Поющий меч Покрова

Ночью поселение смотрелось на редкость эффектно. Я находила в нём определённое сходство с привычной мне зимней улицей, освещённой земными фонарями. По-новогоднему сияли ёлки, мягко светились цветные стёкла витражей, и каменные стены домов казались из-за этого ещё темнее, словно состояли из сплошной черноты. Причём чем ярче горели окна, тем вероятнее было, что люди внутри спят — отодвинув ёлки к окну и отгородив их ширмой. Дорога, с которой аккуратно смели снег, тоже оставалась тёмной: нежное свечение хрупких еловых цветов не могло до конца уничтожить глубокие тени на брусчатке. И этот контраст как будто тихо ударял молоточком по невидимому камертону где-то в душе, вызывая в памяти картины Эль Греко или Караваджо. И Ричарда Савойи; мне даже иногда казалось, что он вдохновлялся именно этими пейзажами при написании своего «Рождественского ноктюрна». А над всей этой благодатью мерцали звёзды. — Вот скажи мне, американец, — брюзжала я, — живёте вы среди такой красоты несказанной. Что ж вы не ужасаетесь-то на контрасте уродству того, что творите? Почему эта красота не облагораживает ваши души? — Может, она и облагораживает, — отозвался Страшила, — однако не всех. Местным не до того, им бы семью прокормить. — К тому же если кто из местных и ужасается, вряд ли он может что-то сделать в одиночку, — добавила я смиренно. — Но знаешь же: из искры возгорится пламя, и просвещённый ваш народ сберётся под святое знамя. — Ну каким боком-то он просвещённый? — с досадой сказал Страшила. — Брось, Дина, не трави душу. — Он просвещённый в буквальном смысле, — ехидно возразила я. — Ты посмотри вокруг: звёзды, ёлки, витражи — море света. Да как вообще можно спать в такое время, когда за окном подобная красота: протяни руку — и коснёшься… Хотя кое-кто не спит… вон девица какая-то. Тоже, видно, вышла полюбоваться звёздами и ёлочками. Я насторожилась (у меня уже сформировалось консервативное представление о том, какие именно девицы могут выходить по ночам на здешние улицы) и присмотрелась внимательнее: мне показался любопытным фасон платья. — Такое платьишко симпатичное… — сказала я вслух и тут же почувствовала, как пальцы Страшилы сильно стиснули рукоять. — Эй, ты чего? Я настороженно попыталась сфокусировать взгляд на странной фигуре, и как раз в этот момент Страшила прямо по заснеженной клумбе метнулся к ближайшему дому. Он в два прыжка достиг двери и, не пытаясь открыть её, не стучась, прижался к ней спиной, распластавшись так, будто хотел слиться с её деревом. Причём меня он всё ещё держал на наплечнике, и кованый наконечник ножен прочертил снизу вверх вертикальную линию по двери и гладкому чёрному камню облицовки, я услышала этот звук. А если б там был дверной наличник?! Теоретически так можно и переломить клинок, если давить на него всем весом… А что Страшила шарахнулся-то, не понимаю? Меня он прижимал к виску, закрывая обзор, но то, как он сжимал пальцами рукоять, неровный стук крови и отрывистое дыхание мне категорически не понравились. — Боец, да ты чего? Может, это его бывшая девушка, поэтому он так волнуется? Выбралась побеседовать со своим милёночком? Лихая девка, если учесть, что выходить из дома женской части населения запрещено! Может, она сидела у окна и караулила, не покажется ли Страшила? Или, может, он ей написал письмо — почему нет? Грамоте они тут все обучены… А чего тогда убежал? Поматросил и бросил, обрюхатил и в кусты? Ну я тебе сейчас покажу «Бедную Лизу», Эраст ты этакий! — Так, сокол мой, — произнесла я сурово, — немедленно дай мне посмотреть на эту кралю. Страшила снял меня с наплечника и шарахнул кованым наконечником ножен о брусчатку. Да что ж за беспредел-то: я разве винтовка, чтоб вот так, прикладом оземь?! Ва-ах… Я уставилась на прекраснейшее платье бохо из изумительно подобранных тканей. Вай, какой талантливый дизайнер собирал сию волшебную эклектику… Впрочем, само сочетание светло-серого и кремово-розового напомнило мне Миланский собор, который я всегда считала немного похожим на гору пыльной паутины, освещённой рассветным солнцем: уж простите меня, итальянцы… Но в таком платье только на бальные танцы идти… Нет, братцы, только я могла до такой степени засмотреться на платье, чтобы не заметить маску-мешок без каких-либо отверстий — даже для глаз, совершенно сюрреалистическую металлическую косу в обтянутой перчаткой руке и механическую, роботоподобную манеру двигаться. Я в своё время пыталась научиться танцевать дабстеп, поэтому смогла оценить уровень мастерства, с которым шагала эта красотка… Да о чём я вообще думаю?! Смерть неторопливо ступала по брусчатке. Беловатые редкие пучки ниток, пришитые к маске, явно изображали пряди волос. Лица не было — только кремовое плоское нечто, от которого бросало в жуть. Я вообще не выносила вида людей с полностью закрытыми лицами: возможно, из-за того, что однажды в моём далёком детстве батя в шутку решил прийти домой то ли в противочумном костюме, то ли в противогазе (скорее всего, в противогазе, потому что я не знаю, как бы он шёл по улице в противочумном костюме, но мне почему-то в память врезалось именно тёмное гладкое стекло на месте лица). Все соседи тогда выбежали на мой истошный визг: папа домой пришёл, называется… Я глянула на Страшилу: сделать это было сложно, потому что вырез ножен был обращён скорее к смерти, а не к нему. Но я всё же разглядела боковым зрением, что он стоит, прислонившись к стене, и обречённо смотрит поверх крыш домов куда-то в небо. Я вдруг ясно поняла, что сопротивляться он не собирается. — Боец, ты там не заснул? Страшила даже не шевельнулся. Смерть тем временем неумолимо двигалась по кольцу, приближаясь к нам. Она шагала абсолютно бесшумно, и её нечеловеческая походка привела бы в благоговейный экстаз любого тренера по дабстепу. Я вспомнила обломки Струны: это ведь тоже произошло на четвёртом кольце, и Цифра, наверное, тоже не пытался бороться. Интересно, я попаду домой? У меня хотя бы есть надежда на это… А Страшила — что будет с ним? — Нет, боец, ничком молиться не годится на войне, — затараторила я тихо, но отчаянно, — нет, товарищ, зло и гордо, как закон велит бойцу, смерть встречай лицом к лицу — и хотя бы плюнь ей в морду, если всё пришло к концу… Ну, сокол мой ясный, соберись! Глядите! Смерть мне смотрит на нос — смотри, безносая, сама! Кто у нас последний же враг, который истребится, а? Чему вас, монахов, только учат! Страшила не слышал — стоял, прислонившись к стене, и молча смотрел в небо. И рукоять он давно уже не сжимал сильнее обычного. Я с яростью сфокусировала на нём взгляд и замолчала. Всё равно его не расшевелить, а мне лучше не демонстрировать смерти раньше времени, что я живая: пусть это будет ей неприятный сюрпризец… Сопротивляться самостоятельно я, понятно, не могу, но когда она подойдёт и поднимет косу, я завизжу. И, может, хоть это заставит моего бойца устыдиться, и тогда он попытается устроить ей первое причастие. Смерть была совсем близко. Я всё надеялась, что это у Страшилы просто такой хитроумный план: усыпить бдительность противника собственным бездействием, рассредоточить его внимание. Но по тому, как его руки безжизненно сжимали рукоять, я поняла, что он вообще не собирается сражаться. И плевать смерти в морду — тоже… Нет, братцы, видели вы такое: молча стоять с боевым мечом в руках и ждать своей гибели, даже не пытаясь защититься? Ну и что, что смерть? Да хоть бог! Хоть сам сатана! «Стыдно, товарищ воин, — подумала я яростно и приготовилась визжать: ничего другого мне всё равно не оставалось. — Пожалобнее надо, как будто мне страшно: чтобы Страшиле стало совестно». — Идёт смерть по улице, несёт блины на блюдце… — беззвучно заскандировала я, переводя непроизвольную дрожь в жёсткий ритм, характерный для песен «Гражданской обороны». — Кому вынется, тому и сбудется… Я вспомнила, как исполняла про себя подблюдную песню с похожими словами, когда магистр торжественно передавал меня Страшиле: вот так всегда, красиво говорить мужики умеют, а как до дела дошло — справляйся, милая, сама. Ну да ничего. Кому песню поём, тому добро; кому сбудется, не минуется. Подойди только, я тебе покажу lux perpetua, небо в клеточку! Смерть прошла мимо, даже не повернув головы в нашу сторону. Размеренное шарканье, сопровождаемое каким-то ужасным сухим костяным постукиванием, удалялось прочь: я слышала это, но не видела, потому что открытый участок рикассо был направлен в другую сторону. Может, вот сейчас смерть обернётся и нанесёт удар, а я этого даже и не увижу? — Боец, ну-ка разверни меня к ней, — прошипела я. Он молча послушался. Я ошалело уставилась в спину удаляющейся смерти и вдруг заметила чёрные сапоги, выглядывавшие из-под роскошной серо-розовой юбки. Сапоги показались мне чисто мужскими. Это, конечно, ничего не доказывало, но я тут же вспомнила актёра, который загримировался под несчастную вдову и в таком виде уволок у Шерлока Холмса кольцо Джефферсона Хоупа. Потом сообразила, что я правоверная атеистка. И сделала единственно возможный вывод. Страшила слегка приподнял меня. Я поняла, что он пришёл в себя, и поспешно воспользовалась этим. — Боец, ты в порядке? — Он медленно кивнул. — Слушай, это никакая не смерть. Это ряженый. Актёр. Я тебе точно говорю. Слово критически мыслящего человека. Страшила молча посмотрел на меня, потом запрокинул голову и ощупал горло, как бы не веря, что из него не хлещет кровь. — Живое существо так не двигается, — заметил он глухо, устало прикрыв глаза. — Боец, да актёр это, век свободы не видать! Точно тебе говорю, я сама умела так ходить, это называется дабстеп! — здесь я основательно прихвастнула. — Соберись давай, почапали за ним, пока он не скрылся! Страшила открыл глаза и посмотрел на меня с мукой во взоре. — Слушай, смерть прошла мимо, чего ещё надо? Что тебе неймётся? — Знаешь что, боец, — сказала я решительно, — ты вообще понял, что сейчас случилось? Ты во время инициации обещал на своей латыни беречь меня и защищать? А что ты сделал, чтобы защитить меня от смерти? Любовался диффузным рассеянием неба, готовился расстёгивать воротничок и наблюдать, как эта тварь переломит твой верный меч о колено? Удар попал в цель. — Кстати, может статься, именно она и убила Цифру, — добавила я безжалостно. Я не была уверена, чем в большей степени объяснялась моя ненависть к этой серо-розовой фигуре: тем ли, что она шагала с восхитительной наглостью, сознавая, что вызывает ужас в сердцах случайных прохожих, зная, что может поднять косу и не встретить и попытки сопротивления, или тем, что я, человек двадцать первого века, атеистка со стажем, малодушно решила, что передо мной и впрямь смерть. Я оправдалась перед собой тем, что в моём положении поверишь во всё, что угодно. «А может, это и вправду смерть? — закралась мне на ум предательская мыслишка. — Ведь я — живое доказательство существования сверхъестественного. И бог тут вроде как есть. Вдруг это реальная персонифицированная воплотившаяся смерть: бродит ночами по поселению, любуется звёздами, собирает редкий урожай…» — Вот же… — резко выдохнул Страшила, и я заметалась взглядом по сторонам, не сразу поняв, что случилось. В конце улицы, там, куда пошла смерть, из-за угла появился человек в характерном облачении воина-монаха и остановился как вкопанный, выронив меч и с безыскусным ужасом схватившись за горло. Смерть шла своим жутким механическим шагом по самой середине улицы, и ей, казалось, не было дела ни до кого на свете. Может, у неё сегодня выходной?.. Страшила неторопливо перехватил меня поудобнее, крепко держа за рукоять, но не вынимая из ножен. Мне не было видно его лица, и я не могла понять, о чём он думает. И вдруг, поравнявшись с человеком, смерть остановилась, медленно отвела в сторону руку с косой и свободным, почти танцевальным движением взмахнула ею. Всего один взмах, да ещё и на другом конце улицы — но меня сразу охватил мертвящий ужас, мой давний страх перед холодным оружием. Воин бессильно опустил руки и запрокинул голову, покорно ожидая удара. Он даже не пытался подобрать меч и защититься. Наверное, я крикнула от ярости. Смерть размеренным движением полоснула свою жертву по горлу — и хотя у меня горла не было, я всем существом своим ощутила эту жуткую режущую боль. Воин упал без крика, а смерть спокойно стряхнула с косы капли крови, снова водрузила её на надплечье и наклонилась над мечом. На его месте вполне могла бы быть я. — Вот сука, — прошептала я в бешенстве. — Убей эту тварь. Убей сейчас же, слышишь меня, воин-монах? Это приказ! — Слушаюсь, — то ли с иронией, то ли серьёзно отозвался Страшила. Он извлёк меня из ножен, стараясь не звякнуть случайно об оковку, осторожно положил их на брусчатку и сделал несколько шагов, бесшумно ставя ногу на носок и гибко перетекая всем весом на пятку. Он явно собирался подкрадываться к смерти справа — видимо, потому что слева мерно покачивалось волнистое лезвие косы, испачканное свежей кровью. «Смерть — левша? Да, левша. Она вела косу левой рукой». И наверное, я немного потеряла рассудок от страха при виде этой косы, потому что… — Эй, мы что, будем бить сзади, как крысы? — шёпотом возмутилась я. — Протестую, боец. Это подло! — Дина, да как подло? Это же смерть! — прошипел Страшила. — Подло, — повторила я с яростью. — Я тебе не какой-нибудь кинжал милосердия, чтобы мною нападали со спины. Я честный меч, и изволь биться мною как полагается. Даже против смерти — особенно против неё! Пусть эта тварь видит, что её ждёт. Пусть скулит от страха! — Дура ты честная, — бросил Страшила сквозь зубы, выпрямился и, уже не скрываясь, кинулся вперёд. Он в несколько прыжков обогнал серо-розовую фигуру и преградил ей путь. Смерть замешкалась, а потом молниеносным рывком сняла косу с надплечья. Она стояла, просто держа её в левой руке, даже не пытаясь угрожающе взмахнуть; затем послышался глухой, нечеловеческий смех. «Люди так не смеются!!» — пронеслось у меня в сознании, и теперь уже меня охватил необъяснимый, панический ужас. А вот Страшила не подкачал: я почувствовала, как пальцы у него чуть сильнее сжались на рукояти, и поняла, что через секунду он рубанёт. И это было что-то вроде визуализации: я буквально ощутила себя одним сплошным острым лезвием и, не имея возможности даже зажмуриться, вся сжалась до дрожи, ожидая столкновения и точно стремясь сделаться прочнее и, как выразились бы переводчики Гомера, изощрённее. Сродни этому, думаю, стремление сжаться и до судорог напрячь мускулы, когда видишь, что сейчас тебя ударят. Смерть продолжала глухо смеяться, держа косу в руке и даже не пытаясь защититься ею. На груди у неё было пышное жабо из клетчатой ткани, я не могла оторвать от него взгляда, и в уме у меня тупо билась, как пульс, застрявшая фраза: «Lux perpetua, небо в клеточку». Может, она не понимает, что её ждёт? Что она может увидеть-то сквозь мешок на голове? Удар пришёлся туда, где голова смерти соединялась с шеей. Поскольку косу она держала в левой руке, то и Страшиле пришлось рубить не справа налево, как было бы привычнее, а слева направо. Но рука у него не дрогнула: я невольно подумала, что мой боец действовал так, словно перед ним был коленчатый стебель бамбука. Всё вокруг завертелось: сквозь испачкавшую клинок кровь я увидела, как из непонятной сплошной маски-чулка, которую Страшила не до конца разрубил мной, показалось что-то вроде расколотого округлого деревянного шлема, похожего на половинку матрёшки. Он повис в тканевой «макушке» маски, как голова у Почти безголового Ника в первом фильме про Гарри Поттера. Из куска шлема на брусчатку выпало что-то вроде отдельного подшлемника… а ещё бритая мужская голова. Коса с безжизненным звоном упала на брусчатку, и почти сразу