До самых кончиков

«Все офицеры выпачканы в войне и нет никого, кто остался бы чистым» Микаса ведет рукой от живота к лобку, оттягивает мокрые волоски. Между ног сладко ноет — приходится задержать дыхание и стиснуть зубы, чтобы не сорваться на стон. Пальцы становятся липкими. Внутри тепло от семени. Она проталкивает его дальше, размазывает по неровным стенкам. Вот бы оно прижилось, вот бы проросло в ее утробе… — Скоро нам придется прекратить, Микаса. Эрен говорит так всякий раз, когда приходит к ней. Микаса знала, что придется. С самого первого дня, как они поцеловались, с самого первого прикосновения к его телу — знала. Она убирает руку, стискивает бедра и привстает, едва не соскользнув обратно на постель. Подпихивает под поясницу смятую подушку и заправляет волосы за уши. Тело плохо слушается и только-только обретает прежнюю твердость — мышцы схватываются на костях, сердце успокаивается, пустоту в голове заволакивает мыслями. Эрен дёргает штору. Скрипят ржавые петли, и солнечный свет ударяет по глазам. Скоро он уйдет, будет плохо. Но минуты перед расставанием самые горькие. Микаса закусывает губу до крови, замечая, как перекатываются мышцы спины под кожей, цепляет взглядом движение лопаток, подведенных тенью. На боку пропечатанный след одеяла, складки кожи на локтях покраснели от трения о простыню, взмокшие волосы облепили шею и плечи. Он потягивается, хрустит шеей и оглядывает комнату в поисках одежды — совсем скоро, совсем скоро он опять ее оставит… Микаса подползает к краю постели, на ходу обертываясь одеялом — матрас проседает, тычет в колени жестким краем сквозь натянувшуюся до треска простынь — давно пора поменять чертов матрас, на складе пылится новехонький, уже пронумерованный. И как только избавиться от вещи, хранящей столько любви, их с Эреном любви? Пятки обжигает прохладой. Микаса обнимает Эрена со спины, притираясь щекой к торчащим позвонкам, зажмуривается — в носу и под веками колет. Как успеть насытиться им? Сколько раз поцеловать, чтобы в груди не дрожало от одного взгляда на его губы? Сколько раз коснуться, чтобы пальцы не охватывало лихорадочным тремором? Эрен давал ей так много, но всегда хотелось больше. Он мягко расцепляет ее руки, отдирает от своего тела. Рыскает по тумбочке, выдвигая ящички, и, наконец, находит настойку. Пробка хлопает, вытиснутая из горла бутылочки. Он смотрит пристально, не моргая, и от ресниц по щекам тянутся зловещие тени. Если бы только Эрен забыл, если бы только она понесла от него… Ходила бы по штабу с огромным пухлым животом, мама говорила, большой живот — на девочку. Микаса колеблется, в кончиках пальцев щекочет от волнения. Глупые мысли! Эрен хмурится, линия поджатых губ становится глубже и резче. Еще немного, и он потеряет терпение, зальет настойку ей в глотку силой. Микаса запрокидывает голову, глотает быстро и спешно, как глотала его семя — горло обжигает мятным огнем, и огонь этот тяжело катится вниз, обгладывает внутренности — вот бы настойкой можно было выжечь и сердце, глупое, глупое сердце! Эрен накидывает рубашку, надевает штаны и собирает волосы. Уходит, не оглядываясь. Впервые.

***

Время шло, и служба сбила с щек детскую припухлость, высекла резкую линию скул и челюсти. Война тоже заклеймила ее тело — вот розовая полоска кожи в рубцовом обрамлении шрама — еще немного, и цепануло бы глаз. Вот, на большом пальце, сорванный ноготь, который никак не нарастал обратно. Вот колени, битые-перебитые, хорошо, что можно скрыть их за форменными брюками. Некогда худые детские руки налились нечеловеческой силой, живот зарос мышцами, но даже изнуряемое тренировками тело приобрело сугубо женские изгибы: грудь отяжелела, бедра округлились и сделались шире. Микаса менялась быстро, но не придала этому никакого значения, пока другие — парни из отряда — не начали обращать на нее внимание. Микаса заметила это случайно, на тренировке. Она скинула китель, кое-как отлепила потную рубашку от кожи и осталась в одной майке. Сбросила вещи под дерево и вернулась в строй, семеня за Энни. От солнца жарило, как от открытой печи. Воздух больше походил на скворчащее масло, жег нос и горло при вдохе. Кровь закипала, сворачивалась и с трудом бежала по венам, в голове стучало, тело, подплавленное жарой, внезапно стало грузным, неподъемным. Перебирать ногами даже в медленном темпе бега было тяжело. Добежав последний круг, Микаса спряталась в тени конюшни и плюхнулась на траву. Глянула в сторону ребят, сошедших с дистанции — Конни, Флок, Райнер и даже Армин сбились в кучку и косо поглядывали на нее — так, будто оценивали, шаря взглядами по отрезкам обнаженной кожи. Дрожью неловкости пробило до самых кончиков — Микаса не могла понять, что в ней можно оценивать. И рассматривать было нечего. Она недавно срезала челку слишком коротко, и теперь волосы оттопыривались и торчали в стороны. На других девочек загар ложился красиво, а ее зарумянивало так, что с переносицы слазила кожа. С щиколоток не сходили синюшные вздутия, которые она расчесывала до крови — комары особенно жадно кусались по утрам. Ничего особенного. В тот вечер она наступила стеснению на горло и спросила у девочек за ужином, едва шевеля губами от страха, что же с ней не так. В ответ получила — красота. Эрен никогда не говорил, что она красивая, и сама Микаса не видела в себе ничего привлекательного. Саша посоветовала ей присмотреться к кому-нибудь из ребят и лишиться девственности до того, как ее, такую красивую, загребут офицеры, на что Микаса стыдливо уткнулась взглядом в содержимое своей тарелки. Офицеры не трогали девочек до совершеннолетия. Но многие вступали в связь с сослуживцами раньше; такая связь не воспрещалась, однако и не поощрялась. Если поймают — нарядом вне очереди не отделаться. Тело ее давно принадлежало Эрену и только ему. Та часть водянистой каши, что она успела съесть, подкатила к горлу. Запивая горечь чаем, Микаса украдкой оглянула офицерский стол: командор Смит, капитан Леви, инструктор Шадис. За соседним столом — Эрд, Оруо и Гюнтер. Все они — такие взрослые, серьезные и недосягаемые, как им может быть интересна Микаса? Неужели кто-то из них увидит в ней не угловатого подростка, а женщину? Ночью Микаса пролежала без сна — слова Саши все тлели на задворках сознания. Губы шептали «загребут офицеры» до тех пор, пока фраза не растеряла весь смысл. Кто заберет ее к себе? Может, сам Эрвин Смит? Или Кис Шадис? Микасу дрожью окатывало от одного вида его жуткого лица: глаза, очерченные синяками, шелушащиеся выбритые щеки со складками морщин, грубая прорезь рта. Весь сухой, как неаккуратно выструганная из дерева кукла. Непривлекательный. И трахается, наверное, точно также, как выглядит — грубо, резко, больно… А может, ее вообще отправят в гарнизон, к Доту Пиксису? Там всегда недоставало девушек, а значит, работы много накопилось. Ходили слухи, что солдаты гарнизона пили, не просыхая, и устраивали целые оргии. Микаса не знала, чему верить, и видела девушек гарнизона всего несколько раз — тихие, бесцветные тени, истощенные до впадин под глазами, с выглядывающими из-под воротничков формы верхушками лиловых синяков. Или она все-таки достанется капитану Леви? И какой он, настоящий? Хватит ему товарищеской солидарности и благородства трахать ее в одиночку, или он позволит своему отряду присоединяться? Разделят на всех по кусочку, как делили пироги на праздниках — и всем вкусно… За такие мысли ее бы осудили и мать, и отец, и все богини. А на губы все просилась улыбка: неужели она может ему нравиться? Вот так, по-настоящему? Капитан ведь подходит? Нет, нельзя о нем так думать, не такой он… По крайней мере, казался другим. Офицеры позволяли себе иметь сразу нескольких девушек, причем во всех смыслах, но Микаса краем уха слышала, что у капитана Леви не было вообще никого. Интересно, в постели он такой же молчаливый и хмурый, или громкий и несдержанный? Микаса попыталась представить, как он стонет, запыханно дышит ей на ухо, и ее бросило в жар. Каким он будет на вкус? А как пахнет? А как ласкает себя?.. Тяжело думать о нем вне службы, но мысли все лезли и лезли, и отмахнуться от них никак не получалось. Микаса трогала себя в духоте одеяла, глуша стоны о закушенное запястье, а кончая, шептала то «капитан», то «Леви», то перебивалась на «сэр», пробуя каждое обращение. Вдох — выдох, как взлет и падение.

***

— Аккерман, зайди после отбоя, — шепнул как-то капитан после тренировки, подхватив ее за локоть. Микаса и куска не могла съесть за ужином, хотя подали кабанятину, зажаренную со специями и призывно дымящуюся в окружении долек вареной картошки. От нехорошего предчувствия сводило кишки. Потихоньку волнение завладело ей полностью: ладони потели, стали холодными и противно скользкими, надышаться никак не получалось, сердце грохотало под самым горлом. Микаса одернула китель, пригладила волосы в попытке задавить тревогу, ширящую грудь. Чувствовала себя приговоренной к смерти: вот, за дверью, плаха и палач. «Не подождать ли», — думалось ей, — «пока сердце не успокоится». Но сердце все не успокаивалось. Микаса не выдержала — стиснула зубы до скрипа, постучала в дверь так сильно, что содрала кожу с костяшек. Стук этот мгновенно помножился в ушах, отдался дрожью под кожу — дышать стало совсем нечем, легкие скукожились и застыли, опаленные тревогой. В просторном кабинете оказалось так тесно, что Микаса вся сжалась, сложила руки на груди в попытке усмирить сердце — так сильно оно билось, что вот-вот, и вылетело бы! Ночь притихла и осторожно заглянула в незашторенное окно своим темным небом. К столу Микаса прошла как в тумане, опустилась в кресло и вдруг ощутила, какое тяжелое стало тело, будто под кожей у нее одни камни. — День рождения у тебя скоро, Аккерман, — начал капитан, посыпая свежий документ молотым песком. Микаса кивнула, переплетая слабые пальцы. Движение отдалось глухой болью в разодранные костяшки. — Тебе кто-то уже предлагал себя? Он с шумом вдохнул и подул на бумагу — в воздух взвилось пыльное облачко. — Предлагал себя? — перед глазами поплыло, лицо напротив смазалось — то ли от речной пыли, мельтешащей перед глазами, то ли от того, что слова встали ей поперек горла, закололись, — а… Да. То есть, нет. Я… — Понятно. В ушах поднялся тонкий писк. Микаса следила за тем, как шевелятся губы капитана, но слова расплывались, голос звучал откуда-то издалека. У нее получилось вычленить только «будешь со мной», «никто не тронет», «позабочусь», «мы похожи», «споемся». Что не слово — то прикосновение к запущенной ране. Снаружи, на теле, у нее только зарубки шрамов, отмерявших каждый месяц службы, но вот с изнанки кожи, в скользкой красной глубине, все исполосовано и никак не заживает… Как долго он думал о том, чтобы затащить ее к себе в постель? И когда начал думать о Микасе? О ее теле? Человек, который по-отечески трепал ее по голове, поставил удар, учил пользоваться УПМ и рубить титанскую шею под нужным углом предлагает ей… трахаться? Неужели вот так просто? Микаса молчала, не в силах выкорчевать из себя ни слова. Судорожно кивнула, когда капитан озвучил специальное персональное задание.

