает с внутренних уголков корки засохших слез. Нужно ненадолго приоткрыть форточку и проветрить.       Реальность и сновидение переплелись, пробуждение еще не начертило четкую грань. Но пол оказывается материальным и твердым, а ноги — своими; Райнер переминается немного на месте, стараясь разглядеть комнату сквозь пелену на глазах. Чтоб визуально проложить путь и ни на что не налететь.       Порко шевелится слабо — значит, все-таки не умер еще. Даже хрипит:       — Браун, принеси воды.       Райнер молчит.       Уже бодрее шагает по настоящему полу к окну, раскрывает форточку — ледяной воздух разрезает желейную духоту, дышать становится легче. Райнер вдыхает запах снега и уходящей ночи, смотрит на небо — погода сегодня будет пасмурная. Звезд не видно, скрылись за плотными облаками.       — Пожалуйста.       Райнер молчит, но поворачивается. Рядом с кроватью Порко блестит пустой кувшин — выхлебал все, а там и было-то с вечера не больше половины.       Если не помочь Порко и не принести ему воды, он умрет от похмелья. Представляя, Райнер хватается за свои эмоции от этой трагедии — будет жаль немного, еще немного — злорадно. И много — обидно. Самое непонятное чувство.       Ну, Порко не умрет совсем, конечно. Но если утрировать в этом ключе, Райнеру легче думается.       Он так же молча подходит и забирает кувшин, не вглядываясь в постель и то, что на ней лежит. Выходя, слышит за спиной облегченный выдох; идет к умывальникам, чтобы заодно ополоснуть лицо, смыть с себя остатки сна-призрака. Набирает в кувшин воду из-под крана, упоенно вспоминая детские байки о том, что в ней живут глисты и сальмонелла.       Порко, кажется, вообще до пизды, откуда эта вода и кто в ней живет, потому что он чуть ли не топится в широком горлышке. Хлебает как лошадь, шумными и натужными глотками, почти давясь и даже всхрапывая в коротких перерывах между ними.       От него пахнет совсем уныло, как-то предсмертно. Все еще не успокоившееся сердце вдруг очень сильно сжимается. Явно ведь перепил вчера — и скорее всего, намешал несовместимого алкоголя.       — Спасибо.       Райнер аж распахивает глаза перед собой — настолько, что можно разглядеть Порко. Его голову и едва-едва различимое выражение лица.       У него наверняка сейчас мокрые и блестящие губы. Может быть, струйка воды стекает по подбородку, юркая вниз — по шее, по кадыку.       Если не поддаваться резкой волне возбуждения, а прислушаться к тихому-тихому голосу разума, то можно дорисовать другое — противное и скривившееся от похмельных мучений лицо. Красное и отекшее. С сальными спутанными волосами.       Блять, все равно встал.       — Посиди со мной, — тихо просит Порко. Даже не вкрадчиво, без тени намека, а просто. Бесцветно.       Райнера вдруг пронзает мысль, что Порко правда умирает и решил исповедаться, в грехах, может быть, раскаяться; эту мысль подпитывает еще свежий испуг после сна, поэтому он не возражает. Молча садится на другой конец кровати, в ноги — так, чтобы их ни за что не коснуться.       — Тебе херня какая-то снилась? Я слышал, как ты… Не кричал, но звук был странный. Будто тебя придушили.       Исповедаться самому в планы Райнера не входило, и он недолго подозревает, что просто проснулся в еще один сон, черный и наполненный голосом. А сам все так же молчит.       — Я не спал, если что. Не получилось уснуть.       Порко возится, садится в кровати, опираясь на подушку, сгибая ноги в коленях — они исчезают из опасной близости к Райнеру. Одеяло пышет теплом и запахом. Нет, для сна слишком насыщенно.       — Ты собрался умирать, что ли? — спрашивает Райнер в полутьму.       — Что? Нет.       Еще несколько глотков, уже более спокойных и размеренных, с длинными выдохами после. Тяжелый стук стекла о пол. Напился. Райнер, помолчав, честно отвечает:       — Мне ничего не снилось. Я не помню.       Пустота в груди кажется совсем неподъемной — ни злости, ни хоть какой-нибудь острой эмоции после того, что случилось — и даже слова даются с трудом, а тело так и тянет к холодному полу; Райнер считывает то же самое с Порко, как со своего отражения, и понимает, что это — усталость.       