же с подозрительным сухим грохотом навзничь рухнуло тело ряженого. Как можно танцевать дабстеп в доспехах, пусть даже они и деревянные?.. Страшила наклонился над человеком, которого мы убили. — Посмотри, — сказал он мне, указав на косу. — Вот такое лезвие называется пламенеющим. Я никогда не видел подобного воочию. И кстати, если лезвие вот так не вытирать, оно испортится. Меня поразил его спокойный голос, но, наверное, у него просто был шок. Мне-то было не до лезвий; до меня только-только, по отрубленной голове, лежащей бритым затылком кверху, начало доходить, что именно мы совершили. Убили сотрудника местных спецслужб… Теперь монастырь будет носом землю рыть, чтобы найти виновника. А на кого ещё мог работать этот ряженый, в таком-то костюме, с дорогим оружием и с такой отработанностью движений? Да он ещё и был при исполнении… Я нервно глянула на труп незнакомого воина-монаха с перерезанным горлом и сломанный меч рядом с ним: явно не просто так произошла их встреча на улице именно в этот час и именно здесь. А неплохо у них тут поставлена система ликвидации диссидентов. Костры, ряженые… Цифра… Цифру-то за что? И как только я вспомнила Цифру, у меня как-то разом исчезли все угрызения совести. Мысли стали такими ясными, что почти захрустели. Я даже смогла как следует рассмотреть косу и заметила, что каждый изгиб на одной стороне лезвия был как бы продолжением предыдущего на другой, так что клинок представлял собой словно бы жирную затухающую синусоиду. Он сужался к острию, и волны пропорционально становились мельче; длина каждой волны была где-то раза в четыре больше ширины клинка на этом отрезке, и выглядело это весьма гармонично. С одной стороны кромка волнистого лезвия была гладкой, а с другой — как бы рваной, зазубренной, с мелкими, едва заметными зубчиками. Прямо фигурный нож для масла. — У Ремарка в книге «На Западном фронте без перемен» есть момент, когда солдаты на фронтах Первой мировой специально смотрят, чтобы на штыках на их ружьях не оказалось таких вот зубчиков, как у пилы, — сообщила я Страшиле. — Потому что если солдата с подобным штыком брали в плен, то его очень нехорошо убивали: они этот штык считали очень жестоким и нечестным оружием. Причиняющим излишние страдания. Как-то раз я пролезала в дыру в заборе одной воинской части, в которой мы с батей остановились, как в гостинице (кажется, это было немного незаконно). Батя куда-то ушёл, а я проголодалась. Самостоятельно искать в части столовую и объяснять, что я здесь делаю и почему мне должны дать поесть, я постеснялась и решила пойти в булочную, которую видела накануне. Но идти туда через КПП — значило сделать огромный крюк, поэтому я, недолго думая, спросила у первого попавшегося солдатика, нет ли более короткого пути. По-моему, я ему понравилась, потому что он не пожалел времени и провёл меня до самой дыры в заборе, чтобы я не заблудилась. Это было намного быстрее, чем идти через КПП, вот только я, пролезая через дыру, зацепилась кожаным сапогом за колючую проволоку (позднее батя сказал, что она называется «Егоза»). Солдатик, увидев это, расстроенно сказал: «Я ведь предупреждал»; а я откуда должна была знать, что он не перестраховывается из вежливости? Я никогда раньше не думала, что можно порвать обувную кожу о жалкую колючую проволоку! И я сильно опасалась, что фигурная кромка косы смерти походила на те коварные заострённые прямоугольнички на проволоке… — Руками не трогай! — быстро предупредила я. — Ещё порежешься, чего доброго, а вдруг там яд! — Возможно… — Страшила опустился на одно колено, рассматривая шлем. — Зачем вообще носить деревянный доспех? Ведь он же совершенно точно не обеспечивает достаточную защиту. Как, интересно, его сделали? Вырезали из цельного куска дерева? Странно — я не вижу стыков… Он разорвал серо-розовый рукав и попытался стащить лакированный деревянный наруч, явно желая посмотреть номер на предплечье; но наруч как-то хитро крепился в области локтя и сидел намертво. — Не трогай руками! — взвыла я. — Вдруг вы уже умеете снимать отпечатки пальцев с предметов? Сличат следы капиллярных узоров — и привет, не отмажешься! Протри тряпкой, живо! Страшила послушно стёр отпечатки платком, а потом, прежде чем я успела его  остановить, стал вытирать моё лезвие прямо о роскошную юбку смерти. — Да ты что творишь, мать твою природу?! — завыла я в панике. — Вдруг по этим полосам можно будет определить ширину клинка или ещё какие-то мои параметры! Зачем плодить улики? Ты ещё по снежку нетронутому пройдись, чтоб местные шерлоки определили по следам твою конституцию до грамма и сантиметра! И в кровь вляпайся сапогом, чтобы красную дорожку за нами оставить! Хватай ножны и валим отсюда в монастырь кратчайшим путём! Даже удивительно, что мой боец до сих пор не изгваздался: он как будто задался целью оставить побольше улик. Хорошо, что кровь из горла убитого воина-монаха текла не на брусчатку, а на клумбу; ещё горячая, она растапливала и окрашивала снег, и это было страшно и красиво. «Говорят, на крови хороший урожай бывает, — подумала я мрачно. — Помнится, в четырнадцатом году в соцсетях рекламировали сирийские мандарины: мол, их уродилось невиданное количество». — Если сразу не протереть, ты заржавеешь, — упрямо возразил Страшила. — И подбой у ножен испортится. Немного поколебавшись, он как следует вытер кромку ранее оторванным куском рукава смерти, а потом сунул его в карман. Немного крови всё равно осталось, но я не стала акцентировать на этом внимание. — Подкладку кармана замоешь тогда, — велела я. — А если тебя будут обыскивать и найдут этот лоскут характерного цвета? — Сожгу, как придём, — пообещал мой боец. Он отошёл прочь, осмотрительно ставя ступни, подобрал ножны и вложил меня внутрь, мигом урезав обзор. Затем натянул на голову капюшон и ринулся к центру поселения, причём не напрямик, а петляя по улицам. Через некоторое время Страшила пошёл медленнее, размеренно дыша. Он положил меня на наплечник, прижав висок к рикассо, но я молчала. Что я могла сказать? Мы только что убили человека. Причём я сама подбила на это своего бойца. Правда, до этого наша жертва сама перерезала горло какому-то ни в чём не повинному воину-монаху, и было похоже, что она это проделывает далеко не в первый раз… — Ты чего молчишь? — спросил Страшила тихо, и по его упавшему голосу я поняла, что у меня просто нет права разыгрывать Сонечку Мармеладову и просить его целовать землю и каяться. — Влипли мы с тобой, товарищ вигилант, — отозвалась я бодро, — но знаешь: dum spiro, spero — пока живу, надеюсь. Наследили мы там, конечно, знатно… и однако сомневаюсь, что ваши сыскари такие уж большие профессионалы. Отпечатки мы стёрли, потожировые следы вы ещё точно не умеете изучать. Сапоги у всех вас казённые, однотипные; размерчик тоже стандартный. Надо побыстрее отметиться в монастыре, что мы пришли. Не думаю, что нас найдут. А если и будут опрашивать, просто всё отрицай. Если нас кто-то видел, нам крышка, конечно. И не исключено, кстати, что с нашей «смертью» работал напарник, который уже доложил куда надо. В таком случае, если я права и ряженый фараончик принадлежал именно ордену военного монашества, то сейчас за нами уже выехали, то бишь вышли. Однако высказывать свои опасения вслух я не стала. Какой в этом смысл? Из монастыря мой боец всё равно не сбежит, как ни бейся. Страшила поднялся по ступенькам, свернул направо, быстро вымыл руки. Потом неторопливо пошёл по коридору, положив меня сразу на левое надплечье. Бритоголовые, зевая, ткнули на центральную конторку. Сидевший там воин-монах не спеша налил на стекло свежей краски, привычно раскатал её непонятной штуковиной. — 60412. Монах лениво шелестел страничками. Страшила терпеливо ждал, пока он сличит отпечатки. Я нервно рассматривала интерьер помещения. — Шагай. Страшила свернул на этот раз в другую сторону. Я настороженно смотрела ему в висок, и мне на ум пришла страшная мысль: а вдруг он идёт признаваться в убийстве? исповедоваться? — Эй, мы куда сейчас? — звякнула я шёпотом. — Я хочу тебе показать библиотеку, — ответил Страшила после небольшой паузы. — А разве можно с мечом? — Естественно. Воину везде можно с мечом. Я не думала, что данный момент и вообще данное время суток очень уместны для посещения библиотеки, но решила, что Страшиле лучше знать. Будет у нас библионочь, точнее, библиоутро. Мы долго шагали по коридорам и наконец вышли в длинный переход, где я почувствовала себя словно бы внутри калейдоскопа, потому что полукруглый потолок и верхняя часть стен были витражными. Цветовая гамма там была шикарная, лазурно-янтарная с вкраплениями цвета клюквенного киселя. Она напоминала рассвет над морем. — Боец, подожди немного, дай полюбоваться. Так красиво… — Когда солнце просвечивает сквозь витраж, то намного красивее, — заверил меня Страшила с улыбкой. — Пока просто не так светло. — Всё равно шикарно… У вас ещё где-нибудь есть такие? — В обе столовые похожие переходы. Причём на верхнем этаже и потолок тоже стеклянный, как тут. — Покажешь когда-нибудь, — велела я. — И не надо мне заливать про ведущиеся в столовых разговоры. Я, может, слыхала такое, перед чем все байки ваших суровых воинов — просто побасёнки из детских пионерлагерей. В столовую же тоже можно с мечом, верно? — Ну… можно, и многие носят, — неохотно отозвался Страшила. — Но вообще меч там негде положить, так что это не очень удобно. Только за спиной таскать. — Ничего, потаскаешь, не развалишься. Лепота, — подытожила я, ещё раз осмотрев эту рассветно-водоёмную красоту. — Ну ладно, пойдём дальше. Я подумала, что с точки зрения символики такой роскошный коридор, особенно если он залит днём мягким светом, очень подходит, чтобы вести в царство книг, то бишь рай для мыслящего человека. У порога, за конторочками, зевали уже привычные бритоголовые, которые глянули в нашу сторону с откровенной и вполне объяснимой настороженностью: явившись в библиотеку в четыре утра, мы переплюнули любые классические вопросы из гайдаевских комедий. А дальше, за широким высоким столом, сидели три очень красивые молодые девушки в тёмно-зелёных платьях и странно задрапированных белых апостольниках. Они с любопытством взглянули на нас и синхронно выдали фирменную улыбку продавщиц в бутике, завидевших богатого клиента. Я с завистью поморщилась про себя. Вообще-то моё земное отражение в зеркале мне вполне нравилось, но до этих красоток мне было далеко. Зато у меня перед ними имелось преимущество: я не прятала волосы под невнятную тряпку, похожую на второй подбородок. Эта мысль принесла мне некоторое умиротворение, и я решила, что даже если мне вдруг представится такая возможность, я не стану бороться за общепокровскую отмену обязательного ношения женских головных уборов. Буду одна красивая с непокрытой головой. «И почему люди во всей Вселенной так стремятся заставить женщин одеваться, как матрёшек?» — миролюбиво думала я, вспоминая истерию девяностых вокруг внедрения в Чечню хиджабов и паранджей. Ещё понятны традиции носить эту одежду в странах, где это обусловлено адским климатом, а вот красавицы-то чеченки исторически носили великолепные чудо-костюмы, со всеми этими аккуратными чухтами для волос и летящими головными платками — и пытаться закутать их в паранджу было так же нелепо, как заменить папаху на голове чеченца на игаль. Веселее всего было то, что дочки и сынки особо активных нагнетателей истерии учились в швейцарских и британских университетах, где они, конечно, не обращались к средневековым стандартам дресс-кода. «Но не буду я ничего доказывать, — благостно подумала я, — пусть ходят хоть в паранджах, хоть в мешках от сахара: тем лучше я буду чувствовать себя на их фоне». Неприятнее всего было сознавать, что эти гурии в апостольниках наверняка обладают ещё и широким кругозором: уж конечно, работая в библиотеке, они не упускали случая приобщиться к вековой мудрости. Возможно, они видели и книги с летоисчислением — если такая литература тут вообще имелась. — Затребуй-ка у них книгу-фугу для двух клинков, двух миров и одного магистра, — пробурчала я Страшиле в висок. Я не успела сказать, что пошутила, потому что мой боец тут же сдёрнул меня с наплечника, перехватив рукой за верхнюю часть ножен. Ясно, зачем он это сделал: чтобы я своим зудением старого напильника не мешала ему говорить с живыми обаятельными девушками. «Ну ладно, это вполне объяснимо, — ворчливо подумала я. — Всё-таки они реально красивые. Надеюсь только, он не ляпнет всерьёз то, что я сказала». — 60412. Одна из девушек тут же подошла к громадному стеллажу, вся видимая внешняя поверхность которого представляла собой мозаику из небольших ящичков, пронумерованных пятизначными числами с шагом в сотню. «Удобно», — одобрила я такую сортировку. Девушка вытащила тоненький формуляр из ящичка с номером 60400 и грациозно повернулась, словно на пуантах: она ступала, как будто солируя в «Изумрудах» Джорджа Баланчина, и фасон юбки фталоцианинового платья усиливал ассоциацию. Глядя на это, я вспомнила увещевания бабушки насчёт моей походки: она любила вспоминать, как шла вместе с подругой по ноябрьской грязи, и какой-то глазастый молодой человек восхитился плавной поступью бабушки и тем, что её чулки оставались чистыми сзади, несмотря на слякоть. Чуть не умершая от зависти подруга после этого случая поработала над походкой, так что вскоре и по её чулкам нельзя было понять, что она только что совершала прогулку по грязи; и бабушка, рассказывая свою историю, подразумевала, что я должна бы последовать примеру этой самой завистливой подруги. Я знала, что моя стремительная прыгающая походка — кара божья для эстета, и в сырую осеннюю погоду голенища моих сапог всегда оказывались забрызганы грязью чуть ли не до колен, но я предпочитала каждый вечер драить сапоги щёткой, чем учиться ходить, как бабушка. Ей такая походка шла, а я вот, когда пробовала сдерживать шаг и делать его более плавным и мелким, почти физически ощущала какую-то фальшивую манерность и с ужасом чувствовала, как, пока я стараюсь красиво идти, утекают в никуда драгоценные секунды. Больше всего я любила ходить под руку с батей: у него тоже был размашистый скорый шаг, и если мы шли вместе, то все наши спутники неминуемо отставали и злобно орали откуда-то издалека, чтобы мы подождали. — Не знаю, что конкретно мне нужно, но — какая-нибудь литература по системе датирования событий или по летоисчислению в нашей республике, — обратился к девушкам Страшила. Те переглянулись и отрицательно качнули головами. — Вообще нет ничего по этой теме? Синхронное качание головами. Я заметила, что бритоголовые слегка насторожились, но мы ведь в любом случае не могли сделать ничего крамольного, раз в этой чудо-библиотеке не имелось соответствующих книг. «А может, это вовсе не библиотека, а замаскированный бордель? — мрачно подумала я. — Ведь отчего-то сюда посадили именно этих Окини-сан, а не суровых бритоголовых мужиков. Вот эти секьюрити у входа: лучше бы занялись делом и сами раздавали книжечки, вместо того чтобы охранять девиц! — Я нисколько не сомневалась, что они сторожат не столько сокровища здешней либереи, сколько прекрасных библиотекарш от посягательств воинов-монахов. — Так нет же, приволокли этих феечек, причём явно выбирали отменных красоток. И для этого даже формально, судя по всему, отделили библиотеку от здания монастыря. Может, это вообще личный гарем Катаракты?» Но мне тут же стало совестно: разве девушки виноваты, что судьба сотворила их такими красавицами? Так какого ж чёрта я позволяю себе оскорблять их, пусть и в мыслях? Милые скромные девушки, с романтической печалью в глазах, чем-то неуловимо напоминающие женских персонажей на картинах Перуджино. Да