***

Из кабинета Микаса вышла выжатая и совершенно обессиленная. Совсем не помня себя, добежала до комнаты и вошла без стука. Эрен перебирал в слабых пальцах края кофты и заторможено дернул головой, когда хлопнула дверь. — Что с тобой, Микаса? Микаса обреченно оглянула его лицо в поисках хоть небольшого намека на прежнюю нежность, на того доброго, пылкого Эрена, с которым выросла. Но увидела лишь бесстрастно опущенные уголки губ и тусклые глаза под нахмуренными бровями. Кажется, целую жизнь назад он увел ее под руку в свой дом, пока заледеневшие щеки отогревал колючий шарф, а затем в каком-то далеком прошлом обещал повязывать этот шарф вновь и вновь, до конца их дней. Тот Эрен твердил, что как только титаны будут побеждены, они обязательно переедут на тихую окраину, заведут скот и разобьют огород и будут выращивать овощи. Обещания стали полой, зыбкой иллюзией. Из них двоих только Микаса осталась прежней: и коленки у нее дрожали все также, стоило Эрену приблизиться так, что видны трещинки на губах. И в груди так тесно, так жарко, будто за ребра насыпали горячих углей. Эрен грузно поднялся, и она не совсем узнавала человека перед собой, широкого в плечах. Выше нее самой на целые две головы, взгляд у него холодный-холодный, как самая лютая зимняя стужа. Микаса вся оробела под этим усталым, слегка высокомерным прищуром, и принялась неловко мять рукава формы. Весь он какой-то жесткий, как огромная каменная глыба: прильнешь к нему и почувствуешь только сколы каменных плеч и груди. Порой ей отчаянно хотелось ударить его, сбить с лица налет безразличия, обтесать костяшки о скулы, но в тоже время повиснуть на сильных плечах, уткнуться носом в кромку волос за ухом. Эрен молчал. Тело неподвижно, будто он вовсе не дышал, но Микасу все равно повело от его присутствия. Она вжимается в чужую грудь так, словно это последний раз. Грубая ткань кофты царапает щеки, под веками закипают слезы. Эрен не ответил на объятие. Впервые. — Капитан позвал сегодня поговорить, — надрывно прошептала она. — И что ты сказала? — Согласилась, — слово режет полость рта, — согласилась, Эрен. Он, наконец, обнимает ее в ответ и ведет руками вдоль спины — механическими заученными движениями. В них Микаса не угадывает ни нежности, ни заботы, ни тепла. Голод подстегнул, пустил по телу дрожь, но Микаса сдержалась, не припала поцелуем к ямке меж ключиц, не толкнула его в сторону развороченной постели. Позволила себе только запустить руку под кофту и с силой пройтись ногтями по коже: плоть слабо зашипела, склеиваясь обратно, под пальцами запекло так, что Микаса поморщилась, но руки не отняла. Царапала, еще и еще, чтобы было больно не ей одной; а вдруг если достаточно постараться, то можно будет залезть брату под кожу и спрятаться от всего мира? Эрен — единственный отголосок прошлого, единственный укромный уголок, но и в нем больше не найти уединения и спокойствия. Холодно, пусто и одиноко.

***

Дни летели, растворялись первым снегом в жарких ладонях. Микасе хотелось застыть, уцепиться хоть за один день и почувствовать течение времени кожей. Неизбежность царапалась, кололась, горчила на языке — и не увернуться уже от своей участи, все давно предрешено. В полете, но без УПМ. А до земли совсем немного, и костей потом не собрать… Постепенно на смену горечи пришла гнетущая пустота, и запрятанные в самые потемки воспоминания о прошлом начали возвращаться в виде щемящей сердце горько-сладкой тоски под влиянием каждой мелочи. Микаса чистила картофель и подолгу выковыривала грязь из-под ногтей острием ножа, вспоминая, как мама помогала ей мыть руки. Микаса латала брюки для тренировок, которые протирались на сгибе колена, и вспоминала отцовскую зимнюю куртку, всю в разноцветных заплатках. Микаса возвращалась к себе после тренировки или построения, падала на подушку, куталась в одеяло с головой. Напоминало детство. Тепло, мягко, безопасно. Нет никаких титанов, нет их гнилостных пастей. Нет покореженных, обглоданных тел товарищей в повозке. За время, как они добирались до корпуса, кровь проплешинами выступала на белой ткани — будто усеянное цветущими маками… Встречи с Эреном сошли на нет, зато капитана она видела по нескольку раз на день — у нее в комнате появляется скрипучее кожаное кресло с потертыми подлокотниками, скромный чайный сервиз. Все на самом видном месте — вот, смотри, Микаса, от тебя даже в твоей комнате ничего не осталось. Иногда капитан заглядывал после отбоя, устраивался в этом кресле с книгой. Микаса подолгу разглядывала его в такие моменты, и капитанский образ четко пропечатался в памяти — он приходил во снах, вырисовывался в темноте смеженных век, когда она трогала себя между ног. Капитан отрезает целые куски от привычной жизни Микасы, замещая собой. Как только удалось смириться с посторонним присутствием, капитан стер границы окончательно. Тяжелее, чем проводить с ним немые вечера, было делить одну кровать. Он обнимал ее, перекинув руку через талию, утыкался носом в заднюю часть шеи и засыпал. Микаса первое время боялась не то, что шевелиться — дышать. Но в кровати, предназначенной для одного человека, просто невозможно не столкнуться ступнями, коленями, руками. Места соприкосновения с его кожей долго, мучительно горели. Как настоящие ожоги. Микаса часто лежала без сна, а вот капитан отключался мгновенно, как по щелчку. В бессонной тишине только и оставалось, что прислушиваться к тому, как шуршало одеяло и порой — подушка; капитан имел привычку подолгу устраиваться поудобнее сквозь сон. Как завывал за окном ветер и скрипели половицы в соседних комнатах. Рядом с ним Микаса спала рывками, часто зависая между сном и реальностью: видела кровь — свою, чужую, перемазанную глянцевым красным пальцы. Тело не слушалось, будто безжизненный мешок с насаженной поверх головой. Капитан приходил во снах, вспарывал туго натянутую на ключицы кожу, стягивал, как подарочную обертку, с ее груди, обнажал гладкие влажные мышцы. Боли не было — не было ничего, кроме белой постели, запачканной алым, кроме лоскутов кожи поверх плоти и костей. Пальцы копошились в ее груди, залазили под самые ребра, искали что-то. На утро Микаса чувствовала себя опустошенной, будто капитан вытаскивал из нее все живое. Ощущение, будто из одного кошмара она попадала в другой, пугающий своей реалистичностью. Иногда Микасе казалось, что комната ее прозрачная, каждая щель расширяется до просвета. Загляни — вот бледный узор тени и света на стенах, одинокая кровать в углу, скомканное одеяло. Пыль на тумбочке и подоконнике. Старый поцарапанный шкаф со скрипучими, покосившимися дверцами. И капитан видел этот беспорядок, видел, как она переодевалась, как трогала себя под одеялом, видел, как плакала, спрятав лицо в мякоти подушки. Особое задание — трогать себя перед сном до тех пор, пока не накатит оргазм, пока внутрь не получится пропихнуть три пальца без боли Микаса выполняла с завидной прилежностью, как и выполняла любые приказы. Она трогала. Трогала, представляя, что это не ее рука возится, а капитана. Так ли он будет ее ласкать? Спешно, требовательно, не давая передышки? Или с присущей ему холодностью? Какой он на самом деле? В предоргазменном помутнении образ капитана вытеснял Эрен, и ей казалось, что вот он, между ее раскинутых ног, целует, гладит, вылизывает… Иногда их было сразу двое, трахающих ее до сладкого забытья и пустоты в голове, до невозможности шевельнуть и пальцем. В день, когда она приступила к новым «обязанностям», тревога захлопнула зубастую пасть и притаилась.