Они оба просто очень устали.       Словно в подтверждение этого его осознания, Порко произносит:       — Я наговорил тебе вчера всякого. И не собираюсь оправдываться или извиняться. Но… В общем, я не хотел, чтобы так вышло. Ты понимаешь.       — Понимаю, — эхом отзывается Райнер.       Понимает, что пиздецки устал за это недолгое время; устал чувствовать столько всего, чувствовать что-то в принципе. Понимает, что Порко тоже устал и что теперь у них обоих, кажется, понемногу съезжает крыша — сложно удержать ее на своем месте, когда к одному человеку в одно и то же время испытываешь прямо противоположное и приходится обреченно наблюдать за боем между телом и разумом, пока они в этой борьбе вытаптывают под собой поле с названием «Я».       Холодная голова и разгоряченная плоть — разъединенное целое, и от настолько противоречивых состояний можно правда сойти с ума.       Неудивительно, что Порко стал совсем бешеным и даже напился, а Райнеру снится всякая бессодержательная ебень, наводящая жути больше, чем обычные кошмары.       — Ты такой добрый, потому что я тебе воду принес? — Райнер слабо усмехается.       Порко, кажется, облизывает губы.       — Потому что хочу тебя трахнуть.       Шаткое равновесие резко накреняется в режиме реального времени. Чаша под названием «поебаться с Галлиардом» стремительно ухает вниз.       Райнер не удивляется, но старается отодвинуться — но чуть ли не падает, потому что и так сидит на самом краю.       — Вчера ты говорил совсем другое, — бурчит он, понимая, что это вообще не аргумент. Потому что его самого швыряет в крайности так же, как Порко. — Все равно не сможешь сейчас. Ложись, тебе плохо.       Порко не ложится.       — А ты бы согласился?       Райнер пытается прислушаться к голосу разума, но тот совсем затих, затерялся в остальной пустоте в голове; зато у тела есть единственный и четкий ответ:       — Да.       Ничего не происходит.       Порко остается сидеть, лишь еле слышно пошуршав одеялом. Не обрушивается на Райнера, не вжимает его в пропахшую собой постель, не срывает белье. Не берет, запустив пальцы в волосы, вгрызаясь в кожу и оставляя на ней яркие следы. Не делает своим. Он ничего не делает.       Райнер отирает рот от случайно вывалившейся слюны. Запутывается в собственных фантазиях, чуть ими не удавившись.       — Я не знаю, что к тебе испытываю, — почти шепчет Порко. — И что должен вообще испытывать. Эта хуйня мне все в башке перемешала.       «Мне тоже, мне тоже».       Разговор двух наглухо ебанутых людей, покореженных собственной же природой.       — Порко.       — Не надо.       — Не надо что? — Райнер придвигается обратно, чуть-чуть поближе, будто его толкают в спину. — Я ничего не делаю.       Вот это — самовольство тела, неосознанные движения, тяга к тому, с кем ничего хорошего получиться не может, потому что в прошлом осталось слишком много плохого, чтобы перестать туда оборачиваться; но инстинктам плевать на это зыбкое человеческое, непрочное и неважное — какие вообще могут быть уважительные причины, чтобы косить от обязанности преумножать элдийскую популяцию?       — Мне надоело, — дыхание Порко оказывается совсем рядом. — Сегодня мы идем с тобой за таблетками. Оба.       — Да, — соглашается Райнер. — Идем.       А теперь — происходит.       Они набрасываются друг на друга одновременно. Райнер валит Порко на кровать из-за большего веса, но тот тут же выныривает, роняет Райнера под себя, впечатав лицом вниз. Слишком ловко для человека, страдающего от похмелья. Слишком решительно.       Темнота распадается, исполосовывается ощущениями — чужой жар, чужие прикосновения, чужие руки, почти разрывающие остатки ткани на теле; так ясно, будто бы все на самом деле происходит прямо в подкорке — Райнер скулит ошарашенно, и Порко, кажется, приняв это за поздний протест, придавливает его сильнее.       