ещё и умеющие молчать. Молчание, как говорится, лучшее украшение женщины: Лада бы одобрила. Может, их сюда посадили, чтобы они своим ангельским видом мотивировали воинов-монахов больше читать. — А по истории возникновения системы измерения времени? Вот сейчас, например, примерно четыре утра, — Страшила махнул рукой в сторону часов, — откуда мы это знаем? Когда сутки начали измерять именно так? После некоторой заминки — снова отрицательное качание головами. Фараончики у выхода смотрели на нас уже с нескрываемым подозрением. — Ну хорошо. А есть у вас эти… — Страшила замялся, вспоминая слово. — Которые у Дюрера… Он не мог произнести слово «картинки». — Гравюры, — вспомнил наконец мой боец. Девушки молча смотрели на него. Слово, похоже, не было им знакомо. — Ну, изображения какие-нибудь, — болезненно сморщившись, пояснил Страшила. — Так бы сразу и сказал, что изображения! — хмыкнул один из фараончиков. — Чего девчат путаешь? Бритоголовые засмеялись, девушки смущённо заулыбались — и причина их веселья стала понятна, когда они положили на стол пачку «изображений». Их вид заставил меня задуматься, в каком веке человек изобрёл первый аналог «Плейбоя». Что примечательно, за этой порнографией гуриям-библиотекаршам даже не пришлось никуда ходить: «изображения» лежали прямо в ящиках стола, чтобы, как недавно вышедший бестселлер, быть всегда под руками. Страшила, в отличие от девушек, не покраснел, но зато взялся за голову и тихо застонал. Он явно проклинал меня и то, что поддался-таки на мои вечные призывы пойти в это ужасное место. — Да не такое, — сказал он с удивительной кротостью. — Дайте мне что-то, чем можно было бы занять ребёнка. Или девушку. «Ну, девушки разные бывают, — заметила я про себя. — Впрочем, я не против считать себя ребёнком. Хорошо бы ещё кондукторы в транспорте считали так же!» Гурии посмотрели на Страшилу с уважением, и одна из них отправилась куда-то в недра либереи, откуда принесла прекрасные пейзажные зарисовки. Автору, видимо, был доступен всего один цвет воскового мелка, а в самой манере изображения было что-то от китайской живописи. Я отметила, что на идиотскую заповедь, запрещающую делать изображения «того, что на небе вверху, что на земле внизу и что в воде ниже земли» тут тоже плюнули. Ну и слава богу. — Подойдёт? — нахально уточнил у меня Страшила, считая, видимо, что лучший способ спрятать что-либо — это положить на видное место. Я еле поборола искушение ответить ему: «Подойдёт, дорогой» — и посмотреть, что будет дальше. Страшила вымыл руки в вычурной раковине у конторок бритоголовых и, не глядя, отсчитал три штуки пейзажей. Я-то предпочла бы целый альбом с зарисовками, но известить мир о своём желании было нельзя, да и к тому же листать его ночью, даже если здесь и имелись такие альбомчики, всё равно было некому. На каждом пейзаже с обратной стороны прямо по центру стоял неразборчивый номер, и одна из девушек скрупулёзно записала все три в тощую книжечку Страшилы; формуляров-вкладышей на выдаваемом материале здесь, видимо, не полагалось. Другая девушка в это время раскатывала краску на листе стекла. Я посмотрела на неё и, как Коломейцев в «Ягодных местах» Евтушенко, мстительно отметила про себя, что она напрасно подсинивает глаза: ей это не шло. Я, кстати, в своё время тоже совершала такую ошибку, красилась голубыми тенями — пока однажды не поэкспериментировала с зелёными. А потом эта девушка, которую, в общем-то, не так уж сильно портили эти тени, взяла указательный палец Страшилы обеими руками и мягко прижала подушечку к формуляру. И ещё и улыбнулась ему. А он дружелюбно улыбнулся всем трём. И они тоже улыбнулись ему в ответ. Я мысленно закатила глаза. Бритоголовые у двери сдержанно хохотнули. — Спасибо, — по-джентльменски поблагодарил Страшила, — и да осенит вас своим покровом Первая непорочная мать. Он снова вымыл руки, положил меня на надплечье, сгрёб пейзажи и ушёл. Из-за этих библиотечных фей я даже забыла, что мы вообще-то убили человека — между прочим, вероятного коллегу бритоголовых, которые сидели на входе и в библиотеке. Знали бы они… но пусть уж лучше не знают. Страшила запер за собой дверь комнаты и, не снимая меня с надплечья, заглянул в шкаф. Потом зашёл в закуток перед душевой, прислонил меня к стене и, опустившись на одно колено у ящика с песком, начал привычно чиркать кресалом. Я уставилась на полузавёрнутую в ткань опасную бритву на полочке — видимо, её, как и кресало, надо было хранить здесь, чтобы она не ржавела. Страшила тем временем зажёг лучинкой фитиль лампы и бросил на тлеющий трут знакомый серо-розовый лоскут, который удивительно быстро занялся пламенем, ярко осветив стенки ящика. Потом он снова подхватил меня, открыл дверь в душевую и внимательно осмотрел помещение — видимо, проверяя, нет ли подслушивающих бритоголовых. Надо сказать, если бы они там были, я бы их не заметила, потому что видела только ванну. Боже! Что это была за ванна! Громадная, округлая, в самом центре комнаты; ножек у неё не было, она вырастала прямо из пола и царила здесь, приковывая взор и маня. Всю противоположную стену занимал витраж с полупрозрачными стёклами, и через открытую створку прямо на ванну падали лучи встающего солнца, так что облицовка словно бы мягко светилась изнутри. Впрочем, насчёт облицовки я не была уверена, ванна вполне могла оказаться выточенной из цельного куска мрамора; и этот светящийся персиковый мрамор среди чёрного туфа показался мне инвертированной картинкой будуара герцогини из «Человека, который смеётся». Я смотрела на эту божественную ванну, как мартышка на удава, и больше всего на свете мне хотелось наполнить её до краёв, занырнуть внутрь рыбкой, чайкой, по-архимедовски расплёскивая тёплую воду, расслабиться полностью душой и телом… Братцы, вот теперь я понимаю, почему они тут все такие чистоплотные, смотреть приятно! И хвосты енотовые на куртках, пока их не отменили, были очень к месту: тут любой сделался бы енотом-полоскуном! Какая это, к чёрту, душевая: это проекция рая! Пожил бы Страшила у нас в военном городке, в офицерском общежитии (читай, бывшей казарме), тогда бы понял, чем владеет. Будь моя воля, я безвылазно сидела бы в этой купальне! Разве что окно бы закрыла. Видимо, это приветствовалось как мера против плесени, а может, и как закаляющая практика. Но вот мне только не хватало перекошенного парезом лица, как у Страшилы! — Никого, — констатировал мой боец. Он вернулся обратно в комнату, снова заглянул в шкаф, как будто туда кто-то мог забраться за время его отсутствия, и наконец успокоился. — Вот тебе твои картинки, — сказал Страшила с некоторым ехидством, садясь на матрац и кладя меня рядом. — Надеюсь, теперь ты довольна. — Пейзажики — огонь, — одобрила я. — Хотя и то, что девочки предложили изначально, тоже было неплохо. Вот сейчас Страшила покраснел. — Странно, что ты не любишь ходить в вашу библиотеку, — добавила я. — Девчонки-то — настоящие красавицы. Скажи, а у вас не проводили конкурсы «Мисс военный монастырь»? Просто интересно, какую из этих молчаливых гурий вы, парни, считаете самой красивой. На твой вкус, какая лучше? Мой боец молча моргнул. — Неужели ни одна не нравится? — удивилась я. — Может, ты просто конкуренции среди ваших боишься? Ты смотри, я ведь могу помочь в этом деле. Методы Печорина, лирика, серенады под окном — влюбишь в себя девочку, и, как говорится, честным пирком да за свадебку. — Ты же не знаешь… — сказал Страшила наконец. — Книгохранилищ у нас мало, и там по правилам могут работать исключительно немые. Но работают они в любом случае только до семнадцати лет; а в семнадцать им, как и всем, надо сдавать экзамен по Великой священной. Немые этого сделать не могут — просто потому, что физически неспособны рассказать наизусть отрывок. Понимаешь? И после семнадцати они вскрывают вены, чтобы избежать казни. Мне, когда я с ними говорю, всё время кажется, что я общаюсь с живыми трупами. — Это ты сейчас так неудачно шутишь? — Похоже, чтобы я шутил? — мрачно усмехнулся Страшила. — Извини меня за такой вопрос, — осторожно сказала я после паузы, — а у вас вообще часто сжигают людей? — По-разному бывает. Прошлой зимой двоих. С тех пор пока ещё ни одного. При прошлом магистре, Луковке, сжигали часто, он был… немного не в себе. — А почему эти двое не предпочли вскрыться? — Так их за дело сожгли, — хмуро ответил Страшила. — Если трибунал выписывает огненную карту за какое-то преступление, то осуждённого обычно ведут на костёр в тот же день. И одного не оставляют — как раз чтобы не дать возможности избежать правосудия, а попутно и погубить свою душу. Самоубийство — это самый страшный грех, особенно для воина. — Это я и без тебя знаю. Хотя мусульмане-шахиды с тобой не согласились бы. Но сам по себе трибунал же не обязательно означает костёр? — Нет, конечно, нет, — поспешно заверил меня Страшила. — Вполне можешь оправдаться. Цифру вот несколько раз вызывали. На него часто доносы писали… просто из-за того, что он отличался. Вызывали, стало быть… А потом, видать, пришили за излишнюю активность. Однако решили не сжечь, а воспользоваться ряженым с косой. Я понадеялась, что если уж монастырю вдруг вздумается казнить за что-то нас со Страшилой, они тоже выберут ряженого: во второй-то раз мы с ним точно не растеряемся. Хорошо, что здесь нестандартный облегчённый вариант: платьишко и деревянные доспехи куда веселее савана или чёрного плаща и лошади цвета блёд… а с всадником-то, к слову, мы бы, скорее всего, и не справились. Особенно если учесть, что здесь вообще не готовят сражаться с конными воинами по причине отсутствия лошадей. Я хотела спросить, умеет ли Страшила вести бой с человеком, сидящим на осле, но не успела: он открыл глаза и пронзительно глянул на меня. — Я хотел перед тобой извиниться, — произнёс он и сжал челюсти. — Извиняю, только скажи, за что. — А сама ты не понимаешь? «Не понимаю…» — подумала я растерянно и вдруг догадалась. — Боец, да ты чего? Ты же взял себя в итоге в руки! Ну, задумался о высоком, дальше что? Если бы мне в голову с детства вбивали, что это чудище — настоящая смерть, я бы поступила точно так же. — Да это и была настоящая смерть, — проворчал Страшила. — Но ты так не поступила. Он запрокинул голову, с лютой ненавистью уставившись в потолок. Я поняла, что бойца надо срочно спасать. — Ты бы знал, что я почувствовала, когда услышала смех этого урода! Если бы могла двигаться, сбежала бы куда подальше. А вот ты справился. Рассматривай отношение к ситуации в динамике: моя неутешительна. А ты пусть сначала и растерялся… — Это страхом называется, — жёстко произнёс Страшила. — Да ты просто, видимо, никогда не испытывал настоящего страха, — мрачно отозвалась я. — Хотела бы я вот так же бояться! И даже если допустить, что страх… ты ведь его преодолел. И в следующий раз сразу поступишь, как надо. «Как надо» — это, видимо, немедленно убить. Советы от гуманистки. Ну а куда деваться… — В страхе как таковом, — соловьём разливалась я, — нет ничего постыдного: все ведь чего-то боятся. Я вот шершней и холодного оружия… боялась и, между прочим, вылечилась от фобии благодаря тебе и Цифре! А тут, блин, смерть! Страх перед ней и так имеет очень глубокие корни, а вы к тому же его умело эксплуатируете. У вас смерть, видишь, и персонифицируют, и отождествляют с абстрактным Озером, в котором плавает ваш Покров. А Каддафи-то ошибался: смерть только маскируется под женщину. Я помнила, как в одной из своих книг он в том числе упоминал, как его отец сражался со смертью всю жизнь, но в итоге всё-таки сдался ей, когда заболел. И Каддафи сделал романтический вывод, что смерть — женщина, потому что его отец в последний момент ей уступил. А если бы это был мужчина, то следовало бы сопротивляться смерти до конца. Может, и здешние ряженые руководствуются похожими соображениями, потому и одеваются в эти странные тряпки: типа женщину стыдно ударить. Тут мне пришло на ум, что вообще-то бить женщин на Покрове зазорным не считается, поэтому моя логика хромает. Это вот Страшила по какой-то причине имеет другие взгляды, возможно, перенятые от Цифры… Но эффект-то от облика должен быть рассчитан на всю целевую аудиторию, а не только на таких вот рыцарствующих. — Моль небесная, — с досадой сказал Страшила, прервав мои мудрствования, — я ведь тебя до сих пор не протёр как следует. Виноват. — И что? — залихватски хмыкнула я. — Большую часть крови ты уже стёр. Не думаешь же ты, что я заржавею от такой мелочи? — А как же, — уверил меня Страшила и полез в тумбочку за чистой тканью. — Мечи от крови ржавеют. Даже такие, как ты. Мне не хотелось покрыться ржавчиной, так что я не стала спорить. — Я вот не понимаю одного: почему этот товарищ не сопротивлялся, не попытался прикончить нас сам? — задумчиво сказала я; мой боец, занятый чисткой клинка, молча пожал надплечьями. — Меня ведь заморозило всего лишь от того, что он просто поднял косу. А если бы он ею взмахнул, я бы, наверное, упала в обморок. А смех… бр-р-р! Знаешь, у него шлем спереди напоминал венецианскую маску баута. Она в числе прочего меняет голос. Наверное, смех был такой жуткий именно из-за этого. На самом деле я вспомнила и осознала это только сейчас, когда пыталась понять, почему смех звучал так пугающе. Эх, я! Могла бы сразу догадаться. Как будто бауты никогда не видела! — Думаю, ряженый понадеялся на ваш извечный страх перед его имиджем, — продолжала я. — И на вашу веру в существование именно такой смерти, которую ты, скажем, яро передо мной защищал. Нет, возможно, конечно, что мы действительно убили смерть — воплощённую смерть этого мира, ха-ха. Вот так прикольно она выглядит, ходит в деревянных доспехах и с пламенеющей косой. Я вдруг заметила, что Страшила смотрит на меня с неподдельным удивлением. — Дина, — произнёс он медленно, — ты что же, до сих пор считаешь, что то, что мы встретили, не было смертью? Приехали. — Эээ… — промычала я ошалело. — Ну конечно, нет, это был ряженый, актёр без Оскара! Боец, смерть — это концепция… явление, если хочешь! Человек её персонифицирует в уме по разным причинам, но она от этого не обретает плоть и не идёт гулять по улицам! — А что же она делала, по-твоему? — спросил Страшила, глядя на меня, как на дуру. — Сокол мой, ты что, больной? Это явно был работник спецслужб. Вероятно, из вашего же ордена. Находился на задании, ему заказали того бедолагу. — Из нашего?! — ошалело переспросил Страшила. — Думаешь, наш орден нанял бы это чудовище, чтобы убивать своих же адептов? — Да держу пари, что это чудовище вообще находилось у вас в штате! — я тоже ошалела от того, что мой боец способен не понимать таких элементарных вещей. — Ну приодели его, научили красиво двигаться — и что? Не исключаю, что мы этого парня и в коридорах встречали; я просто не видела его лица, а так бы, может, и припомнила. Страшила внимательно разглядывал меня, склонив голову набок. — Дина, — мягко сказал он мне, как слабоумной, — у смерти нет лица. Поэтому ты его и не видела. На некоторое время я потеряла дар речи. Может, это просто нехватка абстрактного мышления, вроде бы свойственная средневековым людям, неумение достроить в уме картинку? Если голова шмякнулась на брусчатку лицом и ты его не видел, значит, лица нет в принципе… Воистину наблюдение как способ эмпирического познания не гарантирует корректность выводов. — И тут же вечный спутник Человека, немая и таинственная Смерть, всегда готовая поцеловать его в пылающее жаждой жизни сердце. Боец, ты серьёзно полагаешь, что если б это была настоящая смерть, мы бы смогли её так просто укокошить? — Как раз это-то меня и смущает, — признал Страшила. — Да только ведь и ты — не обычный меч. — Это, конечно, так, но… Ох, ладно. Сознание определяет