***

Микаса отчетливо помнила вечер, когда они приступили к «практике». В день рождения капитан пожалел ее и заявился следующей ночью; комнату подтапливало сиянием полной луны, ветер с размаху бил в каменные стены так, что гудел весь замок. Микаса вздрагивала от каждого звука, закутавшись в одеяло с головой прямо как в детстве. Вот бы почувствовать себя той девочкой из детства, но где ее искать? Она тщательно готовилась с самого утра. В день рождения освобождали от тренировок и вылазок, можно было проспать утренний подъем. Но Микаса заняла душевую еще до восхода солнца. С силой соскоблила с себя верхний слой кожи мочалкой, разбухшей от пены. Выбрила под мышками и между ног. Почистила зубы — терла-терла-терла до тех пор, пока зеленый порошок, который выдавали всем в мизерных количествах, не окрасился алым. Ободранные десна саднили и пульсировали. Микаса вынула щетку изо рта, посмотрела в зеркало: от губ до подбородка тянулись вспененные красные ниточки. Отражение улыбнулось. Капитан пришел поздно — удары сердца эхом отдавались в пустой груди. Застыл у двери, оглядел комнату. Зашуршал бумажный пакет. На столике оказалась бутылка вина и несколько булочек, завернутых в салфетки с проплешинами жира. В их столовой таких излишеств не предусмотрено. Микаса сонно потерла веки, приподнялась, разглядывая узор цветной присыпки поверх пышной белой глазури — желудок сжался в голодном спазме. Капитан присел на край постели, примял взбитое пуховое одеяло. Отогнул салфетку и погрузил пальцы в мякоть булочки, разделяя ее на две части. Протянул Микасе половинку — на пальцы и срезанные под корень ногти налипли сахарные завитушки в форме крохотных звездочек. Микаса припала к чужой руке, жадно слизала глазурную липкость с кожи. Ухватила булочку, прожевала и проглотила. Безвкусная красота. Чувство неизбежности нахлынуло, закололо под ногтями, выпарило воздух из легких. Хлопнула пробка, выдернутая из горла бутылки. Микаса прикрыла глаза, вжалась в спинку кровати. За веками проступила картинка того, как она с корнями вырывает из капитанского горла кадык. Они передавали друг другу бутылку по очереди — вино тяжело скатывалось по горлу, будто нашпигованное гвоздями, царапало нежные стенки. Желудок сжался, выталкивая выпивку обратно. Стоило отпрянуть от горлышка, перемазанного отпечатками губ, и капитан подталкивал бутылку обратно, заставляя пить. Микаса пила, не смея возражать, пила, и гвозди вбивались уже в виски и затылок. Вскоре Микасу начало вести: в голове грохот, под одеялом жарко, тело бескостное, желейное. Капитан поднялся, оставил бутылку на столике, снял китель, набросил его на спинку стула. Движения плавные, уверенные, будто он и не пил вовсе. Микаса сбросила одеяло, посмотрела на него исподлобья с поволокой: хотелось подорваться с кровати, прильнуть к нему, вылизать белую шею, обрамленную воротником, забраться под рубашку руками и изучить каждый выступ, каждый изгиб и шероховатость. Он мучительно медленно расстегнул только пуговицу под горлом, и Микаса едва сдержала недовольство — медленно, слишком медленно. Склонился к ней, одной рукой перехватил за шею, удерживая на месте, другой — заправил волосы за уши, так вкрадчиво и нежно, что защемило в груди. Микаса впервые видела его лицо так близко — подведенное тенью под скулами и вокруг рта, лишенное офицерской строгости. Лицо приблизилось, и картинка потеряла четкость. Губы мокро поцеловали ее в уголок рта так, что Микаса задрожала и только успела пискнуть: капитан толкнул ее в плечо, рывком стянул брюки вместе с трусами. Остывшие простыни обожгли прохладой, тело пульсировало расширенными венами, опьянение размазало по губам улыбку. С самого начала у нее был четкий план — представлять Эрена на месте капитана. Она делала так с самого детства, когда не могла заснуть или мучилась кошмарами: вот они засыпают в обнимку, вот он целует ее макушку и желает доброго утра, гладит бедра под задравшейся ночнушкой, а одеяло — щит против целого мира. Братский образ пошел трещиной по живому контуру, и вот уже капитан расстегнул рубашку до конца, на груди у него столько шрамов, что не сосчитать их, эти рваные белесые полосы, за каждой из которых — невысказанная история. Они почти безобразные, почти красивые. От мысли о капитане, нашпигованном лезвиями клинков или пережатом в кулаке титана, у Микасы волосы зашевелились на затылке. Не хотелось, чтобы картинки стирались с розовой изнанки век, но они пошли мутью, широкими кругами, когда он опустился сбоку, протиснул руку ей меж бедер, вынуждая расставить ноги в стороны. — Вот здесь тебе нужно будет трогать себя, чтобы было хорошо, ты же помнишь? Он надавил кончиками пальцев под лобком, слабо потер. Микаса ошарашено задержала дыхание, схватилась за простыни, до скрипа стискивая зубы. Хотелось хныкать, притираться к чужой руке, умолять… Хотелось уткнуться в капитанскую грудь, обнять крепко-крепко, залезть под кожу. — Вот так, хорошо, умница… Губы прижались к мокрому виску, и дрожь пробрала от места соприкосновения их тел до самых кончиков пальцев. Простыня затрещала в кулаках, темные мушки, мельтешащие под веками, вспыхнули и разорвались. — Пока трогаешь себя, нужно ласкать здесь тоже. Он просунул пальцы внутрь с прокрутом, выдохнул ей в волосы. Сдерживаться нет сил — в груди что-то надломилось, и Микаса простонала во весь голос, стиснула мокрую руку бедрами — капитан согнул пальцы в глубине ее тела, гладил неровные стенки… — Запоминай, Микаса, — глаза у него лихорадочно горели, крылья носа трепетали от быстрого дыхания. Она схватилась за его плечо, как за край пропасти, уткнулась в сгиб шеи. Уползти бы от этой невыносимой ласки, сделать бы хоть один вдох… Тело напряглось до предела, из приоткрытых губ вырывались редкие выдохи. — Я не могу, не могу… — Можешь, Микаса, можешь. Припал на колени у ее головы, пригладил волосы, обвел накаленную скулу, оттянул пальцами нижнюю губу. Толкнулся большим пальцем меж зубов, на пробу, только на полфаланги. Микаса тронула шершавую подушечку языком, во рту появилось ощущение терпкой, вяжущей кислоты. Кровь громко стучала в голове, выбивала внутри черепа неравномерное «тук-тук-тук». Руку он отдернул резко, губы звучно причмокнули. Колени жалобно хрустнули, стоило капитану придвинуться так, что гладкая липковатая головка ткнулась в уголок рта. Микаса разомкнула губы, задержала дыхание и зажмурилась: член мягко проскользнул вдоль языка, уперся в горло. Чужая ладонь схватила за волосы на затылке, вынуждая приподняться. Хотелось откашляться, утереть влагу под носом и с уголков глаз. Но Микаса ничего не делала: покорно мялась в чужих руках свечным воском, раскрывала рот до саднящих уголков… Капитан что-то невнятно шептал, то аккуратно перебирал растрепавшиеся волосы, то грубо оттягивал, стоило ей втянуть щеки и тронуть солоноватую щелку на головке. В какой-то момент он и вовсе перехватил голову Микасы обеими руками и обездвижил, грубо, резко толкаясь меж вывернутых, натертых губ. Ей не хотелось думать об опадающем члене, заталкивающем семя в глотку, не хотелось думать о том, как мышечный рельеф на чужом животе обретал пугающую четкость, когда капитан постанывал, как замытый, теплый голос шептал «Да… да, вот так, моя девочка, вот так». Разум Микасы будто раскололся, вернулся в прошлое: освежеванная тушка кролика, загорелые руки отца. Капля крови, наливающаяся на месте укола иглы (как давно она не шила!). Бабочка с раскрошенными крыльями… Поломанной и освежеванной она чувствовала себя и рядом с капитаном, на мокрых, липких простынях. Микаса пошла за Эреном, но и Эрену она, наверное, не будет нужна после всего, что капитан с ней сделает. Она — кусок мяса, и капитанские зубы уже намертво впились в горло. За любое сопротивление его перекусят, а ее выбросят. Иногда Микаса представляла себя мертвой, погруженной глубоко под землю. Представляла, как черви обгладывают ее лицо, копошатся в пустых глазницах и между ног. Ей повезет, если у нее будет могила. Трахал он ее резко, отрывисто, перевернув на живот. Шея горела от чужих зубов, цепляющих кожу каждый раз, когда она сама подавалась навстречу, оттопыривая зад. Руки хватали за бедра с излишней грубостью, сминали ягодицы, на которых не успели еще оттлеять синяки, оставленные Эреном. Дышала Микаса с трудом, глуша стоны о стиснутые зубы — капитан навалился на нее всем своим разгоряченным, взмокшим телом, вдавливал до скрипа в матрас. — Я знаю, что ты трахалась с Эреном, — отстраненно бросил он, заправляя рубашку в брюки. Микаса сонно повернула голову, чтобы посмотреть на него. Щеку обожгло прохладой подушки. — Так что договоримся сразу — если ты со мной, то только со мной. После вина и оргазма соображать получалось с трудом — слова не связывались в смысл, в голове шумело. Микаса разлепила сухие губы, но не смогла ничего ответить. Кивнула, совсем не осознавая, на что согласилась, и натянула одеяло до самого подбородка — не уснуть бы, еще в душевые нужно успеть… Дверью хлопнули так, что в оконных рамах задрожали стекла.

