Клубок

      На собрании Порко сидит прямо напротив Райнера.       Как и всегда, собственно, — это его любимое место, выбранное наверняка с целью натереть своим лицом мозоли на брауновских глазах, только вот незадача — Райнеру безнадежно плевать. Ну сидит и сидит, зыркает иногда злобно, рожу в умную кривит — хотя бы честно пытается. Ничего нового и увлекательного. Не то, на что стоит обращать внимание.       Райнер пытается сосредоточиться, пропитаться разговором с проплешинами военной терминологии; а глаза напротив неестественно бегают.       Порко ерзает и раздувает ноздри, будто у него где-то очень сильно зудит. А Райнер даже знает, в каком месте.       Зик, сидящий слева, ничего не замечает — но он и не должен; Кольт тоже сидит как ни в чем не бывало — или просто мастерски делает вид.       Порко, кажется, вот-вот стечет под стол. Скрипучая спинка от его возни несколько раз пронзительно вскрикивает; все отвлекаются, поворачиваются на секунду — и продолжают, а Порко облизывает пересохшие губы и косится на Райнера.       С ним точно будут проблемы. Еще больше, чем уже есть.       Райнер нервно трет переносицу и не реагирует, когда Порко несколько раз пинает его ногой под широким столом. Старается смотреть правее, туда, где сидит Кольт, между прочим думая о том, что тот действительно не въезжает в происходящее, потому что он нормальный. Райнер с ним близко никогда не общался, но все равно почуял бы запах даже сидя неподалеку.       Короче говоря, Кольту, как и Зику, невероятно повезло. Все это их обошло стороной, как и львиную часть других удачливых элдийцев.       Райнер выпадает из обсуждения и в очередной раз мрачно осознает, что на этом поприще он с Порко один на один.       Не так уж и страшно — просто пробивает резким желанием вздохнуть и закатить глаза. Ничего нового и увлекательного.       В конце Райнер хочет уйти последним, поэтому остается сидеть, пока остальные расходятся; только вот Порко тоже остается сидеть, пыхтящий и раскрасневшийся щеками, и они сидят напротив друг друга, как придурки, в полном молчании и ожидании, пока не остаются совсем одни.       Слишком опасная сейчас ситуация; а когда Райнер встает, чтобы выйти, Порко летит следом, как бешеная собака, и преграждает ему дорогу в дверях.       — Ты вообще в курсе, как от тебя несет? — рычит он и склабится ну совсем по-собачьи, — Слышно на другом конце Либерио.       Райнер вздыхает, но не закатывает глаза. Отвечает спокойно:       — Дай пройти.       Порко игнорирует просьбу. У него средний рост и широкие плечи, и сам он коренастый, сильный — почти не узнать высушенного пацана из юности. Отъелся, мышцы накачал. Только лицо проще не стало.       — Ты что, не пьешь таблетки?       Теперь Райнер закатывает глаза и вдобавок цокает в раздражении. Он мог бы сказать честно: «знаешь, достать их сейчас нелегко, да и всегда было, на черном рынке они стоят целое состояние, а те, что выдают в аптеках и медпунктах почти не действуют и выглядят как просто издевка; а еще это пиздец унизительно, а еще я не хочу, чтобы кто-то узнал, а еще у меня могут быть другие заботы, а еще…».       — Это тебя не касается. Отойди.       Порко не двигается с места, а у терпения Райнера тоже есть предел.       Он мог бы ответить честно, но не хочет: еще не хватало выворачивать собственную душу перед Порко. Придется потом заворачивать обратно оплеванную и обосранную.       — Еще как касается. Я не собираюсь этим дышать.       — Значит, задержи дыхание. Один раз и надолго.       Порко хмурится, но делает шаг назад, будто его толкнули. Почти вываливается в пустой коридор. Райнер улавливает приглушенный запах с табачным налетом — бледный-бледный, но есть; потому что Порко принимает то, что выдают медики, которое в ровных сверкающих блистерах и которое на самом деле не подавляет все это полностью.       Все еще обычный запах. Не вонючий, но и не вкусный. Это уже хорошо.       — Мне не до шуток, Браун. Разберись с этим.       Райнер выходит через небольшое пространство между дверным косяком и Порко, слегка задевая плечом, — и Галлиард шарахается в сторону от него, словно от прокаженного, глаза свои круглые еще сильнее выпучивает.       