бытие. В одно окно смотрели двое. Как говорил Нильс Бор, средства наблюдения влияют на результаты эксперимента. Я подозревала, что Страшила просто не способен принять то, что этот бритоголовый в деревянном доспехе мог работать на орден военного монашества. Человеку некомфортно жить в мире, который хаотичен и необъясним: все мы стремимся его объяснить, свести в какие-то рамки — в том числе относя всё, что кажется необычным, к непознаваемому по умолчанию. — Ты только не говори никому, что это мы его пришили, — сказала я. — Ибо я, боец, на девяносто процентов уверена, что этот весёлый парень работал в одном из ваших департаментов. Сам понимаешь, нас по голове не погладят, если узнают. Страшила тяжело вздохнул, но не стал спорить. «Если разобраться, мой боец как раз прав, — мрачно подумала я. — Он, считай, по умолчанию дегуманизировал нашу жертву, поэтому может не испытывать по поводу её гибели никаких моральных терзаний. А мне что делать, как я перед собой оправдаюсь? Ведь я всё равно вернусь мыслями к этому, когда Страшила будет спать…» Меня уже тревожил один вопрос морально-этического толка. Косу-то ряженый с надплечья снял, но даже не пытался применить её против нас со Страшилой. Так что нельзя было сказать, что мы совершили убийство из самозащиты. Честно ли вообще было нападать на ряженого, он же не проявлял прямой агрессии по отношению к нам? Вот если б он хоть попытался защититься… Впрочем, что-то мне подсказывало, что в таком случае нам пришлось бы несладко. «Выстраиваем логическую цепочку, — скомандовала я себе. — Оружие было у него в руке: значит, это не нападение на безоружного. Страшила находился перед ним: значит, это не вероломное нападение со спины. Даже стойку свою принял перед ударом. Что не так?» Кое-что, понятно, было не так. Потому что я-то точно знала, что ряженый был человеком, и стало быть, мы со Страшилой нарушили его основополагающее право на жизнь. И этого никак не смягчал тот факт, что ряженый сам был убийцей и зарезал при нас человека. По нормам Покрова-то, наверное, ничего сверхужасного мы не совершили. Но по ним и сжигать людей приемлемо — и даже высокоморально, ибо тем самым якобы спасается душа грешника. Так что здешние трактовки норм морали и нравственности мне точно не подходили. А если опираться на наши земные общечеловеческие ценности, то по ним мы со Страшилой получались просто два головореза. Но что нам оставалось делать-то? Тащить этого мужика в условную ментовку и на суд? Так бы он с нами и пошёл, держи карман шире… А если б и пошёл: я-то хорошо знала, что на свете есть воистину неподсудные ведомства, которые не выдают своих… И что теперь, если они творят беспредел, то и всем остальным тоже надо?! Я искала какую-нибудь зацепку, чтобы дать однозначное моральное оправдание нашим действиям, и мне пришло на ум, что тут может быть вообще неуместно говорить о нормах защиты прав человека. Ведь даже у нас они прекращают действовать во время вооружённого конфликта, уступая место нормам международного гуманитарного права. И касается это как интернациональных, так и внутренних конфликтов. По нормам международного гуманитарного права убийство комбатантом одной стороны комбатанта другой преступлением не считается; стало быть, достаточно доказать, что в покровской республике налицо внутренний конфликт, позволяющий применять эту парадигму. Признаки комбатантов есть: открытое ношение оружия, Страшила в куртке местных ВС, да и розовое платьюшко ряженого вполне можно рассматривать как форму. И даже то, что он рядился в женщину, не страшно: человек, берущий в руки оружие и убивающий по приказу ответственного командования, вне зависимости от гендерной принадлежности становится комбатантом, к которому по закону военного времени может быть применена высшая мера насилия. Видела бы наша преподавательница по праву, как я выворачиваю всё наизнанку. Но её здесь не было, а мне требовалось доказать себе, что ничего особенного мы не совершили. И я принялась припоминать определение вооружённого конфликта немеждународного характера. Оно появилось только во Втором Дополнительном протоколе к Женевским конвенциям в семьдесят седьмом году и было не самым прозрачным и ясным. Я говорила об этом ещё на семинаре, и именно из-за его расплывчатости у меня сейчас могли возникнуть проблемы. — Боец, отвечай честно и прямо. Ваши столкновения с антитеистами и еретиками — это отдельные случаи нарушения внутреннего порядка и возникновения обстановки внутренней напряжённости? Это отдельные, спорадические акты насилия? Вот такими глазами Иван-царевич, наверное, смотрел на волка, который возговорил человеческим голосом. Я и сама знала, что здоровые люди так не изъясняются, но сейчас была важна именно точность определений и понятий. Благо на правовые формулировки память у меня всегда была хорошая. — А что? — осведомился наконец Страшила. — Ты давай отвечай. — Отдельные случаи, — ответил мой боец осторожно. — И не такие уж частые… Это меня не смутило. Как раз из-за того, чем формулировка в Дополнительном протоколе мне не нравилась. — Ладно. А есть ли у ваших антиправительственных вооружённых сил или других организованных вооружённых групп вроде антитеистов и еретиков ответственное командование? Страшила подумал. — Не могу сказать точно. Скверно, но я не отчаивалась. — А осуществляют ли они контроль над частью вашей территории? Деревень безбожников у вас в республике много? — Раньше хватало, — сказал Страшила. — Я лично знаю как минимум двадцать воинов, которые в своё время помогали стирать с лица земли деревни антитеистов. — Может, они привирали, — проворчала я. — Сожгли, условно, одинокий домик на курьих ножках, а потом он в их изложении превратился в укреплённое поселение. — Зачем им это надо было бы? — удивился Страшила. — И фальшь же всегда чувствуется, её видно по лицу, по мимике. — «Чувствуется», — язвительно передразнила его я. — Если бы она чувствовалась, институт разведки-контрразведки прогорел бы. — Да чувствуется! — заверил меня Страшила со смехом. — Это, по-моему, работает на уровне инстинкта. — Инстинкты есть только у животных! — Ну допустим, — не стал спорить мой боец. — Но о подобных случаях говорят же сразу несколько воинов. Поправляют друг друга, подтверждают, что рассказанное — правда. — Ладно. А сейчас у вас есть деревни? — Наверняка. Страшила словно бы выдёрнул своим последним ответом булавочку, на которой я плела своё логическое кружево. Удовольствоваться расплывчатым «наверняка» я не могла. Стало быть, с контролем над территорией спорный вопрос, с единым центром сопротивления — тоже. Хоть иди к тому старичку-диссиденту и спрашивай у него, есть ли у оппозиции ответственное командование с подконтрольными территориями! Новая булавочка — и мысли звенят коклюшками. — Боец, ответь мне ещё на такой вопрос… Можно ли сказать, что ваши антитеисты и еретики ведут непрерывные и согласованные военные действия? — Непрерывные? — повторил Страшила задумчиво. — Знаешь, перед тем как пойти за мечом, ты сперва молишься в часовне, а затем получаешь благословение; и там в том числе есть традиционная фраза, что лукавые вечно расшатывают целостность республики, вечно подтачивают её устои, и борьба эта никогда не кончится; и потому воин-монах всегда должен стоять на страже с мечом в руках. — Лукавые? — развеселилась я. — Вечно расшатывают скрепы и опоры? Ладно, сойдёт. — А тебе зачем это? — Понимаешь, соколичек мой, — радостно сказала я, уже выстраивая в уме защиту перед своей совестью, — раз ваши антитеисты и еретики удостоились такого вот отдельного упоминания, а борьба с ними считается непрерывной, то это не отдельные вспышки внутренней напряжённости, а вполне себе оформленное противостояние. И не имеет значения, дестабилизирует ли оно обстановку в вашем государстве в целом или нет. — А тебе зачем всё это? — повторил Страшила. — Я пытаюсь оправдаться перед собой, доказывая себе, что мы не совершили ничего противозаконного по нормам международного права, — объяснила я. — Убеждаю себя, что просто один комбатант убил другого. Страшила посмотрел на меня с каким-то странным выражением и хотел что-то сказать, но промолчал. — Давай ложиться спать, — предложил он. — А то всю ночь гуляли, я не выспался. Он ушёл в душ, а я снова задумалась. На самом деле я понимала, что занимаюсь ерундой. Здешние мятежники в любом случае не применяли Дополнительных протоколов, а это важная деталь: ведь идея в том, что обе стороны знают Протокол, и централизованный контроль позволяет им применять его и вести эти свои непрерывные и согласованные военные действия. Республика же Страшилы не являлась одной из Высоких Договаривающихся Сторон, а значит, к ней все эти протоколы тоже не клеились. Как и оговорка Мартенса, согласно которой в странах, где не действовали нормы гуманитарного права, применялось право международное. Ну не действовали тут наши документы и конвенции! С тем же успехом по современному международному гуманитарному праву можно было разбирать «Юрия Милославского» или «Трёх мушкетёров». Более того, если бы антитеист сдался в плен, следовало нарушить моё родное Женевское право и убить его. Ибо здесь о Женевских конвенциях и не слыхивали, а потому военнопленному предоставят не отапливаемый лагерь, куда постоянно будут ездить с проверками разные Международные комитеты Красного креста, а тёплое место на костре. Мне не нравилось, что мы со Страшилой оказываемся на стороне государства, которое творит подобный беспредел. И казнит своих граждан такими вот ряжеными без суда и следствия. Хотя не исключено, что противники государственности поступают так же. «Я ведь не знаю, за что конкретно борются антитеисты и еретики, да и какими методами они это делают, — хмуро подумала я. — Знаю, что я против террора республики, но ведь антитеисты запросто могут проводить свой террор, это и логично. Страшила ведь не просто так любит подчёркивать, что мы с ним долго не проживём, что насильственной смерти воин у них в мире избежать практически не может. Жить нам, как сказал батька Лукашенко, будет трудно, но недолго…» Вообще, может быть, каждый начинает нести вот такую лихорадочную дичь после первого убитого им человека. Надо же было додуматься трактовать это всё по международному гуманитарному праву! Страшила вернулся из душа, стянул сапоги и улёгся. Добытые пейзажи он разместил так, чтобы мне их было видно, хотя я сомневалась, что этой ночью они привлекут моё внимание. — Всё нормально, Дина? — Ага, — мрачно ответила я. — Всё в полном порядке. — Тогда разбуди в час. — А не поздно? — засомневалась я. — Чупакабра не удивится, что мы не пришли его звать на тренировку? — Чупакабра-то? — фыркнул Страшила. — Он до того рассеянный, тут даже на спор можно: вот давай пропустим день, не предупредив, а он и не заметит ничего. — Ну раз так, то хорошо. Я сфокусировала взгляд на Страшиле. Он снова уставился в потолок широко открытыми глазами. — А можно, я у тебя кое-что спрошу? — Можно, Дина. От его манеры произносить эту фразу серьёзным ласковым голосом душа у меня всегда начинала трепетать от нежности. «Милота, — подумала я с сарказмом. — Прямо как в какой-то книге Юлиана Семёнова, там, где небезызвестный Рейнхард Гейдрих едет по лесу, нечаянно сбивает оленёнка и, в сентиментальном ужасе от того, что натворил, везёт этого оленёнка в ветеринарную лечебницу лечить ему перебитую ногу. А страниц за десять до этого он сидит в кресле в гестаповском подвале и смотрит, как выбивают информацию из какого-то бедняги, а потом распоряжается замаскировать его смерть под автокатастрофу. Вот так и я. Где-то на улице в снегу лежит обезглавленный нами человек, а я умиляюсь тону Страшилы». — О чём ты сейчас думаешь? — Тебе честно? — спросил мой боец после паузы. — Ну разумеется. Страшила помолчал. — По ощущениям это было, будто рубишь бамбук, — ответил он наконец. — Мы, естественно, тренировались на тушах животных… но даже их рубить было сложнее. Может, мне так показалось из-за деревянного доспеха. — Ясно. А зачем ты меня носил в библиотеку? — Не знаю, — признался Страшила. — Честное воинское. Просто вдруг почему-то решил пойти именно туда. Ну вот картинки эти твои добыли, радуйся. — Я радуюсь, — заверила я. — Переход у вас к ней очень красивый. Добрых тебе снов. Страшила улыбнулся одними уголками губ и закрыл глаза. Заснул он не сразу — но всё-таки заснул. Для меня же режима сна, к сожалению, не существовало. «Вот если бы я верила в бога, — подумала я с завистью, — то проблем бы сейчас вообще не было. Помолилась бы три ночи подряд, поколотила бы себя мысленно кулаками в грудь и заключила бы, что всё окей… Ещё и исповедаться для верности — и можно убивать нового ряженого. И не надо мне говорить, что я передёргиваю! Иван Грозный, по крайней мере, в литературе, именно так и поступал. Конечно, если сравнивать с его западными современниками, он, может, и не особо зверствовал… Но жён у него семь было? Семь. Филиппа Колычёва задушили? Задушили. А верующий был? Да. Или вон Степан Иваныч Шешковский; он вообще читал акафисты во время допросов с пристрастием. И масса других верующих людей, причём они необязательно верили именно в бога. У того же Гейдриха была вера в великую Германию и собственную правоту. А мне чем обосновать убийство человека? Живого человека, со стремлениями, желаниями, надеждами?» Мне только и остаётся крючкотворство по международному гуманитарному праву… И тут моё сознание осветилось жуткой вспышкой понимания своего идиотизма. Минутку! Какой, к чёрту, комбатант, который убил другого?.. По моей теории, Страшила — комбатант одной стороны, а ряженый — другой? И кто же из них выступает за антиправительственную, простите за выражение, вооружённую группировку? Если этот ряженый с косой был из департамента, значит, по моей логике выходит, что Страшила сейчас выступил в роли участника антиправительственных вооружённых формирований. Да так будет и по логике ордена, если о случившемся станет известно. Но ведь это неправда. Мы не действовали как представители антиправительственного движения. Мы убили этого парня, просто потому что нам захотелось возмездия, потому что он на наших глазах нагло зарезал другого парня и сломал его меч. Око за око, жизнь за жизнь. Взявший меч от меча и погибнет. Ну тут коса была, не суть. И это даже под самооборону не подтянешь: на нас-то ряженый не нападал. У меня было чувство, что рваное кружево моих самооправданий окончательно истлело и расползается, а под ним скалится страшная правда: никакая я не гуманистка, а такое же жестокое животное, как и любой хомо сапиенс… Ну а чем я лучше-то других сапиенсов, вот объективно? Ничем. Тогда с какой стати я сужу себя строже, чем других? Это какой-то догвиллизм, проявление гордыни! Представим, что на моём месте оказался кто-то другой: разве я осудила бы его? Нет. Ряженого точно надо было остановить, а ужас местных служил ему лучшей бронёй. Нам ещё повезло, что мы взяли себя в руки, вряд ли кто другой с ним вообще справился бы. Да и нам-то откровенно подфартило, что не случилось настоящего сражения: он махнул бы косой, и от нас мокрого места бы не осталось. Значит, ничего страшного мы не сделали. Ну убили и убили, на то были веские причины. Вот так и работает окно Овертона. А чьё убийство и какими красивыми словами я оправдаю завтра? Из-за таких, как я, войны и не прекращаются! Ну а что делать-то, пойти покаяться, что ли, исповедаться кому-нибудь? Лучше сразу магистру! Я перебирала литературные аналогии, которые могли бы мне помочь, однако ничего хорошего не выходило. В сознании застряла Дуня, которая не стала стрелять в Свидригайлова. «Так, — прошипела я наконец, потеряв терпение, — я-то не Дуня! Я не обязана вести себя