***

Всю следующую неделю Микаса видела капитана только на построении — у него совсем не оставалось времени на встречи после прибытия свежака — партии новобранцев. Неожиданный глоток свободы позволил выстроить первую ночь в цельную картину — не хватало лишь пары штрихов, затертых опьянением. Однако их небольшой «уговор» запомнился так, что ее мутило от чувства вины всякий раз, когда появлялось желание сходить к Эрену. Увидеть его, коснуться родных рук, вновь почувствовать, как пахнет его кожа. Микаса долго не решалась, но в один момент не выдержала — сорвалась, побежала до его комнаты, а в голове все кололись слова капитана: «если ты со мной, то только со мной». Но поговорить и обнять Эрена не получилось — он спал так крепко, что не отреагировал на скрип двери и половиц. Не отреагировал и когда Микаса осторожно поцеловала его в заросшую щеку, сдвинула край одеяла и коснулась бледного плеча. После скупых переглядываний в столовой на протяжении недели трогать его было упоительно приятно, сладко… Они с капитаном такие разные. Связь с Эреном не походила ни на любовь, ни на тупое животное вожделение. Большее, намного большее. Без него складывалось ощущение, будто ей оттяпали что-то внутри, и непонятно, что. Микаса не знала, что могло так сильно болеть в месте соединения ключиц, в крохотном углублении, которое Эрен так любил целовать. Душа, может? Не верилось, что у таких, как они, есть душа. Когда Эрена не было рядом, нужно было постоянно отвлекаться. Наматывать круги до темных пятен перед глазами. Брать дополнительные наряды. Заполнять личные дела свежака до тех пор, пока не создавалось ощущение, что все тело проржавело от нехватки движения. Ласкать себя и представлять руки Эрена… Кровь бросилась к щекам, между ног потянуло. Нельзя, больше нельзя. Микаса отпрянула и поспешила выйти из комнаты. Отчего-то стало больно в груди, дыхание захватило — как взять и отсечь от себя Эрена? Как принять то, что с ним теперь нужно вести себя отстраненно, холодно, не позволять касаться себя и не касаться в ответ? Как? В глубине коридора вырос силуэт, стесанный темнотой. Силуэт знакомый, с легкой, почти неслышимой поступью. Коленки предательски задрожали, и Микаса только и успела, что развернуться, как ее пригвоздило к месту холодное: — Стой, Аккерман! В мыслях она бежала прочь по спутанным коридорам замка, в свою комнатку, заперлась изнутри и спряталась под одеяло, однако тело слушалось не ее, а приказов капитана, тело не принадлежало ей и не хотело принадлежать. — Что ты там делала? — он кивнул в сторону запертой двери и сложил руки на груди. Вопрос отсек последние остатки уверенности — лицо залило жаром стыда. Руки охватило тремором, и Микаса спешно спрятала их в карманы куртки, путаясь в подкладке. — Просто зашла повидаться с Эреном. Капитан ступил ближе, загородив Микасу от света — лицо его смазалось под упавшей тенью, только глаза горели незнакомым холодом. — Знаю я твои «просто повидаться». — Я просто пришла к своему брату, капитан, еще не было отбоя. — Знаю я, за чем ты ходишь к своему брату. На плечах твердое прикосновение чужих ладоней — он оттолкнул ее к стене, резко и быстро, будто готовый к отпору. Лопатки ошпарило болью, из груди выбился сдавленный выдох. Сил сопротивляться не было. Микаса и не собиралась. Она, конечно, сильный солдат. Но сила меркла на фоне капитана. Микаса робко коснулась его руки — кожа грубая, сухая. Рука воина и убийцы. Если бы он захотел — давно мог свернуть ей шею, задавить, как крохотную пичужку. Капитан протиснул колено меж ее бедер, задрал полы рубашки. Коротко звякнула пряжка ремня, брюки ослабли и съехали. Он запустил руку под белье, тронул там, где все намокло и горело неудовлетворением. — Вот такие вот у вас родственные связи, да, Микаса? — шепот рассеялся в волосах, — последний раз, слышишь, Аккерман, — капитан раздвинул складки, размазывая влагу, и толкнулся одним пальцем внутрь, буквально на фалангу, — это был последний раз, когда ты его видела. Капитан Леви был человеком слова, и Эрена Микаса и вправду больше не видела — его переселили в подземные лаборатории Ханджи, объясняя тем, что так ей легче будет работать с ним — вот он, сразу под рукой, готовый: сдирай ногти и кожу сколько влезет, руби руку по запястье, а там, как отрастет — по локоть или по плечо. Остался ли у него хоть кусочек прежнего Эрена? Ханджи и глаза ему выкалывала. Тех глаз, что смотрели на нее с самого детства, давно не было. Не было губ, поцеловавших ее впервые, не было рук, повязавших шарф. Был Эрен. И Микаса совсем не знала его. Пару раз Микаса подсаживалась к часовым — ребята из ее отряда несли наряды по очереди — с надеждой разведать обстановку в лаборатории, но все, как один, твердили, что ничего, кроме задавленных криков, не слышат и не видят. Все знали, что пытливый ум Ханджи — бесконечный генератор для экспериментов, но представить страшно, что же там происходило на самом деле. Жизнь их — страшная, и богини давно отвернулись от них. Микасу не подпускали к дежурству — особый приказ капитана Леви. С исчезновением Эрена из ее жизни фокус сместился и застыл на капитане. Микаса наблюдала за ним. Украдкой смотрела на руки и вспоминала, какие ласки они могут дарить. Замечала, как плотно обхватывают ремни УПМ бедра. Как ходят мышцы под водолазкой, как резок, и в то же время аккуратен его профиль. Какая пытка — видеть бледный отлив висков, переходящий в матовую штриховку сбритых волос, и не мочь прикоснуться к нему, когда вздумается! Капитан только казался хилым и слабым: низкорослый, с узкими плечами и бедрами. Но на самом деле был будто вылит из чугуна. Отталкивающе красивый, взрослый. Его спокойствие и выточенная за годы службы невозмутимость доводила до исступления. Иногда Микасе с дуру хотелось учинить глупость — пропустить тренировку или вложить всю силу в удар на спарринге, лишь бы вызвать капитанский гнев. Первое время, когда они только поступили на службу, ей знатно влетало за нежелание подчиняться приказам — приказам идиотским, как тогда казалось, угрожающим безопасности Эрена. Капитан мог влепить пару нарядов на кухне и шлифануть чисткой сортиров, но сейчас… Мог наказать по-другому. Микаса заламывала пальцы, вслушиваясь в голос, которым он отдавал приказы на вылазках… и в постели. Чувствовала силу и превосходство над собой. И захлестывало ее едкой, жгучей похотью, вытесняющей обиду за разделение с братом. Тело отзывалось против воли. Тело хотело его губ, рук, члена. Так Микаса заняла «почетное» место под боком у капитана. Если до совершеннолетия ее жизнь состояла из выполнения стандартного солдатского долга, тренировок до стесанных костяшек и бесконечных вылазок, то теперь реальность раскололась надвое, пошла кривым, нечетким надрывом. Делать то, что нравилось ему — значит делать то, что нравится и ей. Глотать, если кончают в рот. Подставлять бедра и ягодицы под шлепки. Не стыдиться, если кто-то заходит в кабинет передать документы, пока Микаса, обнаженная, с разведенными в стороны бедрами лежит на капитанском столе. Перетягивать грудь в один слой бинта и всегда иметь при себе противозачаточную настойку. На вылазках, когда за пределами палатки бродят титаны, нет времени на нежности и аккуратности. Капитан мог с пылу боя утянуть в чащу, дернуть брюки так, что слетала пуговица, трахать, пока в ушах еще звенело от чужих криков, от хруста, с каким титаньи челюсти перекусывают кости. От вожделения мутило, и дни тренировок под его руководством Микаса просто возненавидела. Фокус смазывался, движения теряли скорость и четкость, и вот она, пригвожденная к стылой земле его телом, перехваченная за горло, представляет, что они в постели, среди хрустящего чистотой белья, обнаженные до самой души… Она подставляла губы, горло, раздвигала ноги, трогала его член, брала в рот, просила больше. И чем больше получала — тем больше хотела. Раздражение от невозможности быть ближе изъедало так, что после отбоя, когда он приходил к ней, сил держаться совсем не оставалось. Оголодалая, больная им, Микаса забывала обо всем, что находилось за пределами их тел. На вылазках выискивала его среди снующих меж деревьев разведчиков, в столовой — наблюдала за тем, как он ест, как слизывает крошки с уголка губ, как придерживает чашку чая, как поглаживает гладкий фарфор теми самыми пальцами, которыми дарит ей столько удовольствия… Одурение по нему подкрепилось и тем, что капитан Леви, которого Микаса видела только как солдата, безупречно выполняющего свой долг, вдруг начал обрастать новыми чертами и привычками: спал он от силы несколько часов, часто просыпался еще до восхода солнца. Рассказывал о своей матери. По его словам, Микаса похожа на нее. Непонятно было, что подталкивало его на такие откровения, но Микасу затапливало щемящей жалостью к нему. Как бы она не пыталась злиться — ничего не выходило. В голове всплывал образ маленького мальчика, брошенного на произвол судьбы, и слез сдержать не получалось. Совсем скоро их расписание переплелось так тесно, что проводили они не только ночи вместе. Ходили на завтрак, занимались документацией. Картинка строгого и недосягаемого старшего в ее голове пошла трещиной, и из-за нее выглянул обычный человек — он ерошил волосы, грыз ногти, забываясь в книге, карябал заусенцы до крови, зевал, не прикрывая рта, никогда не оставлял еды на тарелке — съедал все до последней крошки. Глаза его краснели и слезились, если в комнате были цветы. Чем больше Микаса узнавала его — тем любопытнее становилось. И совсем скоро больная зацикленность сыграла с ней злую шутку. С самого начала вылазка пошла не по плану. Стояли первые дни весны, дожди прекратились, и было решено выдвинуться до восхода с расчетом, что земля успела подсохнуть. Однако с приближением к лесу небо заволокло тучами, закрапал дождь и совсем скоро перешел в ливень — лошади увязали в раскисшей земле, под копытами чавкало. Форма тут же намокла, за шиворот попадали ледяные капли — у Микасы зуб на зуб не попадал. На этот раз поделились по трое. Микаса надеялась биться плечом к плечу с капитаном, но в итоге оказалась в группе с Жаном и Сашей. Ливень прекратился так же быстро, как и начался — солнце успело выползти из-за горизонта и осветить самые верхушки деревьев, когда они оказались в лесу, сразу же застигнутые врасплох — титаны посыпали отовсюду, одутлые, с разинутыми голодными пастями, исходящими слюной — истосковались за зиму по свежей человечине. Их зажали в кольцо — напуганные, разведчики бросились врассыпную. Микаса отделилась от своего маленького отряда, пустила лошадь вскачь, подбивая горячие бока сапогами: силуэт капитана проглянулся в самом центре скопления шестиметровых. Ее влек порыв, в груди у нее билось два сердца — ее и капитана, в голове звенело от его мыслей, в носу жгло от его сбитого дыхания. Кровь громко стучала в ушах, кто-то кричал ее имя — но вот же он, совсем один, кто ему поможет? Двигался капитан настолько быстро, что Микаса едва поспевала за его маневрами: только и мелькал его силуэт среди скелетов безлистых деревьев, слышно было, как клинки прорубают титанью плоть, как шипит кровь. Все еще по-зимнему холодный, ветер обдал лицо и засвистел в ушах. Микаса сжала поводья окоченевшими пальцами, мозг ее будто тоже окоченел и происходящее доходило с опозданием: капитан приземлился на ветку, отсоединил обломанные клинки, вновь запустил привод и исчез в облаке испарений от тел титанов. Живой и невредимый. Лошадь тяжело дышала и дыхание ее клубилось паром. Микаса огляделась, стоило помутнению спасть, заметила Сашу и Жана. Чувство вины вонзилось под сердце — как она могла бросить своих товарищей? Она спрыгнула с лошади, сжала пусковые курки, готовая взмыть в воздух, однако привод заклинило, тросы жалобно проскрипели. Только не сейчас, только не сейчас! Она чертыхнулась, впервые за службу чувствуя, как страшно ей на самом деле. Раздался одуряющий, жалобный крик. Микаса с трудом вскинула вдруг отяжелевшую голову — титан поддел Сашу за рукав, обхватил талию огромными лапищами, на секунду сомкнул зубы на руке и принялся заталкивать ее тело в пасть. Лес замер. Микасе показалось, что все они — мухи, попавшие в мед. Движения стали медленными и болезненно четкими, мышцы и суставы заело. Внутренности сжались в тяжелый мокрый комок, стук крови в ушах перерос в истошный визг… Лошадь пронеслась мимо, громко заржала, таща за собой безголовое тело разведчика, опутанного поводьями — Микасу мгновенно выдернуло из оцепенения. Засвистели тросы, зашипел газ: Жан бросился к Саше, прорубил шею титана так глубоко, что она повисла на лоскуте кожи, и успел перехватить безжизненное тело, вывалившееся изо рта. А может, так и стоять здесь, пока не сожрут, и не придется больше мучиться? В груди стало тесно, горло драла жажда, лицо горело — Микаса запоздало заметила, как к ней несся пятиметровый, вывалив язык из распоротого с одного боку рта — видимо, кто-то успел зацепить его. Вот и конец. Никаких титанов, никакого капитана Леви, Эрена, никакой службы и ответственности. Какая разница, если кто-то будет скорбеть по ней? Мертвой не узнать. Бок обожгло, и Микасу отбросило в сторону. Она только и успела, что отсоединить клинки и выпустить взмокшие рукояти. А стоило оставить и напороться на них, нашпиговать себя лезвиями, как свинью… Она проехалась коленями по земле так, что ткань брюк протёрлась вместе с кожей, и завалилась под дерево. Земля дрожала, истошно верещали солдаты, угодившие в жадные пасти, и Микаса закричала в ответ, пока в глотке не начинало печь и голос не пропал. Она зажмурилась и схватилась за волосы: за веками все мелькало, как титан ухватил Сашу за руку и с хрустом перекусил кость — этот хруст множился в ушах, и Микасу заколотило от собственной глупости так, что захотелось содрать с себя кожу. Не успела, не помогла, не защитила! Желудок скрутило, завтрак вытолкнуло наружу — нос и горло ошпарило кислотой. Заскрежетали тросы, крюк впился в дерево прямо над ее головой, выбивая кору. — Аккерман, соберись, черт бы тебя побрал! — капитан дернул ее на себя и потряс за плечи. Глаза безумные, белки увиты лопнувшими капиллярами, на разбитой скуле — кровоподтек, во вздыбленных волосах дымела кровь. Стоять тяжело — будто вынули коленные чашечки. Щеку обожгло от шлепка — прямо под шрамом, оставленным Эреном. И удар этот ощущался как поцелуй. Микаса прильнула к нему, горячо, дико, с надеждой и без надежды, поцеловала сухие губы, скомкала в скользких ладонях куртку. — Мой привод… Заклинило… Сашу… Ее… — Иди сюда. Микасе показалось почему-то, что капитан собирался обнять ее, погладить по голове. Но он как-то холодно притянул ее к себе за талию и зажал спусковой крючок. Они взмыли вверх. Уши заложило, волосы полезли в глаза и рот. От капитана едко несло потом. — Почему ты стояла столбом и ничего не делала? — зло бросил он, нахмурив брови. Подбитая скула распухла, по коже расползлось длинное фиолетовое пятно. Жалость к нему волной прошлась от груди к глазам. В носу закололо. И ответить нечего. — От следующей вылазки отстраняешься, лейтенант. — Но поче… — Поработаешь над своими суицидальными наклонностями. Мой лучший солдат должен быть всегда в форме. Или то, что у лучшего солдата между ног?