Беспорядочно кусает спину, слизывает с нее запах Райнера и прижимается грудью, чтобы отпечатать свой — звериный ритуал, нечеловеческий; желание смешаться телесным, оставить след — феромоны и синяки-метки.       Горячее, грязное, первобытное.       Рефлексы спутываются. Райнер мечется бестолково то ли по своей воле, то ли против нее — не разберешь теперь, какая воля его — вздрагивает от каждого движения, от каждого укуса, как от удара, но все равно стонет обрывисто, потому что это не больно, а наоборот охуенно приятно — когда каждая новая метка обжигает кожу до искр перед глазами.       — Не зажимайся, — шипит Порко. И уже спокойнее добавляет: — Я тебе ничего плохого не сделаю.       Он находит подбородок Райнера наощупь, подцепляет, разворачивает к себе и целует. Быстро сминает его губы своими, еще мокрыми, а во рту у него из-за похмелья кисло и гадко, будто насрано, но Райнеру плевать; он подается навстречу так резко, что они сталкиваются зубами — и Порко рычит, впиваясь глубже, проталкивая язык почти в горло.       Порко — достаточно крупный и мускулистый, но Райнер и подумать не мог, что он настолько сильный; его хватка на запястьях железная, а тело — тяжелое, и Райнеру кажется, что даже если бы он захотел по-настоящему вырваться, шансы оказались бы довольно малы.       Но Райнер и не хочет. Все что он хочет сейчас — это наконец дать Порко овладеть собой. Потерять контроль. Ненадолго перестать быть человеком, как он и мечтал все это время.       Сознание не отключается окончательно, пробивается вспышками. Хаотично швыряется мыслями, прежде чем снова пропасть.       «Это неправильно».       «Мы оба об этом пожалеем».       «Хоть бы его не стошнило».       Порко не ласков, не нежен, но и больно не делает, как и обещал: Райнер чувствует в себе его кое-как смазанные слюной пальцы, неторопливые толчки, хотя сам Порко, кажется, вот-вот умрет от нетерпения. Посасывает кожу на шее, лижет линию нижней челюсти — так близко и странно и охуенно; и его запах пригвождает к постели, заставляет выгибаться как следует, подмахивать бедрами, помогая.       Все между ними стерлось в одно мгновение — ссоры, драки, соперничество, вина и обиды; инстинкты придавили собой вообще весь контекст их отношений, и будто ничего больше нет и не было никогда, будто теперь существует только одно — влечение друг к другу. Простое и низменное, даже не из-за чувства любви или какой-никакой привязанности.       У природы пошлые методы.       У Райнера были только женщины — и то лишь на Парадизе. С ними было хорошо, ни больше ни меньше: сексуальное желание было осознанным, ненавязчивым и разбавленным, а контролировать его было намного легче. С женщинами Райнер чувствовал себя и человеком, и нормальным, и даже порой нормальным человеком сразу вместе; а еще они не могли от него залететь — и это был очень удобный и, пожалуй, единственный плюс от омега-статуса, который хотелось отрицать до последнего.       Он никогда, никогда в жизни не испытывал даже половины того, что сейчас. Все разом встало на свои места.       Порко вынимает пальцы рывком — до глухого выдоха-стона — просовывает ладонь между постелью и Райнером, похлопывает по животу, заставляя отклячить зад. Гладит бедра, а потом сжимает их так, что от его рук тоже, кажется, останутся лилово-красные следы, и это тоже совсем не больно, не унизительно — ощущать на себе его силу. Позволять делать с собой все что захочется.       Порко наклоняется, вцепившись зубами в загривок, как животное — и именно сейчас к Райнеру возвращается часть сознания; он тщетно пытается вскинуться, отстраниться от горячего и твердого сзади. От уже прижатой ко входу головки.       Но Порко сразу же наваливается сверху всем телом, удерживая на месте. И дергает на себя его бедра — неуклюже и резко.       А вот теперь это больно.       