так же, как чьи-то персонажи, будь они даже персонажами Достоевского! Если разобраться, на месте Дуни я бы выстрелила, не раздумывая! И мы не старуху-ростовщицу убили и не для того, чтобы себя испробовать! И не из сознания собственной исключительности! Да, если верить Достоевскому, то любой, кто убивает, болен душевно; Фёдор Михайлович, я вас очень уважаю, но ведь необязательно же вы были правы! Что скажете — мой дядя болен душевно? — я вспомнила, что болен, причём настолько, что даже лечится, и злобно отбросила этот пример. — Всё равно вы не всегда правы. Или скажете, у Сони не было другого выхода? Был, чёрт меня побери! Был! Всегда есть другой выход! Личное страдание на пьедестал возвели! Всему страданию человеческому кланяются! Да что хорошего получается из жертвы ради ближнего — ни черта! Денег у Мармеладовых как не было, так и нет! Что, забогатели они с профессии Сони? Нет — сам Раскольников говорит: понапрасну умертвила и предала себя. Чем тут восхищаться-то? Отсутствием хватки у людей? Он же сам денег им пожертвовал, и они на них поминки устроили! Не детишек приодели, не питание улучшили, не туберкулёз вылечить попытались — поминки устроили! И поделом Катерине Ивановне: пусть мёртвые хоронят мёртвых! Пусть мёртвые хоронят мёртвых! — Я несколько раз повторила про себя эту фразу, но она не сработала. — А я люблю жизнь, какое мне дело до мёртвых? Матерь божья, да почему ж такая реакция? Почему я не могу смириться с убийством? Почему? что это? что? ведь это же было рационально! Ведь он же сам — убийца?» — Господи, — заскулила я звенящим голосом, не выдержав, — да чем же мне оправдаться перед собой? Боец!.. Страшила вздрогнул и пошевелился. — Дина? — Дина… — с горечью согласилась я, пытаясь не разрыдаться. — Сокол мой, прошу тебя, помоги мне. Я не могу больше, честное слово… как заноза в душе. Сделай хоть что-нибудь. Меня даже не смутила странность моей формулировки — как будто Страшила мог неким чудо-скальпелем вырезать саднящий кусок души и обеспечить мне вечный покой. Страшила приподнялся и вытащил меня из держателя. — Успокойся, Дина, — сказал он тихо, прижав меня к себе. — Такое у многих бывает. Это — ничего страшного… — У тебя вот почему-то нет такой реакции… — Я и похуже вещи видел, — отозвался Страшила со вздохом. — Просто перетерпи, скоро станет легче. Должно стать. — А если не станет? — Дина, мы ведь все неизбежно погибнем, — грустно сказал Страшила. — Все без исключения, рано или поздно. И даже не особенно важно, в семнадцать лет или в тридцать: что решат эти несколько вёсен? Так какой смысл бояться неминуемого? Да, нужно биться до последнего и как можно дольше сопротивляться смерти: я как раз поступил неправильно, когда не стал сражаться. Но не стоит придавать жизни какую-то особенную ценность. — Да по твоей логике, можно и детей убивать: всё равно они когда-то умрут, — проворчала я. — Нет же, — терпеливо объяснил Страшила. — Детей убивать нельзя, потому что ты тем самым лишаешь их возможности стать взрослыми и совершить тот выбор между добром и злом, ради которого мы все живём. — Я расширила своё представление о местной системе религиозных представлений и моральных ценностей. — А вот совершеннолетнего убить можно, если это меньшее зло, чем оставить его жить. То, что убивать плохо, не означает, что убивать нельзя. — Да не может смерть быть меньшим злом, чем оставить человека жить, если он не безнадёжный инвалид! — не выдержала я. — Ты, Дина, не спорь, а слушай, — сказал Страшила. — Ты попросила помочь, и я тебе помогаю. А ты не меня слушаешь, а только возражаешь. — Если я не возражу тебе, то буду спорить уже сама с собой, когда ты уснёшь, — проворчала я. — Чего себе не желаешь, того другому не делай: а я не хотела бы, чтобы меня убили, потому что это то необратимое, что точно нельзя исправить. Поэтому-то мне не нравится, что мы сотворили кое-что необратимое в отношении того мужика. Он ведь тоже, наверное, любил жизнь и получал от неё удовольствие. А мы у него отняли возможность это делать. Взгляд у Страшилы сделался каким-то странным, я разглядела это даже в полутьме. — Та-ак, — сказал он протяжно. — Я-то думал, тебя мучает то, что на наших глазах убили воина-монаха и меч его переломили… А ты опять за своё, оказывается? Сколько можно-то? — Боец, — взмолилась я, — ну не можешь же ты всерьёз считать, что нам встретилась натуральная воплощённая смерть! Нет её в природе, не бродит она по улицам, это актёр был, просто талантливый! — Ладно, — отозвался Страшила с тяжёлым вздохом. — Допустим, это был актёр. И дальше что? Почему я должен признавать право любить жизнь за подонком, соглашающимся одеться в женское платье и закрыть лицо мешком, чтобы убивать безоружных и отнимать у них возможность любить жизнь? — Я не знаю, — ответила я шёпотом. — Откуда я знаю? — А раз не знаешь, — жёстко сказал мой боец, — то просто заставь себя думать определённым образом. Да, я убил… — Мы убили. — Кажется, я понял! — неожиданно засмеялся Страшила. — Нет, Дина, убил я! Ты ведь ничего не могла бы сделать. Это был исключительно мой выбор, и я в нём не раскаиваюсь и не собираюсь ни в чём себя винить. А ты сейчас зачем-то пытаешься делить со мной ответственность — не нужно: я её не боюсь, а вот ты её не выдерживаешь. — Да ты, считай, просто мой приказ исполнял, — проворчала я. — Команда-то была от меня… сама инициатива. — Дина, мне твои приказы — плюнуть и растереть, — грубо сказал Страшила. — Ты ещё дышать мне прикажи. Ну ответь, в чём ты себя винишь? Убивает воин, а не меч. Вообще я могла бы напомнить моему бойцу, что сам-то он сначала даже и гнаться за смертью не хотел, радуясь тому, что она прошла мимо. Но я понимала, как глубоко его заденет апелляция к подобному аргументу. — Это правильно, если меч не обладает субъектностью, — сказала я вместо этого. — А я ею обладаю. И даже если мы посмотрим лингвистику, человек умирает не только от руки воина, но и от его меча. И к тому же, когда ты готовился нанести удар, я мысленно тебя поддерживала и, не знаю уж, поймёшь ты меня или нет, старалась сделать режущую кромку острее. Это что-то вроде визуализации. — Да? — негромко произнёс Страшила, по-прежнему прижимая меня к груди, и я услышала, что сердце у него забилось быстрее. — Именно так, — угрюмо подтвердила я. — И поэтому-то точно есть моя ответственность за смерть этого ряженого. Если бы я не хотела его гибели, я бы мысленно постаралась как-то… скруглить лезвие. Страшила медленно отвёл меня от себя и внимательно уставился на открытый участок рикассо, словно надеясь увидеть в стали секрет нахождения квадратуры круга. И в глазах у него появилось какое-то новое выражение: как будто я перешла на более высокий уровень в его восприятии из-за того, что поддерживала его готовность отнимать чужие жизни, пусть потом меня и ломало от этого. — Ведь никто здесь не стал бы терзаться твоими дилеммами, — мягко сказал Страшила. — Я не терзаюсь, и он бы не стал. Или я должен был позволить ему уйти после того, что он сделал? Всё, Дина, завязывай. Мы поступили верно. Я поступил верно. И ты поступила верно, — он снова прижал меня к себе. — И в следующий раз я поступлю так же, и это будет правильно. — Убийство — это в любом случае неправильно, — проскулила я в отчаянии. — Хорошо. Он сам совершил неправильный поступок. Очень неправильный — с моей точки зрения. Я — слышишь, я лично — его за это убил и совершил неправильный поступок. С твоей точки зрения. Отвечай — что мне теперь, триста отжиманий сделать? Пойти каяться в зал идентификации погибших? Ну, говори! — Не знаю, — звякнула я едва слышно. — Мне кажется, ты себя не должен винить. По вашим меркам ты поступил правильно. А я по нашим поступила неправильно. В этом и разница. Страшила задумался. — Давай так, — сказал он наконец. — Ты по своим меркам поступала в своём мире. А в нашем поступай по нашим. Я не думаю, что мы сильно хуже вас, Дина. — Я и не говорю, что вы хуже, — мрачно отозвалась я. — Но надеюсь, что никогда не смогу принять ваши мерки. По ним и сжигать на кострах вон нормально. И ряженых бритоголовых отправлять для тайных убийств. — Дина, — застонал Страшила, — ну что ты ерундой занимаешься? Ладно б мы и впрямь убили воина-монаха высшей степени… Но это-то была смерть, и я, когда убивал её, знал это! И ты знала! — Давай допустим, что это был воин-монах, — настаивала я. — Ну хоть в теории. Что бы ты тогда сказал? — Воина-монаха, — с ударением сказал Страшила, — мы бы с тобой сразу отличили по внешнему виду. А если он пытается изменить облик, чтобы скрыть свою принадлежность к ордену, то вообще становится вне закона. И такого отступника любой честный воин вправе убить, как собаку. — «Как собаку», — мрачно повторила я. — Шестую заповедь вы, я так понимаю, похерили. — Да плевали все на эти заповеди, — Страшила начинал злиться, — их у нас в ордене разве что психи идейные соблюдают. Это вот населенцев могут казнить с формулировкой «За нарушение такой-то заповеди». А нам-то что? Некоторые выступают за то, чтобы мы тоже соблюдали заповеди, чтобы воин-монах имел право убивать только в специально оговорённых случаях, по приговору трибунала и по прямому приказу вышестоящего. Но тогда придётся разрабатывать особые правила для поведения в бою, на границе, а никому это ваше jus in bello не нужно. — Так что живёте по уставу, как гренадер у Толстого, — поддержала я ехидно. — Граф Толстой как-то спросил гренадера: ты, мол, Евангелие читал? что ж тогда так себя ведёшь, обижаешь слабых? А он отвечает: а ты вот воинский устав читал?.. нет — ну так и не говори. Видишь, человек сам для себя устанавливает некие рамки, руководствуясь моральными убеждениями. И я свои рамки всегда считала нормальными, а теперь вот оказалось, что в них укладывается убийство себе подобного. И это меня беспокоит. Социум-то погибнет, если все будут действовать, как мы! — Во-первых, Дина, в убийстве нет ничего особенного. И у вас, когда надо, его тоже спокойно вдвигают в рамки допустимого: ты сама рассказывала про ваши войны… — Верно, на войне никто не будет судить лётчика за тех, кого он сбил в воздушном бою, — согласилась я. — Ну, если только сторона этого лётчика не проиграет. Но такая логика неправильна. Именно из-за неё войны-то на Земле и не прекращаются! — А во-вторых, — железным голосом продолжал Страшила, — это не было убийство себе подобного, и я решительно не понимаю, как ты можешь этого не видеть. Скажу больше: мне кажется, что ты изначально видела всё верно, а потом на тебя почему-то нашло помутнение. Затмение, если хочешь. Ты прицепилась к идее, что это агент нашего ордена, уверовала в неё и стала развивать теорию, от которой сейчас сама же и мучаешься. Я задумалась. — Ты правда так считаешь? — спросила я наконец с подозрением. — Клянусь своей воинской честью. — Это добросовестное заблуждение, — констатировала я, подумав. — Кто-то из нас ошибается в трактовке происходящего. Но как узнать истину — понятия не имею. Не идти же сейчас снова в поселение, чтобы произвести осмотр трупа и чтоб нас застали возле него как раз во время ревизии. — Ты мне просто поверь на слово, — посоветовал Страшила. — Я-то уж наверное лучше знаю, как всё устроено в моём родном мире. Но если ты планируешь будить меня по ночам, плача об убитой смерти, можем и пойти. — Мы можем провести эксперимент, — предложила я. — Допустим, мы реально убили смерть: что это значит в вашем понимании? Что люди не будут умирать, что убитые начнут бродить как зомби? Вот давай, скажем, убьём мышку и посмотрим, что будет. — Да ты что думаешь, эта смерть, которую мы встретили, одна такая? — глухо рассмеялся Страшила. — Их тысячи. Но они не всегда принимают облик, для этого должны совпасть какие-то условия. Меня продрал по клинку мороз от его слов. Тысячи таких вот тварей… Мне мигом вспомнилась картина «Триумф смерти» Питера Брейгеля Старшего, где сотни скелетов устроили королевскую охоту, развлекаясь со своими жертвами, травя, загоняя в ловушки… — Ты готова убить мышь, чтобы узнать истину, — сказал Страшила, с любопытством глядя на меня. — По-моему, ты взрослеешь, Дина. — С меня просто слетел лоск цивилизации, — проворчала я. — Может, если бы меня дней семь не кормили, я бы эту мышку съела сырой. И задумываться, как я выгляжу со стороны, стала бы, только когда утолила голод. Или вообще не стала бы. Я же тоже в первую очередь хищник, а не человек разумный. Хотя возможно, — прибавила я мрачно, — человек потому и жесток, что разумен. Намеренно я бы и лягушке не смогла сделать больно; но вот если для знания, чтоб спасти потом кого-то на основе полученного опыта, так, может быть, резала б лягушек, как Базаров. — Менгеле тоже рассуждал похожим образом. — А вот Мохандас Ганди не стал бы убивать ни мышонка, ни лягушку, ни неведому зверушку. Для него и голодать было — раз плюнуть. И мауны он себе еженедельно устраивал — дни молчания. Ты можешь представить, чтобы я да молчала целый день? — Дина, да что плохого в том, чтобы говорить? На то и дан голос. — Погоди, я сейчас про убийство животных как следствие невоздержанности. А Будда вот в одном из своих ранних воплощений добровольно принёс себя в жертву голодной тигрице с детёнышами. Потому что не хотел, чтобы она портила себе карму поеданием собственных детей. Думаешь, я бы на такое решилась? Чёрта с два! — Да что это за чушь вообще, добровольно приносить себя в жертву зверям? — возмутился Страшила. — У нас один в кабаках проповедовал такое, когда напивался, а потом шёл и грабил прохожих. Дина, хватит: тебя не туда заносит, дух святой мне свидетель. Он положил меня на матрац и встал, чтобы выпить воды. — Моль небесная, — проговорил вдруг мой боец сквозь зубы, пристально глядя в окно. — Что такое? Страшила пронзительно глянул на меня и поднёс к открытой створке. Над поселением витал дым, но я смогла разглядеть, как несколько воинов вдалеке волокли по заснеженной брусчатке двое носилок; это напомнило мне муравьёв, которые несут травинки в муравейник. Я даже отсюда различила уложенные на носилки серо-розовую гору тряпья и чёрную фигуру убитого воина-монаха. Замыкал шествие воин, тащивший на надплечье чудовищную косу смерти. Все они направлялись к центральному зданию. По бокам процессии, как свободные электроны, метались бритоголовые. Судя по всему, они осматривали брусчатку и снег вокруг. — А может, ты всё-таки права? — неожиданно сказал Страшила. — Может, это действительно ряженый воин, а я пытаюсь обелить орден?.. Да нет, Дина, такое просто невозможно, я отказываюсь в это верить! — Но ты не говори никому о том, что это мы сделали. Будут спрашивать — всё отрицай. — Ясное дело, не скажу, — проворчал мой боец. — Если о тебе узнают, всей моей спокойной жизни конец. Хороша же спокойная жизнь в его понимании. А как скоро нормой в ней станут убийства антитеистов и еретиков? Неужели я смогу обосновать для себя необходимость и их гибели? Если, скажем, они сами зарежут при мне воина-монаха, того же Чупакабру: не крикну ли я снова Страшиле «Убей!», раскручивая дальше маятник насилия, прежде чем смогу задуматься и осмыслить, что происходит? Пауза. Нужно просто научиться брать паузу, чтоб подумать хотя бы немного. Иначе моя импульсивность погубит не только меня. — Если тебе так будет легче, то поплачь, что ли, — предложил Страшила, глянув на меня с какой-то растерянностью. — А вот не могу, — отказалась я грустно. — Почему-то не могу. И если бы я верила в бога, то тоже было бы точно легче. Но я не готова в него поверить, просто чтобы избавить себя от душевной боли. — Да бог-то тут при чём?.. — устало выдохнул Страшила, закрыв глаза. — Бог убийство не запрещает. Он лично нам даёт санкцию на то, чтобы убивать… Сама ведь помнишь то же «ворожеи