***

Микаса видела много. Вспоротые животы, развороченные мясом наружу грудные клетки… После боя те, кто остались в живых, собирали своих товарищей. Собирали, как поломанных кукол: вот выплюнутая кисть — мяса мало, титаны предпочитали «мышечные» отрезки тела — вот огрызок ноги или вывалившийся орган. В венах Саши все еще теплилась жизнь, культя плевалась кровью. Не страшно. Нужно спасать. Микаса рванула плащ с плеч, ткань жалобно треснула. Перетянула самодельным жгутом предплечье так, что лохмотья кожи пошли складками. Повозка подпрыгивала на кочках, гремела колесами, унося от дымящегося леса. Конни целовал уцелевшую ладонь Саши, поскуливал, раскачиваясь взад-вперед. Знал, что ее ждет. Микаса поднесла руки, перемазанные красным, к лицу. Можно подумать, что не кровь это вовсе, а сок спелых вишен — собирать их нужно осторожно, чтобы не лопнула туго-натянутая на мякоть кожура. Потом отмываться в холодной дождевой воде и оттаивать у камина, трястись под полотенцем и одеялом… В больничное крыло Микаса дотащила Сашу самостоятельно — Конни безумно таращился по сторонам, заикался, дрожал так, что еле ногами переставлял. Каждая вылазка как засечка на сердце — кровила, саднила, врывалась в мысли и сны, учиняя разруху. Бессонница и нервные расстройства стали верными спутниками их долга. Кто-то заглушал чувства алкоголем и легкими наркотиками, некоторые предпочитали переживать эмоции на месте: кутались с головой в плащ и плакали, забившись в самый угол повозки. Других солдат по возвращении колотило, да так, что ложку удержать не могли, весь ужин проливали на себя. В глазах беспредельный ужас, подойдешь, посмотришь — а на дне зрачков не успевшее остыть поле боя, все перемазано красным. Микаса не осуждала. Сама, увидев раздавленную в кашу голову девочки, с которой была в паре на спаррингах, еще долгое время не могла есть мясо — роскошь! — и соскрёбывала свою порцию в тарелку Саши. Больничное крыло зажужжало, как осиный улей. Те солдаты, что шли на поправку, ползали по коридору с тазами, смывая кровь. Те, кто только вернулся с вылазки, кое-как собирали по кускам выживших и тащили до кроватей. Ханджи сновала меж коек, подкатывала капельницы, отдавала приказы помощникам ровным, лишенным радости голосом. Как только раненые были перенесены, командир выпроводила перепуганных, уставших разведчиков отмываться и ужинать. Заслужили. Вырвали из зубастой пасти титанши-смерти еще недельку. Навестила Микаса Сашу поздним вечером. Блауз спала, подоткнутая одеялом, на культе алели бинты. Волосы свалялись, белый лоб блестел от испарины, приоткрытые будто на выдохе губы воспалились и потрескались. Раненый, или как они между собой говорили, погрызанный солдат — привычное дело. Если первое время при виде перекушенного на две половинки тела кишки сводило ужасом, то постепенно страх притуплялся, обращался в глухое безразличие. Но на Сашу, почему-то, было больно смотреть. Так больно, будто Микасе откусили и руки, и ноги, и бросили истекать кровью. И если бы она только не отвлеклась, можно было бы… — Микаса, — донеслось из-за спины, — что ты?.. Жан запнулся, оглянув ее с головы до пят, и быстро отвел взгляд, будто постеснялся своего любопытства. Она опустилась на соседнюю кровать, хлопнула ладонью рядом с собой, мол, садись. Жан вдруг весь ссутулился, плечи у него поникли, и в полутьме палаты он казался большой бесформенной грудой. — Слышал, ты с капитаном сейчас, — начал он, теребя в пальцах пуговицу на рукаве. Взгляда не поднял. — И что еще слышал? Все знали, что лейтенант Микаса и капитан Леви трахаются. Парни шарахались от нее, как от прокаженной, даже смотреть боялись. — Это неправильно, — Жан покачал головой, губы его скривились, ладони сжались в кулаки, и кожа туго натянулась на костяшках, — тебя никто не должен принуждать. Звучало так глупо, что не хотелось вникать в смысл. — Никто и не принуждает, — слова почему-то ощущались, как выдранные ногти. Жан нахмурился и посмотрел ей прямо в глаза, словно выискивая заветную прореху, сквозь которую проклюнутся настоящие чувства. Не поверил. Микаса тоже себе не поверила. — Тебе не обработали раны. Не хотелось помогать себе. Пусть болит. Жалко, что не так больно, как Саше. — Не так страшно, — дыхание захватило, слова со свистом вырвались из стесненной груди, — ей сейчас намного хуже… из-за меня. Жан присел у ее колен, накрыл ладонями ее кулаки — руки у него большие, сухие и горячие, костяшки приплюснуты, вены взбухли и натянули дубленую кожу. Руки солдата. Он посмотрел на нее снизу, наморщив лоб, и Микаса вздрогнула, погрузившись в теплоту его взгляда. А еще неожиданно поняла, что никогда не видела Жана так близко. Широкий росчерк плеч, обрамленная щетиной челюсть, бледное розовое пятно губ, нос тонкий и аккуратный — совсем девчачий, не перебитый на тренировках, на виске мерно бьется венка. Если она заплачет, если расскажет ему все, что так мучает ее, что он сделает? Одарит тяжелым пустым взглядом, как делал Эрен? Обнимет и будет выжидать, пока иссякнут слезы, чтобы залезть ей в трусы? Что, что?! На секунду, только на удар сердца Микасу ослепило гневом. Опрокинуть бы тумбочку, закричать во все горло, перевернуть кровати, изорвать подушки и погрести себя под пухом, задохнуться — лишь бы не чувствовать совсем ничего… Она зажмурилась и касание исчезло. Исчез и Жан, будто разговор с ним ей только привиделся. Вот бы все происходящее было просто очередным кошмаром, из которого ее выдернет мягкая рука матери на плече… Микаса собралась было уходить, когда половицы заскрипели под быстрыми уверенными шагами: Жан вновь опустился перед ней на колени, размотал бинт, смочил раствором и аккуратно промокнул разодранную коленку. Боль стрельнула вверх по ноге, и Микаса вздрогнула, неосознанно дернулась в сторону. — Ш-ш-ш, — Жан перехватил ее за лодыжку, удерживая на месте. Непонятно, чем начало жечь сильнее — спиртом или теплом ладони. — Ты ни в чем не виновата, Микаса. Использованный бинт мокро шлепнулся на пол. Жан отлепил соринки от необработанной коленки, надорвал ткань штанов и опустил руку ей на бедро. Сжал. Микасу, почему-то, окатило жаром. В обычной обстановке, когда никто не пытался запихнуть в нее член, такой тесный контакт ощущался особенно остро. И совсем не стыдно за уродливые коленки. — Я не смогла позаботиться о ней, — рану щипало, но боль отошла на второй план, — отвлеклась, не успела. — Ты не можешь заботиться о всех сразу, — он подул на коленку и вновь окинул Микасу спокойным взглядом, и вновь, снизу-вверх, — и не позволяешь другим заботиться о тебе, совсем. — Но я… — Тогда я тоже виноват, Микаса, точно так же, как и ты. И капитан Леви виноват, и командор, — все. Жан собрал бинты и выбросил их в мусорное ведро. Коленки горели. Жалобно скрипнул матрас, захрустела чистотой постель — Жан поправил одеяло, приподнял голову Саши, взбил подушку и опустил обратно. От простой, искренней заботы у Микасы сильно защемило в груди. Синяки на бедрах и запястья вспыхнули. Наверное, Жан не позволил бы себе так касаться ее. Чувство вины и жалости к себе подкатило к горлу. Горько и стыдно. Жан исчез прежде, чем она успела бросить скомканное «прости».

***

Конни изводился, обивал пороги командирских кабинетов с просьбой оставить Сашу для помощи на кухне или уборки замка и конюшен, да вот только с одной рукой много овощей не нашинкуешь и дерьмо не вычистишь. Командор пообещал договориться о выплате пособия семье Саши, но оставлять калеку при разведкорпусе не мог. Не положено. Не положено солдатам видеть жертву погрызенного товарища и портить боевой дух. Легче скрываться за лоском девиза «посвятим свои сердца», жалко, однако, что титанам интересно не только сердце. Все понимали, что завтра могут оказаться на месте Саши. Или вообще, в брюхе титана. Микаса помогла Саше собрать вещи, на дно вещмешка аккуратно сложила ее плащ и китель. Долго обнимала ее в лучах солнца, бьющего в незашторенное окно. От Саши пахло медикаментами и лекарственными травами, а еще — давно забытым детством. Вязкая травяная горечь еще долго горчила на языке после того, как Саша ушла, не приняв ни одного извинения. Хотя Микаса в ноги ей бросалась. Саша всегда была мудрее в моральных вопросах — извинениями не вернуть руки и места в разведкорпусе. «Смирись и иди дальше». Микасе стыдно было показываться капитану, стыдно думать о своей глупости, стыдно. С одной стороны — пойти бы к нему, выговориться, опустошить сердце от боли и переживаний… После их недавней ночи у Микасы появилось слабое желание довериться ему. Потому что с самим капитаном Леви приключалось необычное: после секса он обнял ее, позволил лечь на свою грудь и крепко обнять в ответ. Он целовал ее в затылок, шептал полную бессмыслицу, баюкал и утешал. Массировал уши от кончика до мочки. Разморенная его строгой нежностью, Микаса сболтнула, что ее мать всегда делала такой массаж. Если было плохо — Микаса говорила. Если было плохо капитану — он тащил Микасу в свою постель. Слишком разные у них методы «исцеления». Может, и не стал бы слушать. Поэтому Микаса и оттягивала момент встречи. Много думала, пытаясь понять намерения капитана. События вылазки лишились четкости, видимо, страх нитка за ниткой вытянул из полотна событий отдельные эпизоды, но одно Микаса помнила с болезненной четкостью — как зрачки в глазах капитана расширились, вытеснили радужку до тонкого серого ободка, — и на самом донышке этих зрачков, в самой склизкой темноте был страх. Чего он боялся? Чего боялся, отталкивая ее к дереву, вырывая из пасти смерти? Ответ она получила совсем скоро — капитан передал через рядового, что ждет ее после ужина.