Темнота не слепит, не взрывается новыми искрами, а наоборот плотно смыкается перед глазами. Становится влажной и упругой под зажмуренными до одури веками, и Райнер хочет попросить: «подожди немного, не двигайся», но никак не может отпустить закушенный уголок подушки; Порко сам все, кажется, понимает: замирает, размыкает челюсти, спешно зализывает саднящую шею — Райнер чувствует, как он мелко-мелко дрожит.       Внезапную и яркую боль тут же бледнит удовольствие, заглушает — это тоже хитрый, ебануто извращенный прием природы, обманка для придурков, чтобы те отвлеклись от возможных ран и не прервали процесс; но Райнер ведется: действительно обмякает, переключается на новое ощущение — наполненности.       У Порко большой член, даже скорее толстый, с пухлой гладкой головкой и темными венами — да, Райнер бессовестно разглядывал в душевой и запомнил, ну просто сравнивая, а теперь этот член оказался внутри него самого, и от этой вопиющей, оглушительной мысли он тоже начинает дрожать.       Запах пропитывает Райнера насквозь, и от его собственного уже ничего не остается. Порко покрывает во всех смыслах, поглощает собой — и зажатый между ним и постелью, Райнер чувствует себя как внутри Бронированного: жарко, защищенно, правильно.       Порко входит полностью, прижимается крепкими бедрами к ягодицам — и Райнер, до этого опрометчиво выпустивший изо рта подушку, прикусывает себе язык от возбуждения и ужаса, всхлипывает без слез; по его животу вдруг несколько раз проходится ладонь в каком-то очень неловком ободряющем жесте. Порко даже целует его еще — в шею, в висок, но коротко и сухо, клевками, будто смущаясь или боясь, что Райнер прямо сейчас подумает что-то не то. Возомнит о себе слишком много.       И после зарывается носом в его волосы — уже с куда большим чувством.       Райнер слышит его пыхтение, чувствует первые рваные толчки — они пронзают раскаленно, распирающе, на грани с болью, но больше не доходя до нее; чувствует кожу Порко на себе, его пот, слюну — все, что его, его тела, не противное, не отталкивающее, не чужое, будто они вот так вот сливаются в одно уже не впервые. Будто они уже привыкли друг к другу, уже слюбились, потому что целовать его не противно, принимать его в себя — не противно, и даже не просто приятно, потому что слово «приятно» здесь — пустой звук.       Будто они не враги друг другу, а совсем наоборот.       Число фрикций даже не становится двухзначным. На восьмой или девятой Порко глухо стонет, тут же проглатывает этот стон — и Райнер сразу чувствует пустоту. И как между ягодиц и на копчик выплескивается что-то горячее.       По влажности под собой понимает, что уже кончил сам, еще раньше. Даже не дотрагиваясь до себя — только от члена Порко внутри.       Больше он ничего не понимает, а просто слушает звон в ушах. И негромкое копошение и скрип матраса. И шаги. И снова копошение.       Темнота выцветает понемногу, потому что глаза открываются медленно. И тело тоже переворачивается медленно, будто из костно-мясного превратилось в железное и тяжелое.       Зато в голове почему-то стало легко-легко. Та же пустота, но уже ничего не весящая. Никаких неподъемных мыслей. Ничего.       Райнер кое-как ложится на спину, между прочим вытирая сперму Порко о его же простынь. Поворачивает голову — Порко, даже не одевшись, стоит к нему спиной у распахнутой форточки, облитый посветлевшей утренней серостью. Так, что уже можно разглядеть его красивые широкие плечи и плавные линии лопаток, больше не дорисовывая их у себя в голове.       — Ты там плачешь, что ли? — неуверенно спрашивает Райнер.       Порко не отвечает. Выуживает сигарету из незнамо откуда взявшейся пачки, поджигает незнамо откуда взявшейся спичкой. Делает всего пару затяжек, выдыхая дым не на улицу, а в потолок. Гасит. Мнется на месте, смотрит в окно, а Райнер смотрит на его голый и глянцевый от пота зад.       — В следующий раз будет дольше, — тупо добавляет он. — У тебя же этот первый?..       — Нет, — быстро выпаливает Порко в сторону. — В другие я был на таблетках. С другими. Пошел ты вообще…       Направление не называет, да и остальное говорит без узнаваемой злобы. Прижимает ладони к лицу, потирает, будто хочет проснуться и с облегчением осознать, что все произошедшее было сном.       