не оставляй в живых», вчера цитировала. Успокойся, Дина. Ну что мне сделать, чтобы ты успокоилась? Я задумалась. Сначала я чуть было не попросила Страшилу никого больше не убивать, но потом указала себе, что в переводе на человеческий язык это будет просьба умереть без сопротивления, когда его пошлют воевать. — Брось орден, — сказала я. — И начни нормальную жизнь. У Страшилы мигом закаменели скулы. Точнее, скула — из-за пареза. — Орден я никогда не покину, — отказался он. — Нет, Дина, даже не проси. — Ну вот видишь, ты не можешь исполнить то единственное, чего я от тебя хочу. Тогда просто ложись спать. Страшила нахмурился. — Дина, ты не можешь требовать от меня, чтобы я изменил своему долгу, — произнёс он с тревогой. — Ты же меч, ты гарант моей клятвы! А ты говоришь, что она ничего не значит. — Ничего она не значит, — подтвердила я. — И однажды я до тебя это всё-таки донесу. Ладно, боец, спи. И так, видишь, разбудила, отвлекаю от объятий Морфея. Страшила тяжело вздохнул, улёгся и положил меня слева от себя. — В час разбуди, Дина. Или можешь в десять, если будет очень трудно. — Он с силой помассировал виски. — Ты не бойся, убить — это нормально. И ещё раз, помни, что это я убиваю, а не ты, тебе так станет легче. При чём тут твоя кромка и то, что ты себе представляешь? Это же я веду тебя, а не наоборот. — Не обольщайся: ты ведёшь меня, только потому что я позволяю себя вести, — проворчала я. — И, повторюсь, мои фокусы с кромкой подтверждают, что здесь тоже моя прямая ответственность. — Да ты же этой ответственности не выдерживаешь! — возмутился Страшила. — Зачем она тебе вообще нужна? Рассказывай мне о вашем мире, а убиваю — я, а не ты. Мне ведь это несложно. Меня внутренне передёрнуло от его последней реплики. — Выдерживаю я эту ответственность, — мрачно отозвалась я. — Давай побьёмся о велик заклад, что я выдержу. — Ой, Дина, ну что ты за человек такой? — с досадой проворчал Страшила. — Ты, как в той вашей задачке, творишь камень, который не можешь поднять. — Ещё как могу я его поднять. Взявший косу от меча да погибнет. А это вообще была смерть, туда ей и дорога. Вот и вся дилемма. — Что ж тебе неймётся, — пробормотал мой боец. — Но я рад, что ты разобралась. На самом деле я, конечно, не разобралась. Но с мудрствованием пора было завязывать, и я принялась медленно и вдумчиво декламировать про себя лермонтовскую «Песню про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова». Потом-то я спохватилась, что придётся зачитывать и самый финал, то, что происходит после беседы Степана Парамоновича с православным царём. Как бы медленно я ни читала, не могла ведь я растянуть небольшую поэму на несколько часов, при том, что в часе было сто минут, и сто секунд в каждой из них. Да только не бросать же было: из песни слово выкинешь — так песня вся рассыплется; пришлось читать до конца. Потом я мрачно и нарочито скудоумно размышляла над сюжетом, духом и лексическими средствами выразительности «Песни». Я понимала, конечно, что это время такое было. Но дикое время же! И, ёлки-мигалки, раз уж Алёна Дмитриевна говорит, что не боится людской молвы, то надо было плюнуть на скорбных разумом соседушек и прочих странных товарищей. Пришла бы и царю разъяснила: так и так, распустили вы вашу шайку, Иван Васильевич. Бога, царя небесного не боитесь, а ещё православным себя называете. Вот когда начинают считать, что ответственность — слишком тяжёлый груз для женщины, тогда честные люди и начинают жертвовать жизнью ради доброго имени жены. А если бы неумные соседи стали их осуждать и чесать слишком длинными языками, так взяли бы да уехали на Урал — или вообще в Сибирь! Немного попроявляв свою «современность» и способность к ограниченному восприятию, я скрепя сердце признала, что персонажи, наверное, не могли поступить иначе, и мрачно принялась рассуждать в отвлечённом смысле о соответствии тяжести возмездия проступку. Меня страшно бесила собственная непутёвость. Надо уж выбрать что-то одно: либо талион, то бишь «око за око», либо чисто драконтовское «смерть за око», либо «прощение за око». А я выбрать не могу, но куда-то лезу. Страшила дышал ровно и спокойно. Ему ведь и самому несладко, что бы он ни говорил. Если бы это было не так, он бы не отправился в библиотеку ни свет ни заря. И не думал бы о том, что рубить человеческое тело — на ощупь всё равно что бамбук… Да и в принципе не дегуманизировал бы этого бритоголового сходу, заведомо решив, что это не убийство себе подобного. Приличные мечи в таких ситуациях воина подбадривают и поддерживают. А я, наоборот, разбудила, устроила истерику… — Ты мог родиться совсем в иных краях, — спела я шёпотом с грустью, — где нет решёток и не строят плах… Где женщины не плачут и не прячут лиц — где дети не хотят играть в убийц… Наверное, боец, наши с тобой отечества — не худшие места, где можно было родиться… хотя их бы менять и менять. В комнате было светло, и я попробовала поразглядывать пейзажные зарисовки, которые притащил Страшила. Но в целом они мне оказались неинтересны. Да, рисовка была красива, вот только я не чувствовала в картинах ни капли скрытого смысла: просто поле, просто озеро, просто лес. Мастерство художника и впрямь было на высоте, но он не стремился передать нечто большее, чем перспективу перед ним. И от этого было скучно. Эх, мне бы сюда «Триумф смерти»… или триптихи Босха… Я бы, конечно, разбудила Страшилу в час. Ещё миндальничать с собой, будить в десять усталого человека! Однако он сам проснулся примерно в одиннадцать. — Всё нормально, Дина? — Так точно, — чистосердечно ответила я. — Умница. Но если что, ты не молчи, говори. — Нет, всё в норме, — отозвалась я и невольно отметила, что так и не пролила о ряженом ни слезинки. — Даже удивительно, — хмыкнул Страшила. И хотя я лично будила его ночью из-за своих гуманистических тараканов и распевала со слезами в голосе тоскливые тексты «Арии», это его «удивительно» показалось мне оскорбительным. А он, стало быть, хладнокровный, хладносердый убийца со стажем? — Ах так?! — взъярилась я. — Что ж я, по-твоему, кисейная барышня, непривычная к виду крови? Ты просто никогда не бывал в нашем кинотеатре на фильме Тарантино и не смотрел НТВ! Да ты понимаешь ли, с кем говоришь? С представителем Net Generation, с человеком, знакомым с кровавыми компьютерными играми, смотревшим ролики ИГИЛа через зеркала и анонимайзеры! — Я вспомнила, как разбудила Страшилу, который сейчас смотрел на меня добрыми глазами, и мне стало стыдно. — Ну да, этого всё равно не хватило, извини. Святой человек Страшила только вздохнул и улыбнулся. — Умоюсь, и пойдём в лабиринт, — пообещал он мне. Он ушёл в душ, а я задумалась. Я пыталась угадать, как отреагирую, когда придётся рубить бамбук. Вроде бы всё должно быть нормально; надо ещё обеспечить это какой-нибудь визуализацией… И тут я наконец поняла, что именно сделала вчера. Неужели я правда способна на подобное?! Круть! Ну а что тут такого, с другой стороны? Разве я не поющий меч? Разве моё пение — не колебания клинка? А колебания-то разные бывают… Я с нетерпением ждала, когда Страшила с Чупакаброй придут в лабиринт и для начала приступят в качестве разминки к обычной художественной рубке бамбука. И на этот раз я тоже тренировалась, а не просто любовалась процессом. Я не думала всерьёз, что Страшила заметит отличие, но мой наблюдательный чуткий боец поднёс меня к глазам после нескольких иссечённых бамбучин и уставился с подозрением. Он не мог заговорить со мной при Чупакабре вслух, да и я бы ему не ответила; так что ему пришлось придержать своё любопытство. В спарринге я, разумеется, своё новое умение задействовать не стала, а то бы бедной Розе, наверное, пришёл конец. Просто ехидно смотрела на Чупакабру и думала, что вот у него-то такого клёвого меча, скорее всего, и нет… Страшила всю тренировку сверлил меня странным взглядом, а по её окончании даже не стал откладывать допрос до возвращения в комнату. — Ты иди, я ещё немножко потренируюсь, — сказал он Чупакабре и нетерпеливо проследил взглядом за тем, как его фигура исчезает за извивом лабиринта. — Дина, скажи мне правду: тебя без меня кто-то точил? Он смотрел с таким подозрением, держа меня на вытянутых руках, что я не выдержала и засмеялась вслух. Всё равно никто не смог бы подкрасться к нам незамеченным среди живых бамбуковых стен. — Да: шёлком, ветром и рассветными лучами солнца по заветам Смерти Терри Пратчетта! Ещё гипотезы! — Я бы предположил, что ты заострилась, вкусив вчера крови, — мрачно произнёс Страшила. — Цифра что-то такое рассказывал. Я взвыла от смеха ещё громче. — Именно, боец, трепещи теперь! Моё истинное имя — Кубикирибочо, я экспроприирую для своих нужд железо из крови жертв! Да шучу я, не дрейфь. Просто я поняла, что именно ухитрилась вчера сделать, и повторила это сейчас сознательно. Когда ты наносишь удар, я использую ультразвук: это по факту микроскопические колебания самой режущей кромки. Амплитуда крошечная, в микрометры, думаю: так что внешне ты это никак не увидишь; зато частота очень высокая. Что, легче резалось? Страшила молча кивнул, глядя на меня с непонятным выражением лица. — Ну что ж, — констатировала я с удовольствием, — теперь буду помогать тебе в бою. Это мне больше по нраву, а то чувствую себя каким-то бревном, прости господи, что никак не участвую в процессе. Жалко, я не додумалась до этого, когда ты дрался с тем стеклянноглазым богемщиком! У него б от меча одни лохмотья остались. Мой боец продолжал смотреть на меня нечитаемым взглядом. — Я был уверен, ты преувеличиваешь, — сказал он наконец. — Когда говоришь про свою личную ответственность. Но… Дина, я очень горжусь, что ты именно мой меч. Я мурлыкнула от удовольствия. — А можешь сейчас не использовать этот свой ультразвук? — тут же прибавил Страшила. — Я хочу сопоставить ощущения при рубке. — Ты что, снова не веришь мне на слово?! — возмутилась я. — Ладно, давай уж, собака-подозревака. Проведём эксперимент, мне тоже интересно сравнить. Мы опробовали рубку и тем, и другим способом. На мой взгляд, бамбук в качестве объекта для опыта был не очень-то удачен, он и так достаточно легко рубился. А может, мне это только казалось; Страшила-то сразу и без подсказок ощутил разницу. Изрубив несколько бамбучин, мой боец принялся внимательно рассматривать срезы, опустившись на одно колено. — Режет, как масло… — пробормотал он, словно цитируя кого-то. Я вспомнила вдруг, что он использовал именно это выражение, когда говорил о косе смерти. Может ли быть так, что она тоже живая, как я, и использует ультразвук? Я поразмыслила и сочла подобное маловероятным. Во-первых, на месте косы я бы уж точно не смолчала, если бы при мне убили моего носителя. А во-вторых, мне вспомнились слова местного патологоанатома, мельком глянувшего на тело Цифры: «Участок осаднения справа, значит, с того конца раны началось движение лезвия»… Я не разбиралась в судмедэкспертизе, но мне показалось, что от ультразвукового резака, который режет, как масло, ссадин на краях раны вообще не осталось бы. Вдруг их появление как раз объясняется тем, что лезвие косы не бритвенно-острое (сравнивал же при мне лично Цифра угол заточки бритвы и холодного оружия), и плоть при её разрезании упруго сопротивляется, собирается волнами? А может, я просто подгоняю всё под единую картину, уже уверив себя, что коса не живая. Стоп. А вдруг по срезу на шее ряженого местные специалисты смогут определить, что вот его-то нанесло оружие вполне одушевлённое, что он сделан с использованием ультразвука, который я нечаянно применила? Они, может, и слова такого не знают, но могут иметь представление о характерных особенностях. Я помнила, что ультразвуковые скальпели режут на ура не просто своей высокочастотной вибрацией, но и отрицательным давлением в тканях с холодным закипанием внутриклеточной жидкости; да ещё и запечатывают срез благодаря денатурации белка… А ведь тот патологоанатом сразу определил, что смерть наша — левша, и не ошибся. Побеседовать бы с ним, чтобы представлять горизонт его знаний; вот только если мы будем спрашивать то, что мне интересно, он мигом просечёт, что я из себя представляю. — Боец, — сказала я упавшим голосом, — с этим ультразвуком надо быть осторожнее. И вообще никому не говори, что я живая. А то мы с тобой станем первыми подозреваемыми по итогам событий сегодняшней ночи. И я изложила ему свои соображения. Страшила внимательно слушал меня, рассматривая иссечённые коленца бамбука. — Я и так не планировал никому говорить, — отозвался он наконец. — Ну разве что в целом продолжу притворяться, что ты живая, как и все мы делаем, а то будет подозрительно. — Да-да, именно так, оцени рекурсию: притворяйся, что притворяешься, якобы у тебя поющий меч… — Я ожидала, что Страшила рассмеётся или хотя бы улыбнётся, но он лишь выразительно потряс головой. — Эй, чего ты такой серьёзный? — Знаешь, я, конечно, много баек слышал, но не клеились у меня все эти легенды с тобой, — признался мой боец. — Я даже не думал, что ты и впрямь можешь… что-то такое. Это большая ответственность, Дина, а мне и посоветоваться не с кем. — В смысле — «не с кем»? — возмутилась я. — Со мной и советуйся, зачем тебе кто-то ещё? Слушай меня — и не пропадёшь. Ты будешь дон Страшильоне, а я — твой консильери. Ну или можешь называть меня комиссаром. Во! Отныне обращайся ко мне комиссар Дина — и никак иначе! — Вот для тебя это игрушки… — проворчал Страшила. — Ладно, всё равно выбора нет. Пойдём обратно в комнату, что ли. Пока Страшила мылся, в дверь довольно резко заколотили, и радужных мыслей у меня как-то разом не осталось. Неужели это из-за того ряженого? Кто бы мне сказал накануне днём, что я буду молиться, чтобы к нам пришли просто с плановым обыском! Мой боец беззаботно вышел из душа, услышал стук и растерянно глянул на меня. Я даже ничего не смогла произнести. — Дина, не волнуйся, — попросил Страшила упавшим голосом. — Я тебя не выдам, клянусь. Ты только сама молчи. Я нервно смотрела, как он быстро застёгивает куртку на все пуговицы и отпирает дверь. Бритоголовые! — Номер? — 60412. — Почему не открываешь сразу? — Виноват, мылся после тренировки, не слышал, — смиренно ответил Страшила. — Плановый обыск? — На трибунал тебя вызывают, форма одежды вторая. Если ремень к ножнам не пристёгнут, пристегни. Один из бритоголовых просочился в комнату и застыл истуканом у стены. Страшила молча посмотрел на него, потом вытащил ремень из шкафа и медленно пристегнул к ножнам. «Допрыгались, святой брат Страшила, — тоскливо резюмировала я про себя; от слова «трибунал» мне стало просто плохо. — Свет фар смеётся с «бэтээра», как рентген просверлит врага… Значит, кто-то видел, как мы убили того ряженого. Может, он и впрямь работал с напарником. А быстро у них тут: раскрываемость, видимо, высокая… Вовремя сокол мой сжёг тот оторванный кусок рукава…» А вдруг ткань сгорела не до конца? Вдруг остался характерный пепел? Почему я не попросила проверить это отдельно? Страшила закинул ножны за спину: он не стал даже пытаться подносить меня к виску. Может быть, это было запрещено, но вообще ему, наверное, нечего было сказать мне при местной охранке… А что можно сказать в такой ситуации? Двое бритоголовых остались в комнате (как я предположила, для проведения обыска — хорошо ещё, что мы вовремя унесли компрометирующую нас карту), двое других отправились с нами. Когда мы шли по коридорам, впереди мелькнуло знакомое лягушечье лицо. Земляника сперва словно бы удивился, увидев наш конвой, а затем осклабился с лицемерным сочувствием и проводил нас ехидным взглядом. Страшила не удостоил его вниманием. Я не вполне понимала, куда мы идём, спускаясь всё глубже… на подземные этажи? Охраны, что