***

— Я отбуду через две недели. — Что? — Будем расширяться. Ханджи нужна новая лаборатория, появилось финансирование, — Микаса набрала полную грудь воздуха и разомкнула губы, чтобы ответить, но капитан опустил палец на ее губы, — я хочу, чтобы ты подумала… У меня для тебя кое-что есть. Он прошел к столу, со скрипом выдвинул ящик и пошарил внутри. Зловещее предчувствие шевельнулось, укололо за ребрами. Зашуршали бумаги, вновь скрипнул ящик, зашаркала подошва сапог о каменный пол. Капитан протянул аккуратную коробочку, тяжело посмотрел сквозь упавшие на глаза прядки. Тревога раскрыла зубастую пасть, цапнула, вынуждая задержать дыхание от боли. Микаса подцепила золоченный крючок ногтем и потянула крышку вверх — в углублении бархатного нутра тускло блестело кольцо с крохотным, мутным камнем. Капля крови, заключенная в тиски серебра. — Зачем вы?.. — А тебе не хочется быть моей? Полностью? — в голосе ни холода, ни тепла, ни надежды; Микаса вдруг поняла, что он спрашивать-то не хотел, все происходящее — фарс, формальность, и для себя он давно все решил. Вопрос расколол реальность надвое. Одна часть продолжала стоять перед капитаном, другая неслась прочь, прочь из кабинета, прочь из замка, на свободу, к семейной хижине, где в окне по вечерам горел свет, а в котелке аппетитно клокотало жаркое… Он выудил кольцо, отнял ее одеревеневшую руку от лакированного угла коробочки: металл показался Микасе раскаленным, прожег кожу до кости; это — приговор, это — начало конца. Так не должно было произойти, они не договаривались… Хотелось отряхнуть ладонь, избавиться от жжения или отсечь палец под самый корень. Лишь бы прокаженный жар не полз выше. — Я… я не знаю. «А тебе не хочется быть моей?» — вновь и вновь рассыпалось на буквы, грохотало в ушах, пока чужие пальцы поглаживали ее костяшки, обводили тугие нити сухожилий, натянутых под кожей. Микасу начало мутить, когда чужая рука требовательно схватила за шею, вынуждая склониться: так происходило из раза в раз, из ночи в ночи, но сегодня отчего-то хотелось пихнуть капитана в грудь и оборвать нити долга. И как далеко она зашла, что нити превратились в колючую проволоку и стянули внутренности — одно неправильное движение, проблеск неповиновения, и от нее останутся только окровавленные ошметки. Палец, грудь, скулы жгло — Микаса раскалилась так, что стало тяжело дышать. — Я не хочу, капитан, — порезало полость рта и замерло меж их губ. Он шумно выдохнул и отстранился. Глаза недовольно блеснули в дымке темных ресниц, чернота зрачка поглотила серебристую кайму радужки. На службе слова «нет» и «не хочу» выбивали из головы посредством изнурительных, нескончаемых тренировок, соскабливали с языка и губ зубами, пальцами, членом… Женщина не знала слова «нет», не знала, что такое «не хочу». — Захочешь, — холодным, вздыбляющим кожу голосом ответил он. Пальцы потянулись к позолоченным пуговицам, вытиснули их из узких прорезей. Микаса повела плечами, сбросила китель, а больно стало так, будто сняла его вместе с кожей. Капитан осматривал ее тяжелым, почти злым взглядом, будто примерялся, какой кусок будет лакомее, куда бы цапнуть в первую очередь. И она чувствовала себя куском мяса. Зачаток сопротивления угас, и капитан быстро смекнул, что можно действовать. Надавил на плечи, и Микаса опустилась на колени, плотно зажмурив веки. Звякнула пряжка ремня, зашелестели брюки. Он аккуратно приподнял ее голову за подбородок, посмотрел сверху вниз с неожиданным снисхождением, засевшим в морщинках в уголках глаз.

***

Толкался он глубоко, резко: Микаса протестующе захныкала, силясь выползти из-под раскаленного тела, уперлась кулаками в скользкую от пота грудь. Пальцы на ногах поджимались от распирающего чувства наполненности, мышцы звенели в предоргазменном спазме, но ей не хотелось чувствовать это постыдное, грязное удовольствие. — И куда ты собралась? Он отнял ее руку от себя, поднес к губам и мягко поцеловал прямо над кольцом. Микаса отчетливо почувствовала сокращение его плоти — внутри стало жарко, щекотно. Чужой протяжный стон разбился о кожу, и глаза против воли закатились за веки: она не выдержала, кончив следом, безвольно подмахивая тазом, насаживаясь на быстро опадающий член. Отдышавшись, капитан отполз назад и устроился между ног. В голове все еще стучала кровь, язык лип к сухому небу, губы схватились сплошной коркой. — Если не любишь меня, ничего, это ничего. Научу, раз еще не научилась. Страшно хотелось пить. Микаса дернула головой, сбрасывая со лба прядки, и приподнялась на локтях. Реальность просачивалась в мозг медленно, по капле — случилось то, что капитан никогда не позволял себе… Он закончил в нее. Нарушил негласное правило, которого они придерживались с самого начала. — Зачем вы это сделали? — слова оцарапали сухое горло, загорчили на языке. — Захотел. Теплая сперма вытекала из нее, пачкая подставленную к промежности ладонь. Капитан нахмурился, огладил до невозможности влажную, липкую кожу, и пропихнул пальцы внутрь с прокрутом, с пошлым хлюпаньем, растягивая саднящий вход. — Пожалуйста, прекратите, прошу вас, — прошептала Микаса. Но никто не услышал.

***

Микаса кое-как натянула белье, брюки и рубашку, спросонья путаясь в рукавах и штанинах, липнущих, как множество щупалец. Между ног было все еще мокро, трусы перекрутились, пропитались чужой спермой. Сил тащиться в душ не осталось совсем. Капитан спал, закутавшись в одеяло по самый затылок — только голые узловатые ступни свисали с края кровати. В незашторенном окне виднелся отрезок неба: горизонт вымазан фиолетовым и алым. Занимался рассвет. Микаса прикрыла дверь и припала к ней спиной. Зажмурилась и осела — нужно поговорить с Ханджи, попросить настойку, а вдруг капитан сговорился с ней, и никакой настойки она не получит, и его семя даст плод, и Микасе придется вынашивать его ребенка, и… — Микаса. Дрожью пробило до самых кончиков: Микаса вскрикнула и сильно ударилась в попытке отскочить. Спина мгновенно онемела от боли. Голос почти забылся, стерся из памяти, показался чужим. Она прошла к постели на негнущихся ногах, остановилась напротив и жадно осмотрела Эрена — лицо белое, словно матовое стекло, под глазами вымазано лиловым. Щеки впали, губы обведены воспаленной каймой, искусаны, и похож он на бледную тень себя прежнего — увядающий, тусклый, истощенный. — Что она с тобой сделала? — проговорила Микаса, припадая к его ногам. Накрыла руки брата своими — пальцы совсем стылые, костлявые… Как у мертвеца. — Перестань. Ты знаешь. — Не знаю, Эрен! Я уже совсем ничего не знаю! Микаса опустилась рядом и почувствовала невероятную тяжесть — тяжесть своего бремени. И почему ее позвоночник еще не треснул? — Вот и сосредоточься на себе, чтобы хоть что-то узнать. Брат вплел свои пальцы в ее, придвинулся так, что их бедра плотно прижались друг к другу. В близости померещилась прежняя теплота. — Он… Он сделал это против моей воли, — неловко начала она. Стало стыдно до тошноты. — Все-таки он капитан, Микаса, — проговорил Эрен, и каждым словом будто прикоснулся к едва стянувшейся ране, — ему разрешается. События прошлой ночи замельтешили перед глазами, дыхание захватило. Микасе вдруг захотелось отсоединиться от Эрена, взять передышку от слов, но он тоже у нее глубоко под кожей, и отдалиться от него все равно, что бежать от самой себя. — Ты не понимаешь. Капитан Леви сделал мне предложение. «Его семя во мне. Его голос, его глаза, его пальцы…» Она отняла руку от бедра, показала кольцо — камень выхватил нить света от луча, бьющего в окно, поглотил его и будто загорелся изнутри, запульсировал как сердце, налитое кровью. И чье это сердце? Капитана? Микасы? — Ты можешь в достатке и комфорте провести свою жизнь. Соглашайся. Грей ему постель. Раздвигай ноги. Подчинись. Это не так уже сложно. — А как же мы с тобой? Микаса любила преувеличивать. Не было никаких «мы». Их связь разрубили, как только плечи укрыл плащ «свободы». — А что мы? — Неужели ты не хочешь, чтобы у нас с тобой была семья? Он зажал пальцами переносицу. Редко служба в разведкорпусе и «отношения» между служащими заканчивались свадьбой. Редко кто брал в жены ту, которая затраханным ртом будет говорить торжественное «да» у алтаря. Не принято заводить детей с той, которую могли иметь целым отрядом одновременно. Для тех женщин, которые хотели свить гнездышко, был один не совсем надежный вариант — уйти со службы и осесть с гражданским. И то, если повезет. Если мужчин-солдат в отставке уважали и почитали, то к женщинам относились с прохладой, презрением. — В этом нет смысла. Ты знаешь, сколько мне осталось, — льдисто произнес он. Слова осели на полках, втиснулись в щели в полу и застыли вместе с тенями на складках одеяла — в комнате стало душно и тесно. — Я лучше пойду. Подумай над предложением капитана. Микаса подскочила, стиснула кулаки — чувство безысходности душило. — Постой. Я хочу… Останься со мной до подъема. Посиди здесь. Сейчас-сейчас, я только в душевые, я быстро, и обратно, сейчас… Когда Микаса вернулась, солнечного света в комнату набралось до самых краев. Постель примята. Пуста.

***

Женщина, внушал он, не сосуд, а проводник. Чтобы выжить, нужно пропускать все через себя.

Образ капитана, которого она считала безупречным солдатом, эталоном поведения на службе, образ человека, измученного жизнью, вынесшего невообразимые лишения, мерк, обрастал тенью, из-за которой удалось разглядеть истинную сущность. Такую же, как у остальных мужчин. Микаса поняла это совсем скоро. Через неделю им дали увольнительную по случаю праздника, а у Микасы были еще и красные дни (как она счастлива была, что они наступили!) — капитан оставил ее в покое. У нее выработалась особая рутина для этого периода: с вечерней тренировки сразу в душевые, а потом к себе. В объятия мягкой подушки и одеяла. Долгий, глубокий сон без видений. На бедрах успевали зажелтеть синяки, уголки губ схватывались корочкой, но никуда не девалась сосущая, ширящаяся пустота. В тот вечер она решила залить ее вином. Выпивку утащила с офицерской кладовой Имир в день своего дежурства, обмотав тряпками с кухни, и занесла каждой по бутылке на хранение. Вот так, в свободное от смерти время они сговорились встретиться у Кристы — комната ее, притаившаяся на офицерском этаже, оказалась самой просторной и могла вместить в себя всех девушек их отряда. А еще — секреты, вынашиваемые под самым сердцем. Помощи просить и жаловаться некому — только и оставалось, что под покровом ночи шептаться о своей участи. Кому-то везло меньше, кому-то больше. Из офицеров никто не решался говорить вслух о том, что негласно делили девушек еще при поступлении на службу. Самыми красивыми из тех, кто доживал до совершеннолетия, довольствовалась верхушка. На тех, кто похуже, они даже не смотрели. «Объедки» ждала не самая приятная участь — изломанные ужасами службы солдаты. Не витал больше дух товарищества и дружбы, не было той искренней, детской поддержки, связавшей их в начале службы. Похоть и вседозволенность вытесняла самые светлые чувства.