Не таким уж и дурным, если подумать.       — Я так понимаю, никуда мы сегодня не идем.       В ответ — снова молчание. Тело снова наливается жаром, но на этот раз от регенерации; Райнер чувствует, как кожу начинает горячо покалывать — на шее, спине, плечах — и это ощущение тут же смягчает холодный ветер, задувающий из форточки.       Зато в других местах температура остается прежняя. Порко и правда ему не навредил.       — Ложись в постель. — снова подает голос Райнер. Видит, с каким непроницаемым лицом Порко к нему поворачивается и как странно блестят у него глаза, быстро поясняет: — Застудишься. Пол ледяной.       Порко остается стоять на месте, но зябко поджимает ноги, потирая одну о другую, будто только сейчас понимая, что ему правда холодно. Негнущимися пальцами тянется за второй сигаретой.       Райнер все еще наблюдает за его лицом, которое из-за резких линий напоминает мозаику. Ни одного выражения, за которое можно было бы зацепиться, ни единой эмоции.       Кошмарность и нелепость всей ситуации сейчас — просто слова, у которых нет никакого значения, бессмыслица и условность; «я потрахался с Галлиардом», — думает Райнер, и ничего внутри у него не отзывается, стерильность в груди молчит. А сам он смотрит на Порко, на то, как за окном грузно вздымается утро, и чувствует огромное ничего, у которого ярко-кислотные края эйфории, будто он и правда объебался веществами, и теперь уже ничего не важно, но в охуенно хорошем смысле.       Вот оно как, значит, вот оно как должно быть. Вот оно какое, от чего Райнер себя старательно ограждал.       Они даже не убили друг друга. Пока что.       Порко, уже наполовину вытащив из пачки третью сигарету, вдруг передумывает и заталкивает ее обратно. Его запах выровнялся, смягчился, стал из острого просто отдаленно вкусным и теперь теряется в сигаретной вони. Клубы дыма смешиваются с клубами пара.       — Мне надо поспать хоть немного, — бормочет Порко.       Райнер понимает намек с первого раза. Лежит еще недолго, смаргивая приятное оцепенение, нашаривает рукой трусы, проверяет — свои. Поднимается на ноги — и они его даже держат — и, одеваясь, ждет, что Порко тут же пойдет к себе в кровать, но тот будто к полу прирос. На языке застывает вопрос без конкретной формулировки.       А что тут спросишь? Нормально ли все? Нет — и не было с самого начала. Не собирается ли он действительно сдохнуть? Райнер уже спрашивал. Даже если выйдет в окно, то не убьется — первый этаж.       — Я уже ухожу, — зачем-то объясняет Райнер. — Можешь ложиться.       Порко смотрит сквозь него потерянно, и можно только представить, что сейчас у него в голове после литров выпитого, бессонницы, оргазма, пары сигарет и предстоящего переохлаждения. И осталось ли там еще вообще что-нибудь.        Райнеру его снова немного жаль, а потом снова громадно никак. Сон наваливается сам впервые за долгое время, собственная постель впереди призывно разевает одеяло.       — Браун, — негромко окликает Порко, когда Райнер проходит мимо него. Тот задерживается, встав совсем рядом, ненамеренно скользнув взглядом вниз его живота, ненамеренно вспомнив недавние ощущения. — Это пиздец.       — Да. Форточку закрой.       Опасно маленькое расстояние, опасно обнаженный, покрытый мурашками Порко, которого внезапно хочется согреть собой, но не из сочувствия. А потому что хочется добавки. Хочется снова — телом к телу.       Не дожидаясь, пока еще оглушенное желание очухается обратно, Райнер соскребает с Порко свой взгляд, ложится в свою кровать — внезапно удобную, будто ее успели заменить, пока они трахались на соседней. Скрипучей и теперь перепачканной спермой. Принадлежащей Порко и пропитанной его запахом.       Он еще раз смотрит в сторону окна — сюжет так и не поменялся. Форточку от сильного ветра распахивает еще шире.       — Забыл сказать тебе: спокойной ночи.       Последнее, что видит Райнер — как Порко с перекошенным лицом все же достает третью сигарету.