интересно, нигде не стояло. — Давай быстрее, там трибунал ждёт уже, — проворчал бритоголовый. Страшила чуть повернул голову вправо и, как мне показалось, успокаивающе моргнул. «Может, он просит меня сохранять молчание?» — безнадёжно предположила я. На очередном повороте он оперся рукой о стену, а потом быстро поднёс палец ко рту. «Да поняла я, поняла, — подумала я с горечью. — Окей, буду молчать. Только вот чертовски страшно». Мы спускались всё ниже, так что мне даже вспомнилась экскурсия в Бункер-42, когда я ухитрилась в конце хлопнуться в обморок из-за давления на большой глубине, и меня из-за этого поднимали на лифте, а не заставляли шагать обратно пешком по лестнице. «В ад нас ведут, что ли? — пошутила я про себя без особого веселья. — Братцы, ну меня-то понятно, за что, я атеистка, а бойца моего?» До масштабов бункера Сталина здешнее подземелье не дотягивало, но как минимум минус три полноценных этажа я насчитала. Охрана находилась только внизу, в коридоре; если разобраться, он ненамного отличался от коридоров, которые были наверху: те же декоративные ёлки вперемешку с горящими светильниками, те же ряды дверей. Разве что пол был не паркетный, а каменный, и на потолке чернели пятна сырости. Да ещё таблички на дверях были другого формата: на них стояли трёхзначные номера, перед которыми мелом или чем-то похожим была выведена буква I (может быть, L, может быть, странно выведенная единица: ясно разобрать расплывшиеся буквы на потемневших деревянных табличках было практически невозможно). Мы вошли в тяжёлую дверь, и бритоголовые, закрыв её за нами, вышколенно встали по обе стороны от входа. Вместо привычных ёлочек тут использовали масляные лампы, их было не так много, поэтому в камере был полумрак. За длинным столом у противоположной стены сидели, видимо, члены трибунала, четверо, в обычных чёрных куртках и белых полумасках, закрывавших верхнюю часть лица. Они спорили над какими-то объёмистыми книгами, но замолчали при нашем приходе. Помимо книг, на столе громоздилась кипа исписанных листов, чуть ли не похлеще, чем у магистра. «Эй, соколик, не вешай носа, отрицай всё к чёртовой матери», — обратилась я к Страшиле мысленно, но он, понятно, не услышал. Говорить на высокой частоте я побоялась, потому что из-за масок не могла определить возраст членов трибунала (может, за этим их тут и надевают?), да и за дверью мог подслушивать кто-то молоденький. — Воин-монах 60412 по прозвищу Страшила по вашему приказанию на трибунал прибыл! — весело отчеканил мой боец. Я малость ошалела, потому что не поняла, действительно ли у них такая форма для представления или он просто заимствовал формулировку из моих весёлых рассказов о Земле. Ну хорошо хоть, не сказал «явился», как было принято у нас в армии до 1944 года: шутят же, что являются только ангелы и черти. Члены трибунала странно уставились на нас, мне их взгляды совсем не понравились. Крайний справа воин за столом придвинул к себе лист бумаги и принялся что-то быстро записывать перьевой ручкой. Сидевший рядом с ним курносый воин вскочил на ноги. — Проходи, проходи, святой брат Страшила, — радушно пригласил он, — ты тут у нас впервые, так что начнём с небольшого введения… Здесь можно говорить совершенно свободно, всё сказанное остаётся строго в этих стенах. Вне сего помещения никто никогда и не намекнёт тебе на то, что ты нам сообщишь. Конечно, если ты будешь искренен. — Ты знаешь, что говорить правду надо всегда, а здесь — тем паче, — прибавил тихим голосом крайний слева. «Правду говорить легко и приятно», — процитировала я про себя. Страшила молча наклонил голову. Воин-монах, сидевший между ними, ближе к левому краю, отодвинул от себя книгу и уставился на нас. Он опирался головой на руку, так что ладонь закрывала ему нижнюю часть лица; верхнюю же скрывала полумаска. Я видела, однако, по его руке, что он уже пожилой. Его поза мигом напомнила мне немецкого офицера из сцены допроса Вани Солнцева, и такая аллюзия отнюдь не показалась мне хорошим знаком. «Поди сюда, мальчик, и отвечай на все мои вопросы. Ты меня понял? Я буду тебя спрашивать, а ты мне отвечай…» Позади нас скрипнула дверь; ножны закрывали мне весь обзор с той стороны, но я заподозрила что-то неладное, когда все четверо в полумасках разом вскочили, уставившись мимо нас и, кажется, немного побледнев. Страшила повернулся, проследив за их взглядами, и мы с ним увидели Катаракту. Он стоял, глядя на членов трибунала безо всякого выражения, но я каким-то образом поняла, что магистр очень, очень зол. — Виноват, — быстро заговорил курносый, — мы хотели сами во всём разобраться… Мы всё-таки убеждены, что это уместно. Решили не тревожить тебя лишний раз… Катаракта кивнул и стремительно прошёл к столу, надевая на ходу полумаску. Только теперь я поняла, что центральное место оставалось свободным, но Щука не пожелал занять его. Он остановился перед столом, поднял кипу исписанных листов бумаги и принялся быстро проглядывать их. — Приступайте, — коротко сказал он, не глядя на нас. Четверо за столом смотрели на него с растерянностью, которую не могли скрыть даже полумаски. И я тоже чувствовала такую же растерянность, смешанную с нарастающей паникой. Я-то знала, что великие магистры не ходят присутствовать на допросах просто так. А тут ещё от него, видимо, хотели скрыть то, что нас приволокли сюда, вели свою интригу… Я почти физически чувствовала, что вокруг нас стягивается невидимая петля. Курносый воин-монах взял себя в руки. — Итак, святой брат Страшила. У нас есть к тебе вопросы по поводу твоего меча. Ты считаешь его поющим? — Все мечи поющие, — обтекаемо ответил мой боец. Отлично. Считай, уже выстроил силлогизм. Все мечи поющие. Дина — меч. Следовательно… — Почему ты так считаешь? — осведомился курносый. — Ты лично получал тому наглядное подтверждение? Где, когда и как это произошло? — Это общеизвестно, — не менее спокойно пожал надплечьями Страшила. — Не требуется лично видеть озеро, чтобы знать, что в нём водится рыба. У меня на душе стало горячо от волнения и гордости за него. Я бы сроду не придумала подобного аргумента, стоя перед такими вот слушателями. «Хотя, если разобраться, рыба водится не во всех озёрах, — с лёгкой иронией подумала я. — Впрочем, у вас, может быть, и во всех; вам ещё только предстоит столкнуться с экологическими проблемами. Есть, конечно, озёра, где никто не живёт и по естественным причинам, но без этих знаний трибунал перебьётся. Молодец, боец!» Я наконец смогла немного успокоиться и внимательно оглядела помещение. Вообще само сочетание полумрака и бликов от масляных ламп, да ещё с этими дурацкими полумасками, показалось мне несколько сценическим. Очередной психологический трюк — и, я скажу, весьма действенный, по крайней мере, в отношении меня. «Здесь бы масонские оргии проводить», — ехидно подумала я. — Но общеизвестно и то, что в озёрах водятся спруты и левиафаны, — возразил курносый, — а это не так. Говори, опираясь не на общеизвестное, а на собственный опыт. Ты слышал когда-нибудь, как поёт твой меч? Разговаривала она с тобой хотя бы один раз? Вот это мы влипли. Я вообще не представляла, что лучше ответить. «Разговаривала» — тут-то нас и повяжут, если на самом деле у них все мечи должны быть откованы кузнецом. «Не разговаривала» — а почему? Значит, ты, святой брат Страшила, недостоин того, чтобы дух святой послал тебе поющий меч? Но магистр-то ведь знает правду, как именно воинам-монахам достаются мечи! Или он нервничает, как бы Страшила не рассказал, как его отправляли трассером для какого-то там брата? Боится, как бы не сослались на него и не вскрылась преступная схема? Так ведь это же секрет Полишинеля: и охрана на входе, и кузнецы в поселении, и любой воин, относивший так меч, знают правду! Может, эти четверо — шибко идейные и считают, что любой меч должен быть дарован чудесным образом, а то, что делает магистр, — профанация? Так где ж на вас всех напасёшься столько мечей от святого-то духа? Вас же завоюют на раз-два при таком раскладе! А возможно, они и понимают всё это, просто нашли хороший предлог копать под магистра. А он тоже держит ухо востро, потому, видать, и прилетел сюда в таком гневе. Вот так всегда: начальство проворачивает махинации, а по судам таскают исполнителей! — В то утро, когда я нашёл свой меч, — решительно сказал мой боец, — я слышал женский голос, который пел песню. Когда я подошёл к мечу, песня прекратилась. Я убеждён, что пела Дина, но не могу это никак подтвердить. Я в восторге смотрела на него: и ведь ни слова неправды! — А что за песня была? — спросил крайний слева воин без видимого интереса. Страшила заколебался; я почувствовала, как плечи у него напряглись. — Не помню, — сказал он наконец. Члены трибунала насторожились, как собаки, напавшие на след. Магистр к тому времени успел отложить бумаги и пристально смотрел на нас, по-прежнему стоя у стола. «Что он не садится? — подумала я с тревогой. — Хотя, может, ему так удобнее. Может, он привык вести в такой манере эти свои трибуналы». И ещё я не очень понимала, зачем нужно надевать полумаску, если на тебе остаётся карминовый ремень с позолоченными заклёпками, который прекрасно знает весь орден, да и кресало никто, кроме магистра, не носит на металлической цепи… Курносый слегка откашлялся: — Ты обычно носишь меч прислонённым к виску? — Да, — ответил Страшила вполне чистосердечно. — Меч когда-нибудь говорил с тобой напрямую, через висок, вслух, как-то иначе, чтобы ты слышал чистую речь? — Чистую речь — нет, — солгал мой боец без запинки. Эти чудики в полумасках внимательно смотрели на него. Только крайний справа по-прежнему быстро строчил на листе — явно стенографировал происходящее. Мне было очень страшно. Мне представилось, что Страшила ступает по тонкому льду, где любой шаг может оказаться гибельным, и я наградила своё неуёмное воображение цветистым проклятием. — А какую слышал? — уточнил крайний слева тихим голосом. — Мне кажется, она внушает мне определённые мысли. Это больше личное. — Итак, она с тобой никогда не говорила, — подытожил курносый. — Ты в этом уверен? Ты сейчас отвечаешь под протокол. — Уверен, — ответил Страшила без колебаний. — Но я уверен и в том, что она живая. — А почему ты в этом так убеждён? — Все мечи живые, — с глубокой верой объявил мой боец. Курносый побарабанил пальцами по столу. — Согласно свидетельствам различных авторов, известным с глубокой древности, — сказал он таким тоном, точно зачитывал «Дано» в задаче про какие-нибудь бассейны, которые заполняются водой через трубы за время t, — мечи по милости святого духа действительно способны петь и говорить. На деле не все они пользуются этой способностью, — дипломатично прибавил он, — но если у тебя, святой брат Страшила, именно такой меч, то нам важно узнать об этом сейчас. Итак, случалось ли нечто такое, что заставило тебя однозначно убедиться в том, что она — живая? Страшила помолчал. — Нет, — сказал он наконец, выражая голосом сожаление по этому поводу. — Нет, — повторил курносый. — Ты чему-нибудь её учил? — Я с ней говорю, может, она и понимает что-то, — сказал Страшила простодушно. — Про фехтование рассказывал. Устав наш излагал. Члены трибунала переглянулись. — Устав? — неожиданно заинтересовался Катаракта. — А ты сам-то его знаешь? — Конечно, — удивился Страшила. — Воспроизведи мне первое правило, — печально сказал магистр, глядя в сторону. Страшила немного помешкал и выдал тарабарскую фразу, которую я не поняла. Вот же скрытная сволочь, наверняка специально перешёл на латинский язык! — У тебя меч латыни, что ли, не понимает? — спросил тихоголосый, и меня чуть не затрясло от его проницательности. — Так откуда же мне знать, — солгал Страшила. — Но я с ней по-всякому пробую говорить. И про первое и основное правило меча — молчать при посторонних — рассказывал… — Изучи тогда устав на досуге, — сказал Катаракта со вздохом и отвернулся. Я немного растерялась. Если магистр рекомендует изучить устав, значит, мой боец ошибся? Но ведь Страшила говорил, что устав они учили… Да и если он реально ошибся — чего тогда ему сразу не вкатали пару нарядов за такой беспредел или что тут полагается? Или он ошибся в чём-то другом? Например, если у них тут, как у нас в армии, на вопрос положено отвечать не просто «Нет», а «Никак нет»? — Будит ли она тебя по утрам? — уточнил тем временем курносый. — К сожалению, нет. — Слышал ли ты когда-нибудь, как она поёт, именно чистой речью, не звоном? — Разве что в утро, когда нашёл её, если это пела она. «Чёрт, — подумала я озабоченно, — они фактически повторяют вопросы, немного изменяя их. Это плохо. Можно запутаться в собственной лжи». — Случалось ли такое, что на лезвии выступала жидкость, похожая на слёзы? — спросил тихоголосый слева. Если бы у меня были волосы, они бы встали дыбом. — Нет, — ответил Страшила с таким естественным удивлением, что я сама ему чуть не поверила. — Это ведь сталь, откуда в ней взяться жидкости? Хотя постойте, — прибавил он по-швейковски простодушно, — я припоминаю, как Цифра рассказывал мне, что такое случалось в древности. Я с радостью изложу его легенды священному трибуналу, если это может оказаться полезным… Катаракта поднял руку, и мой боец покорно умолк. «Господи, да ведь он же просто над ними издевается, — подумала я с внутренним содроганием. — Мне б такое самообладание…» — Предположим, что в мече всё-таки заключена живая душа и ты это точно знаешь, но намеренно скрываешь от трибунала,  — сказал магистр. — Ты ведь понимаешь, какое это тяжкое преступление? — Понимаю, — смиренно ответил Страшила. — Я ничего не скрываю. Я знаю, что священный трибунал хочет только добра и мне, и всякой живой душе. Меня внутренне затошнило от его формулировки. Я-то в курсе, на что способны такие вот святоши под предлогом спасения души. Огненная карта солярием покажется. — Зачем ты сейчас фиглярствуешь, вкладывая в свои слова противоположный смысл? — прямо спросил Катаракта. — Как я смею, — смиренно отказался Страшила. — Если создалось такое впечатление — виноват… — Отчего ты считаешь, что мы желаем зла тебе и твоему мечу? — так же прямо спросил магистр. — Что заставляет тебя так думать? — Отвечай откровенно, не бойся, — прибавил курносый от стола. — Но я так не считаю, — кротко возразил Страшила. — И не смел бы помыслить подобное о священном трибунале. Я подразумеваю ровно то, что говорю. «Правильно, боец, — мысленно подбодрила его я. — Верную линию поведения выбрал! Держись, не сдавайся!» — Когда ты сегодня вернулся в монастырь, святой брат Страшила? — спросили от стола тихим голосом. — Ночью, — непринуждённо ответил мой боец. — Точное время не помню, у охраны должно быть записано. — Ничего необычного не видел? — Ничего такого, с чем не сталкивался бы каждый день, — хмыкнул Страшила, и я чуть не завибрировала от ужаса от этой игры слов, откровенной на грани фейла. — Мы с Диной на звёзды смотрели; мне кажется, ей это по душе. — Изложи подробно по порядку, что происходило, когда ты вышел из монастыря, — распорядился курносый. Страшила послушно изложил, очень складно, опустив все опасные моменты и немного передвинув место действия. Я напряжённо слушала, но ни к чему не смогла придраться. Надеюсь, и эти умники тоже не смогут! — Стало быть, не произошло ничего, что могло бы заставить тебя — или душу в твоём мече — мучиться угрызениями совести? — подытожил курносый. — Моя-то совесть чиста, — безмятежно ответил Страшила. — А вот на месте Дины, если она и правда живая, мне было бы совестно. Потому что невежливо не отвечать, когда с тобой разговаривают. «Не просто невежливо, а хамство», — поправила я про себя, развеселившись, что у моего бойца случайно вышла почти точная цитата из «Мастера и