***

Они уселись в круг и бросали друг другу маленькую бархатную подушечку. Комната Кристы отличалась не только размером, но внутренней роскошью. Тяжелые парчовые шторы, широкая кровать с резной спинкой, шкаф красного дерева, набитый книгами до отказа. Подушку решили сначала передавать тем, кто достался высшей прослойке разведкорпуса. — Честно, мне все равно было изначально, кому я достанусь, — Имир слизнула с пальцев жир, причмокивая губами, — вот инструктор трахается хорошо, без всяких фокусов — и на том спасибо. Мне главное, чтобы я кончила. Имир улыбалась, и девочки улыбались в ответ. Но у Микасы волоски на руках встали дыбом. Она спешно провела ладонью по коже в попытке избавиться от дрожи. Подушка взмыла в воздух и оказалась поймана маленькой белой рукой. — Инструктор тоже, бывает, заходит ко мне. Любит пихать свой хер в рот. Больше вообще ничего не просит, — сказала Мина, улыбаясь растресканными губами. Микаса поежилась, замечая, как самая крупная трещинка на нижней губе разошлась. А еще заметила желтый смазанный синяк на горле — будто от ладони. — Причем такое ощущение, будто хочет залезть в меня вместе с яйцами. Да взял бы уже и залез мне под кожу. Мина улыбнулась во весь рот, показывая желтые, как сыр, зубы, и бросила подушку Кристе. — Командор заставляет меня надевать черный парик и офицерскую форму, — взгляд Кристы стал рассеянным, будто она выуживала воспоминания одно за одним из закромов разума, — и делает свое дело всегда… сзади. Иногда просто имеет в задницу. Бывает, шепчет что-то про грязь Подземного города и как ему хочется очистить меня от этого. Микаса не заметила, как зажала рот рукой. Как такие красивые, нежные губы могли говорить откровенные мерзости? Не могла представить себе Кристу в этой грязи, себя — могла. Микаса такая же, как эти мужчины, она была рождена с грязью под кожей, она была рождена для грязи. Головорезы, которые убили ее семью, пророчили ей славную карьеру экзотической шлюхи — на нее всегда смотрели, как на ценную добычу, как на редкий минерал, вынутый из-под земли. Даже здесь, в разведкорпусе она «стоила ста солдат», «сильнейшая после капитана Леви». Микаса видела мир будто из-за витрины магазина, распятая под чужими алчными взглядами; никто не хотел видеть в ней обычного человека. Она и сама уже не знала, кто она. Стало холодно и противно от самой себя — будто с головы до ног окатило липкой смердящей жижей. — А у тебя как дела обстоят, Микаса? — начала Имир, перебивая Кристу, и кивнула головой. Подушка взмыла в воздух и глухо приземлилась под ноги — у Микасы плыло перед глазами, тело сковало онемением. — Тебе ж больше нашего повезло, с капитаном-то. Вскружила ему голову своей смазливой мордашкой, небось, и под венец тебя утащит. Слова встали поперек горла битым стеклом, чужими взглядами прижигало кожу. — Простите меня, — шепнула Микаса, поднимаясь. Во рту стало солоно, будто от крови. Она едва успела добежать до душевых и схватиться за скользкий край раковины — вывернуло так, что на краткое мгновение Микаса оглохла и ослепла, сплевывая не переваренный ужин. Желчь драла горло, на глаза навернулись слезы. Хотелось залезть себе под кожу, отогнуть скользкие ребра, вычерпнуть всю гниль. Соскрябать бы с себя плоть, клейменную чужими руками, вырвать целыми кусками и оставить костяной остов… Может, хоть ее кости чисты. В Микасе не видели солдата, сестру, ни даже женщину. Только тело.

***

Возвращаться к девочкам она не решалась — сразу завернула к себе, и, не зажигая свеч, плюхнулась на постель прямо в форме. Видел бы ее капитан. Неужели все они… Все такие? Круг замкнулся: Микаса хотела быть с Эреном так, как с ней теперь хочет быть капитан. Получается, капитан любил ее? И за что любил? Потому что она была похожа на его мать? Ведь должна быть какая-то причина. И неужели любовь может быть такой мучительной, обжигающей? Микаса хотела быть с Эреном. Провести остаток жизни вместе. Но вряд ли любила его. Ей нравилось принадлежать ему. Нравилось, что решения могут принять за нее. Глупые, пьяные мысли. Все такое бессмысленное, пустое. Будто все это время она жила в моменте, принимала решения сгоряча, находилась в свободном полете — падать-осознавать неприятно, больно. Неужели так теперь будет всегда? Такая у нее судьба? Осознанием окатило, как холодной водой. Нужно всего лишь проверить. Если он поступит также, то на предложение капитана можно соглашаться. Никакой надежды, и пусть тьма сомкнется над макушкой.

***

Жан потер щеку, на которой пропечатался контур подушки, но сказать ничего не успел — Микаса толкнула его в грудь и прошла в комнату следом. Хлопнула дверь, срезав мутный желтый отсвет факелов. — Микаса, ты чего… — Помолчи. Пальцы путались, темнота ослепила и оглушила: она обшарила его грудь, задевая теплую кожу в полах рубашки, на чистом наитии двинулась ниже и наткнулась на кромку штанов. Жан вздрогнул, стоило ей залезть рукой внутрь. Теплая плоть легла в ладонь, и Микаса сомкнула пальцы, провела рукой, натягивая кожицу на головку, вновь и вновь, пока член не затвердел. — Хочешь меня? — чужим голосом спросила она, пытаясь высмотреть его лицо. Однако темнота все съела. И темнота эта как-то устало, вымученно выдохнула, перехватила ее руку у локтя и потянула вверх — зашуршала ткань, шлепнула резинка штанов. — Это неправильно. — Твое тело говорит обратное. — Тело, может, и говорит. Но решать мне. От его слов заломило зубы, будто с размаху ударили в челюсть. — Ты был прав, — Микаса шмыгнула носом, — я не хотела… всего этого… Жан позволил ей лечь в свою постель. Сел на краешек, заправил волосы за уши — Микаса довольно поморщилась и спрятала нос в краешке одеяла. Жан не опрокидывал бы ее на простыни, не раздвигал бы ей ноги, грубо втиснув колено, не брал бы силой, не вывернул наизнанку. Микаса вдруг поняла, чего ей хотелось больше всего — тепла, заботы и совсем немного — ласки, внимания. Голова гудела после вина, постель раскачивало из стороны в сторону. Микаса покрепче схватилась за одеяло, чтобы не упасть в липкую темноту комнаты. Когда сон начал одолевать, Микасе казалось, что она проваливалась, падала в собственное тело, в пустоту из кожи, мяса, костей. Уснуть бы, чтобы проснуться. Может, все это — очередной кошмар?

***

Вторая половина весны прошла в тренировках новобранцев и нескольких недалеких вылазках за стену. Микаса никогда не представляла себя в роли офицера или командующего, но теперь, когда голос перестал дрожать и окреп, она вдруг ощутила себя совсем взрослой. И подумать только, что на службу пришла едва опушившейся девочкой. Теперь наблюдает, как почти дети подбирают сочащиеся сквозь зубы слюни на последнем круге стандартной ежедневной пробежки, как надрывают мышцы, ходят друг за дружкой, заплывшие, изнуренные, кто-то — со сломанными пальцами, кто-то — с выдранными ногтями… Сразу можно вычислить по рукам, кто сачковал на лекциях по использованию УПМ. Большинство приходящих в разведку — дурачки. Мечтают о великих подвигах и свершениях. Либо думают, что солдатом быть очень по-взрослому, престижно: служишь себе, получаешь еще теплую койку после очередного «героя», форму с крыльями свободы… Свободны они только умереть. Эмоций много, выпустить некуда, парням думается, что можно будет и девушку поцеловать, и в штаны залезть, но по итогу? Реальность бьет наотмашь, со всей дури. Первый поцелуй с картонным титаном, и оттрахают на тренировках так, что потом до койки себя дотащить — настоящая победа. Без капитана, без Эрена одиночество усилилось в стократ, нити, связывающие ее с ними, натянулись до треска. У Микасы, казалось, появилось время на себя, можно было выдохнуть и попытаться понять, что она действительно чувствует… Но после пережитого внутри остались одни обломки, не подлежащие починке. Вокруг — война, и то, что происходит у нее с капитаном и Эреном — тоже война, только поле боя — ее тело и сердце. Каждое касание, каждое слово — команда «к бою», но с кем воевать? С собой? Кажется, тело и разум живут порознь. Тело желает рук капитана, разум — Эрена. А чего желала сама Микаса? После тренировок они с Жаном подолгу сидели за конюшнями под раскидистой тенью одинокого дуба. Весна разбушевалась: трава выстлала землю бархатной волной, и волна эта упиралась в самый горизонт. В молодой листве возились птицы. Над распустившимися цветами сновали пчелы. По утрам туман накрывал замок мокрым плотным одеялом — и как упоительно свежо было! Микаса дышала этой свежестью, пока голова не шла кругом. Жан любил рисовать, а Микаса любила наблюдать за ним в такие моменты. Он как-то раз заявился к ней перед утренним построением и протянул холст. Теперь у нее в комнате появился маленький портрет в грубой рамке — портрет самой себя, с жирно-выведенной углем улыбкой, большими живыми глазами. Капитанские книги и кресло, шарф Эрена — чужие, из другого мира. Но картина, написанная Жаном, почему-то была на своем месте. Они часто прогуливались по офицерскому кладбищу — за ним давно никто не ухаживал, высокая осока хлестала по голым лодыжкам. Надгробия, покосившиеся, как расшатанные зубы, тянулись несколькими рядами к илистой рытвине пруда. Жан зачитывал Микасе имена с надгробий, и они рисовали, представляя, как могли бы выглядеть люди, от которых остались только вбитые в камень буквы. Все эти офицеры были такими же, как Эрвин Смит, как капитан Леви, как инструктор Шадис — мужчинами, посягнувшими не на одну женщину. Микаса старалась придавать своим неуклюжим зарисовкам оригинальности, но из-под угольного обломка выходили линии, складывающиеся то в образ Эрена, то капитана Леви. Иногда и вовсе с дешевой желтой бумаги на нее смотрел человек, объединяющий их качества. С Жаном было легко: Микаса не боялась, что после совместного времяпровождения придется пойти согревать ему постель. Свободно и легко. Смейся, разговаривай, рисуй, гуляй, тренируйся, и никакого двойного дна в редких столкновениях локтями, в затянутых переглядываниях, в приятном молчании. Жан ни к чему не обязывал, не просил, не навязывался, не напоминал о ночи, когда Микаса с дуру вломилась к нему, залезла в штаны. Успела перенять дурную привычку от «своих» мужчин. Страшно было привыкать к тому, что ее слушали, поддерживали, обнимали, когда она сама попросит, давали свободу — у него оказалось неожиданно много места для ее слов, слез, касаний. Слишком сильно начинало нравиться. Жан, казалось, вовсе не хотел ее тела, и понимание этого распаляли робкий интерес до пугающих масштабов. Однажды, спешно трогая себя в душевой, Микаса представила Жана, когда кончила. С тех пор он будто отпечатался на обратной стороне век.