Раздражение разбавляется, и Райнер даже дружелюбно приподнимает уголки губ.       — Я учту твои пожелания.       Порко взъерошивает этой полуулыбкой; он сует руки в карманы, кое-как натягивает обычное выражение лица, которое броско на нем трещит. Говорит неожиданно ровно:       — Я по-хорошему тебя прошу. Ты сам должен понимать, что иначе это кончится плохо.       Это и не может кончиться хорошо.       — Все сказал? Я пойду тогда.       Райнер произносит это, уже развернувшись и шагая в противоположную от Порко сторону, ожидая, что ответ прилетит в спину — какой-нибудь гадкий, вперемешку с оскорблениями, а по существу в нем будет дай бог чтоб слов пять; думает вдруг: для Порко все это, наверное, и правда проблема, но у Райнера проблем еще больше, и заниматься чужими он не намерен.       Главное, что запах давно уже не беспокоит его самого, что тело не тянут инстинкты — а со своими пусть Порко как-нибудь разбирается самостоятельно.       Но Райнер уходит, так и не услышав ни слова вслед.              С таблетками действительно туго.       Их просто-напросто нет, а торгаши все разводят руками: проблемы с поставками, мол, сейчас проверяют тщательнее, документацию перетряхивают до мелких загогулин на липовых печатях; риск большой, ведь лекарство не сертифицированное, а намешанное хрен пойми где в бытовых лабораториях, никто подставляться не хочет, вот и нужно немного подождать, пока все уляжется.       Райнер нервничает. Но все не настолько плохо, чтобы идти получать положенные ему таблетки от марлийских медиков, у которых как будто бы каждый раз в горлах застревает презрительный смех. Сочится излишками из говорящих взглядов.       «Нате вам таблеточки, чтоб не свербело в бронированной жопе».       Нет, ну если так подумать, он действительно выиграл в лотерею. Только приз — не квартира, а возможность залететь, и благородный отказ от приза правилами этой лотереи не предусмотрен.       Таких же — всего меньше четверти элдийцев, а элдийского в Райнере ровнехонько половина, и не нужно быть великим математиком, чтобы вычислить, насколько охуенным счастливчиком он оказался.       Порко попал в другую часть — не к нормальным, но к тем, кому повезло чуть больше, которые могут трахать тех, кому повезло чуть меньше, и заделывать им ублюдков, потому что назвать ребенком то, что получается в итоге, язык ни у кого не повернется.       Райнер видел нескольких таких выродков: на вид — дети как дети, только всегда меньше своих ровесников, болезненные, хлипкие, будто вот-вот развалятся на кукольные составные части, и даже страшно представить, какой пиздец творится у них в головах.       По своей сути они — сосредоточение самого инфернального во всем Имировом племени; и даже возможность становиться гигантом не стоит где-то рядом — в сравнении с этим, она всего лишь привычный уже нюанс.       Райнер пил таблетки с самого начала пубертата: униженный результатами медкомиссии, до смерти напуганный, он глотал двойные дозы, а потом блевал и плакал, проклиная себя и вообще все-все-все на свете.       Тем временем Порко переживал свою трагедию, а Райнера отправили на Парадиз, где инстинкты обтесались об окрепшую там выдержку, поутихли без всяких лекарств, потому что уступили место тогда более важному; а потом Райнер вернулся обратно — и пришлось вспомнить, кто он на самом деле. Во всех смыслах.       Порко вырос — вымахал, сложился телом в плотную, но крепкую форму; лишился своей тупой и совсем детской доебчивости, но остался при остром языке, и все это вместе с проблеском зрелого интеллекта во взгляде. Он повзрослел.       Райнер тоже, наверное, повзрослел, но все собственные изменения пробежали украдкой мимо него, а свое отражение в глазах Порко никак не удавалось рассмотреть за пеленой чужой злобы.       Между ними все еще торчали грызня за Бронированного и мертвый Марсель.       Порко точно хотел набить Райнеру морду, когда тот вернулся. И набил бы — но только приблизившись, тут же отшатнулся, и Райнер тоже от него отшатнулся, потому что они поняли друг про друга то, что давно было записано в их медкартах и что в ранней юности не лезло наружу так сильно.       