***

Но разве тебя не сжирала совесть за то, Что ты изменила своему мужчине прошлой ночью? Да и подумала ли ты обо мне вообще?

Темнота мягко стелилась по углам, путалась в складках одеяла и простыни, заползала под веки — закрой глаза — темно, открой глаза — темно. Мир такой темный и без темноты, и Микаса давно потерялась, ослепла. Куда ей теперь идти, в какой угол заткнуться? К ней постучались — краткое «войдите» заскрипело на зубах — безумно хотелось пить. Дверь открылась, и из окутывавшего мрака Микаса увидела высокую, широкоплечую фигуру, обрамленную светом. — Тебе письмо, Микаса, — заговорила фигура голосом Жана. Микаса приподнялась, нашарила коробок на тумбочке, впопыхах чиркнула спичкой и зажгла оплывшую свечу. — От кого? — Конверт чистый. Он воспринял молчание как приглашение и вмиг оказался рядом — сдвинул одеяло в сторону, задев ее голые ноги, сел и протянул конверт. Микаса надломала сургуч, отрывая одно крыло свободы от другого, и встряхнула сложенную пополам бумагу. «Микаса. У тебя было достаточно времени обдумать мое предложение…». — Я не буду это читать. Бумага резала по пальцам, как свежезаточенное лезвие, каждая буква в вязи угловатого почерка забивалась под ногти и колола. Микаса сложила письмо пополам, но сделать ничего не успела — Жан перехватил его, расправил и принялся читать. Глаза его забегали по строчкам, ресницы задрожали. — Вернусь я через неделю и хочу услышать твое решение. Четкий, точный ответ. Капитан Леви. Кольцо жгло палец, сжималось, и такое же кольцо сжалось на горле. Микаса тряхнула рукой, попыталась снять его, но влажные подушечки все соскальзывали с гладкого металла, въевшегося в кожу. Ей хватало сил резать толстокожие титаньи шеи, переносить на кухню провизионные ящики в одиночку, перетаскивать громовые копья на склады, но не хватало сил, чтобы избавиться от капитанского клейма. — Ты можешь отказать, Микаса. Жан подцепил ее запястье, расправил слабые пальцы и потянул кольцо — оно с трудом поддалось, уцепившись за складку кожи на сгибе фаланги. Микаса поднесла руку к лицу: палец все еще обрамлял красноватый припухший след. — Нет у меня такого выбора, Жан! — голос вдруг сорвался на гадкий, визгливый вопль, — ни у кого здесь нет выбора. — Он не может принудить тебя. — Может. И принуждает уже, посмотри, — она выхватила из его рук письмо и кольцо, и отбросила в сторону, словно обожглась, — да и тебе какая разница?! В вязкой тишине только и слышно было, как кольцо глухо ударилось о деревянный пол. В ушах сиплым шумом отдавалось собственное дыхание. — Есть мне разница, — проговорил он сквозь зубы, будто сказанное причинило боль. Глаза его блеснули, ноздри раздулись. Микасе, отчего-то, захотелось поцеловать его и попробовать слова на вкус. — До тебя есть разница! — Зачем все это? — она вскочила с постели, едва не увязнув в одеяле, — Зачем ты относишься ко мне так? Что ты хочешь, чтобы я сказала? Что тоже что-то чувствую? Да я совсем ничего не чувствую! Жан поднялся следом и шагнул вперед, срезая расстояние между ними до пары десятков сантиметров. — Давай, давай! Все равно ничего не чувствую, мне ничего не оставили от самой себя, — она взяла его за руку, прижала к своей щеке, — ударь меня, больно не будет! Щеки горели от слез, в глаза будто бросили песок — Микаса и не заметила, как расплакалась. Жан накрыл ее голову ладонью и привлек к себе. Обнял трепетно, нежно, и обнял не тело, а саму душу. Микаса зацепилась пальцами за выступы мощных плеч, спрятала лицо у него на груди, вдохнула запах скрипучей чистоты и теплой кожи. Чистота не как у капитана, эта чистота настоящая, и Жан — настоящий. Истерика приглушилась, но глаза жгло, и Микасу то и дело сотрясало от икоты. Ощущение реальности захлестнуло, обнажило нервные окончания: каменная грудь поднималась и опускалась под щекой, пуговицы больно впились в кожу. Микаса пригладила вздыбленный карман его формы, задержала руку на сердце — вот оно, трепетно бьется в ладонь, такое чистое и доброе. Жан добрый. Чистый. Не такой, как остальные. Не такой, как Микаса. Он убрал волосы с ее лба, кротко поцеловал у виска, водя другой рукой вдоль позвонков. Микасу прошибло жаром от этой нежности. Она отодвинулась назад, вытерла щеки и под носом. Встала на цыпочки и поцеловала проступающий на горле кадык. Жан замер, но не оттолкнул, не отпрянул. Будто подчинился. Власть над ним — затравка, на которую Микаса повелась: толкнула его на постель, села на бедра. Поцеловала под ухом и затрепетала от того, как задушевно он простонал под ее губами. — Микаса, подожди… — Только не останавливай меня, Жан… Прошу, не останавливай. — Нет, — голос дрогнул, — если поцелуешь, не смогу се… — Не сдерживайся. Губы его задрожали — Жан неуверенно улыбнулся, будто не веря, что ему позволено касаться ее тела просто так, в свое удовольствие. Он обхватил ее лицо руками, заправил волосы за уши так осторожно, спрашивая каждым своим прикосновением «а можно ли?», «разрешено ли мне?». Приподнялся, сдвинул ворот ее рубашки. — Микаса, — губы коснулись шеи. Говорил он таким мягким, почти умоляющим голосом, что у нее споткнулось сердце. — Микаса. Микаса замерла, веки опустились, губы замерли в немом стоне. Он не хватал ее грудь, не выкручивал соски, не кусал за ключицы так, будто хотел вырвать — Микаса почувствовала влажное тепло языка и губ на коже, и замерла, когда Жан коснулся места, куда билось ее сердце — коснулся и поцеловал. Мама говорила, что если поцеловать туда, где болит, боль обязательно пройдет. Его прикосновений хотелось по-настоящему. Микаса отпрянула, осмотрелась: Жан загнанно дышал, раскинув руки в стороны, в распахнутых полах рубашки белела грудь и живот. Она даже не заметила, как расстегнула ее… Глаза у него так светились, что поперек горла встал колючий ком. Пальцы плохо слушали, брюки поддались не сразу. Микаса обхватила член под головкой, смазала застывшую, прохладную каплю предэкулянта подушечкой пальца, поглядывая на Жана: лоб его мучительно нахмурился, ресницы задрожали, и от них по щекам потянулись длинные, смазанные полосы-тени — прямо как у Эрена… Потом. Подумает о брате потом. Микаса потрясла головой, чтобы непрошенный образ окончательно развеялся, и задвигала рукой вверх и вниз прям так, почти на сухую, пока Жан не остановил ее и не потянул на себя с тихой мольбой во взгляде. Она уселась на его бедра, уже совсем плохо соображая, потерлась промежностью о член, чувствует, как волоски покалывали кожу. — Микаса, — тихо прошептал он у уха, оглаживая скулу большим пальцем. Вдоль позвонков пробежала сладкая дрожь, — я люблю тебя. И, помогая себе рукой, вошел. Микаса замерла, чувствуя, как стенки раздвинулись под нажимом, как невыносимо тесно стало внутри. Жан огладил ее живот и задержался на груди, сжимая так нежно и аккуратно, что ей захотелось поцеловать его до упоения, пока не останется воздуха в легких. Она накрыла его руку своей, подстроилась под слитные, глубокие толчки. Почему, почему так нежно? Откуда эта нежность в Жане? Почему он не такой, как… почему… Удовольствие оказалось настолько острым, что Микасе стало дурно, в глазах потемнело. Плавило до самых костей, и тело вдруг потеряло твердость — Жан только и успел подхватить ее, уложить к себе на грудь и крепко обнять, тяжело толкаясь снова, снова и снова. Кожа с внутренней стороны бедер горела от трения о грубую ткань брюк, шея взмокла и зудела, волосы лезли в глаза и рот, щекотали нос. Все равно, плевать, пусть ее кинут хоть в кипящее масло — что угодно, лишь бы не исчезло мощное, твердое тело под ней, сладкое чувство наполненности, надежные руки, которые точно не отпустят — Жан не отпустит. Внутри становилось свободнее, между ног влажно хлюпало, грудь ширило искристым теплом. Микаса почувствовала себя свободной, живой, целой в объятиях Жана, ей вдруг захотелось кричать всему миру о том, как ей хорошо, посмотри, Эрен, как меня любят, посмотрите, капитан, как меня не принуждают… Жан вовремя зажал ей рот ладонью, гася надрывный вскрик, перешедший в сдавленное мычание, и Микаса не сдержалась, тронула языком солоноватую кожу, вымазывая слюной. Повела головой в сторону, высвобождаясь из хватки, приподнялась и обхватила его пальцы губами. Запомнить бы происходящее, выжечь в памяти, как Жан стискивал зубы, как жмурился и запрокидывал голову, как горели его скулы и зацелованные губы. Как хорошо ей было, как закипала кровь в венах… Пальцы выскользнули изо рта, задевая нижние зубы, и Жан начал вбиваться до упора, через короткие паузы: Микасу будто столкнули в пропасть, прям так, без УПМ, пустили в свободный полет — удовольствие заполнило собой пространство, от него зажгло под веками, в груди и между ног — губы, казалось, стесались от безостановочного «Жан-Жан-Жан».

***

Комнату заволокло предрассветной серостью, тени истончились и незаметно растворялись. В распахнутое окно тянуло сырой, пахнущей лесом свежестью. — Ты плакала, — хрипло прошептал Жан, когда они улеглись, запутавшись руками и ногами под одеялом, — я сделал тебе больно? Микаса крепче вжалась щекой в грудь в распахнутых краях рубашки и засмотрелась на сплюснутый сосок в бледно-розовом ореоле. Провела по коже кончиком пальца, едва касаясь. — Нет. Просто… — по его коже побежали мурашки, — с тобой слишком хорошо. Слова эти не стоили брошенного Жаном признания. Не стоили ничего. Может быть, ей просто нечем любить в ответ? — Прости меня за это, я не хотел, правда, не хотел. Микаса стиснула вымокшее одеяло бедрами. Сил не осталось — тело ныло от усталости до кончиков ногтей. — Ничего. — Тебе нужно принять настойку. — У меня все закончилось. — Я спрошу у Ханджи еще, и… — Я не хочу пить настойку, Жан. Микаса не знала, почему ответила так. Жан промолчал, грудь его застыла, словно он задержал дыхание и погрузился глубоко под воду. Микасе ничего не стоило утащить его на самое дно. На днях должна была пойти месячная кровь, и ее тело не приняло бы его семя — семя, которое стоило бы принять, — но об этом Микаса говорить не захотела. — Мы можем уйти. Ты и я. «Ты и я» — куда ближе? — Можем, наверное. — Ты… любишь их? — Я не знаю. У меня никогда не было выбора. — Голодный будет готов есть что попало, — прошептал он, и, прочистив горло, добавил: — сделай выбор для себя. Сделай. Выбор. Для. Себя.