Ничем не подавленные запахи смешивались на опасно близком расстоянии и затягивались между ними в невидимые узлы.       Порко ничего не высказал про Марселя, про остальных, про неудачную миссию. Не наорал. Даже не подъебал насчет статуса Райнера. Сказал только медленно:       — Пей таблетки и держись от меня подальше.       От него пахло совсем обычно, но оголодавшее тело радостно среагировало и потянулось навстречу, потому что когда нечего жрать, то готов есть все что попадется.       Порко повзрослел и действительно стал привлекательным, а Райнер окунулся в почти забытый детско-подростковый ужас и снова начал глотать таблетки горстями, а потом снова блевать, но уже не плакать — и так до тех пор, пока запах Порко окончательно для него не остыл.       И пока не кончились таблетки.       *       Поначалу кажется, что Порко угомонился и можно расслабиться. Продолжить заниматься привычной рутиной: воинскими обязанностями и периодическим самокопанием; или вот можно сидеть в столовой и совсем без мыслей ковырять мясо вилкой, застревая взглядом в жирных гребнях подливы.       Потом подумать о том, что, ну, Порко — неплохой человек. Попробовать заглянуть в себя, понять: если содрать корку вынужденной отстраненности, то наткнешься на теплое.       Они вместе росли. Хоть и дрались постоянно, не ладили, — и это еще мягко сказано — но все же мелькало иногда между ними что-то по-настоящему ребяческое, лишенное злобы: совместные игры, мелкие шалости, вылазки в лес и наивные сговоры против взрослых. Позволяющее еще немного побыть детьми, не соревнующимися за право побыстрей умереть.       Один раз они вдвоем с Порко даже стащили целый кулек сухарей из белого хлеба — с этой самой столовой. И умяли его тоже вдвоем, забившись в кладовую, чтобы больше ни с кем не делиться.       Слишком глубокое воспоминание, уже замыленное временем. Короткое перемирие, скрепленное общим хлебом. Все как полагается.       Порко — неплохой человек, даже хороший. Хороший воин, хороший товарищ. Райнер думает о том, что подставился бы в бою ради него, даже несмотря на все склоки.       А еще думает: они бы могли стать друзьями, если бы не были соперниками; и даже могли бы, наверное, — чем-то большим, если бы не были воинами.       — Подвинься.       Подлива колышется, когда Райнер машинально отодвигается вместе с тарелкой. Взгляд оттуда так и не выуживает.       Впрочем, и без этого понятно, кто садится рядом.       Вспомнил, блять, солнце.       На столе оказывается еще одна тарелка с рыжей каймой и супом, налитым намного ниже кромки. Но он все равно каким-то образом расплескивается кипятком прямо на руку Райнеру.       Райнер не реагирует.       — Черт, я облил тебя? Извини.       — Ничего страшного.       Чувствуется кисло-копченый запах супа. А еще запах Порко, который стал чуть сильней и отчетливей с прошлого раза, потому что теперь они сидят на одной скамье совсем близко, почти соприкасаясь бедрами.       Главное — дышать ровно. И желательно поверхностно.       Это ломка, которую можно контролировать. Райнер научился совладать с собой еще на Парадизе безо всяких таблеток. В основном потому что его окружали либо нормальные, либо такие же как он сам; хотя — был еще Кирштайн, но тот вечно заливался какими-то отварами из местных трав и ходил с соответствующим запахом и лицом.       В случае с Порко стоило перестраховаться несколько раз, и не потому что Райнер себе не доверял, а потому что рядом с Галлиардом почему-то очень сильно хотелось быть похожим на нормального. Потому что не хотелось, чтобы Порко воспринимал его в таком унизительном ключе. Потому что со свежей болью вонзилось осознание, что Порко и правда лучше него — даже здесь.       Но Райнер со временем справился с этим, если забить хуй в полной апатии означает справиться.       — Я вроде нормально тебя попросил.       Райнер поворачивает голову. У Порко розовый кончик носа и слегка побелевшие губы — значит, только что зашел с трескающей морозом улицы.       — Ты о чем?       Порко раздраженно болтает ложкой в супе, и на Райнера выливается новая порция.       — Не придуривайся, — он вдобавок противно скрежещет по дну тарелки. — Я думал, мы еще тогда с тобой договорились.       — Порко, отстань от меня. Пожалуйста.       Райнер мог бы сказать честно: «знаешь, мне совсем не до таблеток, не до тебя и не до всего остального, потому что вообще-то я очень занят тем, что изо всех сил стараюсь не выстрелить себе в голову».       Но говорить честно Райнер не хочет, потому что Порко либо не поймет, либо просто пропустит мимо ушей.       — Мне сложно сосредоточиться, — продолжает шипеть Порко. — Из-за тебя. Я ничего не могу нормально сделать. У меня даже руки трясутся, видишь? Ты видишь?       Он резко дергает тарелку, и теперь суп заляпывает рубашку Райнера, впивается крупными пятнами в белый рукав. Райнера ошпаривает — злостью.       Поэтому он выпрямляется, разворачивается к Порко теперь всем телом, а тот будто этого и ждет — тоже приосанивается, руки в кулаки сжимает. Некуда, значит, энергию выплеснуть, вот и решил вспомнить, куда девал ее раньше. В старые добрые.       Райнер себя собирает сразу же. Думает: ну нет, точно не здесь, не при всех. А вслух произносит очень спокойно:       — Я вижу, что ты страдаешь херней от безделья. Может, стоит подыскать тебе занятие? Мне как раз надо разобрать бумаги.       Порко, весь напружиненный, в ответ молча просто пялится, а под кожей его сжатых рук переливаются, рябят сухожилия.       Ударит или нет?       На этот раз оказывается, что нет — он все-таки расслабляется, медленно оседает обратно, склоняясь над заметно подопустевшей тарелкой. Выплевывает:       — Я не собираюсь тебе помогать.       — Тогда закуси солянку бромом и успокойся уже наконец.       Какого хрена он вообще сюда приперся, если в столовой куча свободных мест?       Порко ругается себе под нос какими-то очень страшными словами. Но берет ложку и наконец-то начинает есть, зачерпывая по-человечески, больше не расплескивая; а Райнер продолжает смотреть на него, сгорбившегося, напряженного спиной и плечами — не так, как минуту назад, а скорее остаточно, привычно, потому что Порко взвинченный постоянно, но просто всегда в разной степени.       Райнер вдыхает глубоко, неожиданно быстро мягчеет чувствами. Думает снова: Порко ведь — хороший человек. Хороший воин, хороший товарищ. Ну и не самый худший человек подтипа альфа — таблетки пьет, дистанцию соблюдает.       Соблюдал. Но это мелочи.       — Тебе правда настолько плохо?       Порко вылавливает кусок огурца и встряхивает его на ложке. Долго молчит, а после отрывисто отвечает:       — Было гораздо лучше, — огурец от интенсивной тряски выскальзывает обратно. — Я просто не хочу с тобой трахаться. Это все усложнит.       — Ты мне неинтересен, — честно говорит Райнер.       — Может, уже перестанешь тыкать меня лицом в свое охуенное самообладание? — Порко швыряет ложку в суп и обрызгивает уже себя. — Я в курсе, что ты на острове как-то изощрился с этим справляться и просветленно поебывал местных девок, пока я, сука, света белого не видел, я вообще никого не видел вокруг себя, потому что не вылезал с тренировок, каждый день загонял себя в мыло. Я рад за тебя, честное слово. Только у меня не было столько времени и столько возможностей. Поэтому мне…       Он осекается, заметив, что на них уже несколько минут смотрят четыре пары глаз со стороны другого стола. Компания пареньков-марлийцев, решивших дополнительно подкрепиться чужой перепалкой.       Порко дышит рвано, бегло потирая жирные пятна от супа. И выдавливает негромко и сипло:       — Пошел ты нахуй, Браун.       Доедает он в полном молчании. А Райнер садится так, как сидел изначально, и снова ныряет взглядом в остывшую мясную подливу.              Райнер думает, что после тренировки все-таки нужно сходить в медпункт и получить таблетки. Со слабым эффектом, но это будет хоть что-то.       Последнее время он вообще много думает. И чувствует больше, чем нужно: например, то, что кожа Марселя на собственной уже давно прохудилась, и через нее теперь все яснее сквозит безразличие — к себе и к другим.       Райнер никогда и ни к кому не был привязан по-настоящему. Не потому что не хотел, не умел, а потому что просто не имел права на подобную роскошь; все это время любил людей за него кто-то другой, чья шкура была поверх, а когда настало время стряхнуть с себя чужое — растерялись и те чужие привязанности.       Ему осталось всего-то несколько лет, а любовь и дружбу с собой в могилу не заберешь. Особенно если могилы как таковой и не будет.       Райнер словно покрылся еще одной кожей, оброс скорлупой и варился в своих сожалениях, больше ничего туда не впуская; но сквозь герметичность протиснулось: Порко — хороший человек и не такой уж невыносимый. Не стоит поступать с ним так равнодушно-жестоко.       Они все — воины — в одной лодке, уже дающей сильную течь, и даже если нет времени привязаться по-человечески, можно хотя бы не плевать друг на друга. Не торопить общее потопление.       Райнер снова думает о том, что все могло бы сложиться совсем по-другому. Но если пить таблетки — это единственное, что можно сделать, то он сделает хотя бы это.       В тренировочном зале тянет холодом и сыростью; с углов потолка глядит плесень, потому что давно подтекает крыша, а сверху угрожающе лыбятся доски — потому что за ночь на эту же крышу навалила целая куча снега.       Воняет влажным деревом, застревает затхлостью в горле; доносится запах не успевшей досохнуть краски. Но еще сильнее разит чем-то другим, что выбивается из общей картины и воняет как сущий пиздец, что аж перестают гнуться ноги и сложно нормально дышать.       Райнер разминает нижнюю челюсть и шарит взглядом по залу, перебирая в голове: у него никогда не было ни на что аллергии, но резкий жар во всем теле, одышка и мелкие судороги в конечностях похожи на анафилактический шок, и будет очень обидно загнуться от какой-нибудь слишком токсичной краски или потолочных грибов.       — Тебе нехорошо?       Порко вырастает рядом как из-под земли. Взлохмаченный, потный, в мокро прилипающей к телу майке. Какой-то слишком светящийся, с участливой полуулыбкой на красном лице.       Райнер сразу же отворачивается, прижав ладони ко рту и надеясь, что его не стошнит прямо здесь.       Так вот откуда так пиздецки несет.       Лучше было бы задохнуться от краски.       Он отнимает одну руку и неуклюже отмахивается, чтобы Порко отошел от него подальше, потому что если попробовать самому сдвинуться с места, то велик риск свалиться на пол.       Но Порко так и остается стоять совсем близко, подбоченивается. Спрашивает с усмешкой:       — Райнер, ты чего? Съел, может быть, что-то не то?       Осознание проносится за секунду, бьет в голову и бежит дальше, а Райнер продолжает все так же тонуть в знакомом запахе, но теперь раскрывшемся и налившемся феромонами.       — Ты что, — бормочет Райнер в заслюнявленную ладонь, — не пьешь таблетки?       Порко вдыхает долго, будто решив втянуть в себя весь воздух вокруг. Прекращает улыбаться и противно чеканит с долгими паузами между словами:       — Это тебя не касается.       Передразнивать у него получается плохо.       Райнер все же делает шаг в сторону — ноги не запутываются, пол на него не набрасывается, но легче дышать не стало. Глаза начинают слезиться. Стены волнятся влажно, куда-то плывут.       — А ты думал, что только тебе можно срать на людей вокруг? — добавляет Порко уже своим нормальным голосом, если это змеиное шипение вообще можно считать за голос. — Знаешь, для человека, который провалил миссию на Парадизе и оставил там своих товарищей умирать, ты слишком много выебываешься.       Порко — ебаный мудак. Пошел он нахуй.       Райнер бы ему точно врезал, прямо здесь и сейчас, и плевать, сколько людей это увидит. Просто скорее всего он либо промахнется, либо сблюет, не успев занести руку.       После отмены таблеток железы еще работает не как следует, остатки препарата выводятся медленно, но запах у Порко уже есть — сильный, но искаженный, и тело Райнера реагирует на него не так, как вообще-то должно.       — Это ты мне так мстишь, что ли?       Порко, к его ужасу, сначала хочет наклониться и переспросить, потому что Райнер жует слова вместе с густой слюной; но потом все же понимает смысл сказанной фразы, не подходит поближе. Стоит на месте, руки складывает на бело-блестящей груди.       — Ты ждал, что в заплеванном колодце будет питьевая вода? Я тебя по-хорошему просил. Даже не трогал никак все это время — хотя после твоего возвращения мог бы нахуй убить, и зря я это не сделал. Не заслуживаешь ты человеческого отношения. Привык, да, что островные девки кипятком ссутся от твоей крутости, в себя поверил?       Райнер постепенно принюхивается, но молчит и смотрит в другую сторону. На обшарпанные и колеблющиеся стены.       — Давай, скажи, что я к тебе несправедлив. Что пинаю лежачего — единственного и многострадального выжившего, чудом вернувшегося с Парадиза. Что тебе и так плохо, а я намеренно довожу тебя еще сильнее.        Райнер молчит. Запах ощутимо въедается в кожу, смешивается с собственным.       — На самом деле ты думаешь только о себе и дрочишь на то, какой ты несчастный, — Порко сглатывает посреди последнего слова, теряя окончание. Подышав, произносит: — Я не простил тебе Марселя.       Райнеру не нужно его прощение; ему не нужно от Порко вообще ничего, кроме как чтоб он убрался отсюда к чертовой матери или отошел хотя бы на десяток метров подальше.       Все мысли, просочившиеся в голову до этого момента, быстро исчезли, и посреди пустоты пульсирует только одно бесконечное раздражение.       Нет, нихера хорошего у них с Порко не получится. И не могло.       Никто из них не хочет перелезать через баррикаду между, которая становится только больше и больше.       — И поэтому ты устроил этот детсад? — Райнер поворачивается.       Смотрит на Порко. На его лицо, с которого уже успела схлынуть кровь, побледневшее; на то, как хаотично у него изгибаются брови в разных эмоциях. На выбившуюся прядь, которая лезет прямо в левый глаз, но которую Порко не замечает из-за злобы.       Смотрит на человека, который, кажется, его почти ненавидит. И с которым это чувство сейчас взаимно.       — Мне на тебя все равно, — конечно, Порко врет, потому что Райнер видит, как у него кривятся губы от плохо сдерживаемой ярости. — Мне все равно, что ты будешь с этим делать. Так же все равно, как и тебе было. Ведешь себя как уебок, а я не хочу травиться таблетками ради уебков.       — Понятно.       Райнер не собирается вдумываться в то, насколько он прав, ни в единое его слово: в душе насрано и наплевано даже без Порко.       Это не больно и не обидно, это почти никак — если не считать вновь пробужденную злость. За выходку с таблетками, за грубость, за вот этот презрительный взгляд сквозь неубранную прядь; или — за неудобную правду, но этот вариант настолько невозможный, что даже смешной.       — Можешь думать обо мне что хочешь, — пожимает плечами Порко. — Смаковать про себя, какой я ублюдок и ни во что тебя не ставлю. Мне все равно, — повторяет с нажимом. — А можешь попробовать переосмыслить свое отношение к другим людям. Никогда не думал, почему у меня проблемы только с тобой, а у тебя — со всеми?       — Не учи меня, как надо жить, Галлиард, — предупреждает Райнер. — Меньше всего я хочу прожить жизнь, похожую на твою.       Порко склабится слабо, а Райнер не верит, что говорит такие слова с такой желчью, сам не до конца понимая, что имеет в виду.       «Порко же хороший человек».       Да нахуй.       Запах воспринимается уже не таким блевотным, прореживается все же запахом краски и плесени, разбавляется. Почти не тошнит, высыхают глаза — даже слишком; стены встают на свои места и больше никуда не плывут.       Впереди еще целая тренировка.       Пузырь со злобой внутри лопается, она растекается и впитывается в тело — новые, очередные пустоты в мыслях, голова вся как решето.       — Уходи, Порко. Ты вроде как закончил? — Райнер устало проводит рукой по лицу, потирает глаза. — Что тебе еще от меня надо?       Порко снова улыбается. Еще кривее, чем было.       — Да ничего. Крючишься смешно.       Наконец-то уходит — и запах, полузастывший в воздухе, качается с каждым его движением, плещется у Райнера в горле. Оседает и остается, даже когда стихают шаги.       У Райнера нет сил на целую ненависть.       Но после тренировки он все равно идет сразу к себе — мимо медпункта.