Маргариты». — Вероятно, ей и впрямь совестно, — сказал тихоголосый, — ибо, согласно свидетельству очевидца, сегодня в твоей комнате юная девица сетовала, что некому снять тяжкое бремя с её души. И они все впились в меня взглядами. «Это провал, понял Штирлиц», — подумала я беспомощно. Но, братцы, я не так уж громко говорила, честное слово! Это как надо было исхитриться, чтобы услышать? У меня ведь тоже разум есть: я не стану откровенно демаскировать себя! Специально понижаю голос, даже когда говорю со Страшилой! Они что, эти очевидцы, стояли, прижавшись виском к филенке двери? Может, шли, услыхали случайно в ночной тишине… Или же я нечаянно потеряла над собой контроль, когда пыталась найти оправдание нашему поступку? Собственно, эти детали были не столь важны. Вот он, листик со свидетельством очевидца, и сейчас нам будет крышка. Я не знала, что конкретно собираются «шить» Страшиле, но ясно было, что нас не просто так притащили чёрт знает куда, да ещё и комиссию нагнали во главе с магистром. — Как ты это прокомментируешь? «Ну прикинься дурачком, скажи, что слышал что-то такое ночью, но думал, что тебе это снилось, — взмолилась я мысленно. — Может, мне вмешаться, попробовать свалить всё на себя? Дескать, я правда разговаривала ночью, а когда Страшила просыпался, молчала из озорства? А нет, выкусите. Вдруг это придумано специально для того, чтобы я занервничала и выдала себя?» — Я не знаю, как это прокомментировать, — сказал мой боец негромко. — Сформулирую вопрос иначе, святой брат Страшила, — курносый внимательно смотрел на нас. — Ты привёл в стены военного монастыря особу женского пола, зная, что это карается смертью, либо ты сейчас лгал священному трибуналу под протокол, заявив, что твой меч не поёт и не говорит с тобой? Мне стало так страшно, что вокруг всё поплыло. А из-за кого всё? из-за меня. Если бы я не могла говорить, то Страшила жил бы припеваючи и горя бы не знал. Опаздывал бы, может, на тренировки, но по крайней мере не попал бы сюда! — Я готов на мече своём поклясться, что никого в монастырь не приводил, — твёрдо произнёс мой боец. — Хорошо, — одобрительно сказал курносый. — А что насчёт лжи священному трибуналу? Можешь ли ты поклясться, что Дина с тобой не говорила? — Не могу, — отказался Страшила. — Потому что не исключаю, что слышал её голос. Я верю, что это она пела в то утро, когда я её нашёл. И убеждён, что она действительно способна говорить. Возможно, она пытается поговорить со мной ночью, а когда я просыпаюсь, умолкает из скромности. Поэтому здесь я соответствующей клятвы дать не готов. Все четверо за столом переглянулись с улыбками, как бы восхищаясь тем, как вывернулся мой боец. А может, они улыбались его наивной вере в одушевлённость железной болванки. Как по мне, в такой улыбке могла бы расплыться Эльза Кох, завидевшая татуированного заключённого. — А ты вообще крепко спишь, святой брат Страшила? — с насмешкой спросил тихоголосый. — Как так вышло, что посторонние в коридоре монастыря слышат, что твой меч плачет и жаждет покаяния, а ты об этом ни сном ни духом? «Делать мне больше нечего, как плакать и каяться из-за такой ерунды! — взъярилась я. — Туда и дорога вашему переодетому подельнику с косой!» — Это-то и странно, поэтому я и уверен, что произошла ошибка, — настаивал мой боец. — Такого не может быть. Если бы Дина действительно разговаривала, я бы был в курсе. Ночью я тоже ничего не слышал. Я думаю, что очевидцу… показалось. — Показалось? — Так точно, — подтвердил Страшила. — Я говорю правду. Мне ни о чём таком… неизвестно. А ведь случись что — я бы знал первый. Тихоголосый и курносый синхронно переглянулись. Пожилой воин-монах между ними неотрывно смотрел на нас пронзительным взглядом. Крайний справа лихорадочно строчил, не поднимая головы. Страшила повёл шеей, словно бы она затекла у него, и бросил незаметный взгляд назад, где у двери стояли бритоголовые. Он был очень бледен, но держался спокойно; челюсти у него были упрямо сжаты. — Послушай, — участливо сказал курносый, — ведь ты, скрывая это, своему же мечу оказываешь дурную услугу. Если она правда живая, мы обязаны знать. И если случилось нечто необычное — тоже. — Я и сам хотел бы знать, что она живая, а не просто надеяться на это, — смиренно сказал Страшила. — Но увы… вероятнее всего, дело лишь в том, что кое-кому от вина и невоздержания мерещатся женские голоса за каждой дверью. — Ты сейчас о ком-то конкретном? — спросил тихоголосый. — Имён я называть не буду, — твёрдо отказался мой боец и вдруг усмехнулся: — Хотя вы-то и так видите, кто подписывал… свидетельство. Меня уже коробило от этого слова; сама бы я в жизни не подобрала такой контекстуальный синоним к слову «донос». Но вообще-то доносы просто так в рассмотрение не попадают: они могут спокойно лежать неделями, ожидая своего часа, и скорее становятся поводом, когда со всем, вплоть до меры наказания, уже определились. Значит, нас на самом деле приволокли сюда именно из-за того, о чём я думаю… Не исключено, кстати, что у них вообще нет никакого свидетельства о моём голосе, что это ложь. Просто кто-то и вправду видел убийство того ряженого, вот нас и пытаются развести на откровенность. «Господи, да зачем мы вообще его убили! — подумала я в отчаянии. — Шёл он и шёл себе, резал людям глотки, и чёрт бы с ним! А теперь то всю ночь мучайся от угрызений совести, то вот на трибунал потащили!» Катаракта, чуть прищурившись, смотрел на нас с непроницаемым лицом. Честное слово, страшнее мне никогда не было. — Предлагаю поговорить непосредственно с мечом, — сказал курносый. — У нас нет цели уличить тебя во лжи, святой брат Страшила; мы допускаем, что ты мог не знать о том, что она разговаривает. Особенно если она выбирала время, когда ты спал. — Мы даже не будем спрашивать у Дины, беседовали вы или нет, — властно произнёс Катаракта необычно звучным голосом. — Нас интересует иное. — Я могу ошибаться, но, кажется, свидетельства мечей не приобщают к делу, — почти перебил магистра Страшила. Члены трибунала уставились на него с интересом. Я понимала, что мой боец просто побоялся, как бы я не заговорила, купившись на эти сладкие байки, потому и осмелился прервать магистра… «Нет уж, не на такую напали, — мрачно подумала я. — Да и как вообще могут приобщать свидетельство меча, если он по уставу в принципе не должен заговаривать с посторонними? Стало быть, им всего лишь нужно получить наглядное доказательство того, что я живая. Чёрта с два!» — Ради дара святого духа мы могли бы сделать любое исключение из правил, — заверил нас магистр. Страшила, подумав, повернул голову, так что мне стало видно его лицо в профиль. — Дина, если ты действительно можешь говорить, заговори сейчас. Мне и самому было бы приятно знать это, а не только верить. Мне было настолько страшно, что я на редкость скверно соображала. А вдруг он правда этого хочет? «Да нет же, он играет на трибунал, — напомнила я себе с яростью. — В любом случае открыть пасть всегда успеется, а вот доказать, что я не умею говорить после того, как я во всеуслышание заявлю об обратном, будет проблематично. И вообще я ваши же правила соблюдаю, ваш же устав. Веду себя как немая, сами так велели!» Страшила чуть опустил веки — словно поблагодарил за то, что у меня хватило ума не реагировать на его просьбу. — Мне кажется, она всё же не умеет говорить, — уверенно солгал он трибуналу печальным голосом. — Может, стесняется, — предположил Катаракта и, шагнув ближе, уставился на меня с явной укоризной. — Или боится. Или… думает, что соблюдает устав. Не надо: ничего из того, что сказано здесь, не выходит за пределы этих стен. Я даже не смогла подумать в ответ чего-нибудь глумливого: когда я поняла, что Щука всерьёз обращается лично ко мне, что всё это — не просто дурацкие шутки, меня охватил почти иррациональный страх. За себя я не тревожилась: что мне могут сделать? В крайнем случае переломить — но этого я как-то не особо боялась. А вот Страшила… с их-то практикой сожжения людей по доносам и надуманным предлогам… Да тут и до сожжения наверняка не доведут, не будут же публично ломать поющий меч, который каких только проклятий ни наговорит, мне-то язык не вырвешь: убедятся, что я живая, и сломают меня прямо здесь, а моего бойца потихоньку придушат. И за пределы этих стен действительно ни слова не выйдет: о нас никто и не вспомнит больше. — Не надо бояться, — повторил магистр, пристально глядя на меня. — Просто заговори сейчас, от этого не случится ничего страшного, обещаю; мы лишь зададим тебе несколько вопросов. Но нам нужна искренность с твоей стороны, только тогда мы сможем помочь. Меня прямо-таки замутило от мысли, что именно этот инквизитор может подразумевать под помощью. Знаю я, какими методами религиозные фанатики любят помогать душам достичь спасения. Я невольно вспомнила, как богемщик, в спарринг с которым мы влезли, тоже говорил, мол, «не случится ничего страшного»: ну разве что порежет моему бойцу лицо для пущей красоты. Да что это вообще за фарс — допрашивать предмет и подозревать его в одушевлённости, ну неужели никто здесь, кроме меня, не понимает, насколько это нелепо? А может, они и впрямь не понимают: ведь тот же керосин перед инициацией Катаракта тратил на меня без халтуры и добросовестно задавал куску металла вопросы по скрипту, хотя мог бы и просто влепить в свою ведомость минус не глядя. Сомнительно, что кто-то проверяет, насколько ответственно великий магистр подходит к этому процессу. Значит, и сейчас всё тоже абсолютно всерьёз, только ставки выше. А вдруг они надеются получить от меня какую-то информацию, типа рецепта пороха или чего-то подобного? Знаю я, слава богу, не так много… и всё-таки! Хоть про тот же электрический ток из лимонов! Мало в чём я была уверена настолько же, как в том, что мне нужно молчать. Что бы здесь ни говорили и какими бы сладкими речами нас ни уламывали. Катаракта со вздохом отвернулся к столу. — Ты пойми, святой брат Страшила, — курносый участливо смотрел на нас, — подлинно поющий меч — это великая ценность. И достаточная редкость. Но если такой меч совершает что-то, что можно счесть… скажем так, конвенционально недопустимым поступком, это способно нанести ему большой вред. Ты-то можешь на исповедь пойти, а мечу твоему что делать? Ты сам вряд ли сумеешь тут помочь: это и из ответов твоих видно… — Так вы готовы выступить в роли простых конфессаторов? — простодушно догадался мой боец. — Видишь, Дина, честь какая: а ты молчишь… А при этом тоже отчёты пишутся? — Ты сейчас о ком-то определённом, кто нарушает тайну исповеди? — поинтересовался тихоголосый. — Я не знаю конкретных имён, — резко отказался Страшила. — Но если бы и знал — не сказал бы. Меня так затрясло внутренне, что я испугалась, что дрожь непроизвольно передастся на клинок. Ну зачем вести себя так дерзко, зачем провоцировать этих очевидно опасных людей? Прикидывался наивным дурачком — и прекрасно было! — Ты ведь, святой брат Страшила, и мечу передаёшь своё искажённое мнение о задачах священного трибунала, — сказал курносый с упрёком; я мрачно хмыкнула про себя: вот уж тут-то точно ситуация «не учи учёную», это скорее я могла бы вправить мозги Страшиле, если б он был склонен к излишнему доверию таким вот комиссиям. — Разве так должен вести себя воин-монах, особенно если ему выпала честь носить подлинно поющий меч? — Увы: видно, недостоин я такой чести, — грустно признал мой боец. — Но я всё же верю, что Дина меня слышит, и постоянно говорю с ней, обо всём ей рассказываю. Я и про мудрость священного трибунала говорил. Объяснял, что даже если и выписали огненную карту, так это для блага осуждённого, чтоб очистить его душу, чтоб он сам осознал, в чём был грешен; а безвинных-то всё равно нет. Священный трибунал не хуже меня понял, какую дерзость ему сейчас сказали. «Сокол мой, — безмолвно взмолилась я, почти вибрируя от ужаса, — ну не лезь ты на рожон! С ума сошёл, зачем ты их провоцируешь? Вот взбеленятся они — и тебе тоже что-нибудь выпишут в отместку!» — Ни капли уважения у молодого поколения, — проворчал курносый. — Кто у тебя наставник был, святой брат Страшила? — Не помню, — печально ответил мой боец. — Не помнишь прозвище и номер наставника?! — Запамятовал. Виноват. Несмотря на его смиренный тон, я прекрасно поняла, почему члены трибунала засверкали глазами: просто невозможно забыть данные наставника, проводившего с детьми и подростками кучу времени, номер комнаты которого ты постоянно видел… Боец, ну зачем демонстративно упорствовать в такой мелочи, ведь это-то всегда можно и в личном деле посмотреть! — Довольно, — резко сказал Катаракта. — Дело ведь не в конкретном наставнике, а в системе обучения в целом. В её отсутствии, правильнее говоря. Не удаляйтесь от темы, вы не для того здесь собрались. И оттого что он словно бы отделил себя от трибунала этим «вы», мне стало ещё страшнее. Потому что я поняла наконец, почему он принципиально не садится, зачем визуально противопоставляет себя остальным. Вот только я не помнила, рассказывала ли Страшиле о методе ведения допроса, где принимают участие добрый и злой следователь. Но боец мой, наверное, и сам всё знает… оттого и перебил тогда магистра, боясь, что я поддамся на его уговоры… «Пятьдесят первая статья, — твердила себе я. — Если я скажу хоть слово, нам обоим конец, они меня под орех разделают. Мне просто не хватит знаний и опыта противиться их ловушкам». Тихоголосый снова переглянулся с курносым, потом взял чистый лист с перьевой ручкой и принялся быстро писать что-то, изящно двигая кистью. Пожилой воин, сидевший между ними, скосил глаза на текст и снова уставился на меня. Он так и не произнёс ни слова и по-прежнему, сознательно или нет, закрывал ладонью нижнюю часть лица, но мне показалось, что он смотрит на нас как будто с жалостью. — Как известно, — решительно произнёс курносый, — меч может реагировать на происходящее не только вербально, но и неконтролируемым слезотечением. Ты сказал, святой брат Страшила, что и сам хотел бы, чтобы Дина заговорила. Как ты выразился… чтобы не просто верить, что она способна на это, а знать наверняка. Нам тоже важно знать, что она живая… если это так; или убедиться в обратном. Страшила чуть повернул голову и успокаивающе прикрыл веки, однако спокойнее мне как-то не стало. Я могла представить, чем конкретно можно вызвать у меня неконтролируемое слезотечение. — Передай мне меч, святой брат Страшила, — со вздохом произнёс магистр, надевая перчатки. — Я гарантирую его неприкосновенность. Жаль, что дошло до этого. — Трибунал поступает так только в силу крайней необходимости, — сказал курносый с глубокой убеждённостью. — В данном случае… finis sanctificat media. «Что? Какие ещё медиа? Вы-то откуда знаете, что я без пяти минут журналистка?!» Мой боец без возражений снял ножны через голову и отдал магистру. — Цель оправдывает средства, — согласно произнёс Страшила, у которого хватало самообладания, чтобы невзначай мне переводить. «Ну да, ведь по-английски medium — это просто средство. Зачем я, спрашивается, изучала концепции Маклюэна — чтобы свести сейчас понятие медиа только к средствам массовой коммуникации? — Согласно Маклюэну, средством коммуникации могло быть всё, что угодно, включая печатный станок, зеркало, колесо и запястье. — А вы, товарищи иезуиты, исказили высказывание Лойолы. Он говорил, что цель оправдывает средства, только если цель — спасение души!» Я бесилась, что Флория Тоска в одноимённой опере не могла взять со сцены табуретку и ещё в начале, когда у неё спрашивали, где находится Анджелотти, как следует огреть ею главного антагониста по голове, а потом сбежать. У неё были руки, чтобы ударить, и ноги, чтобы удрать; у меня же, как будто в насмешку, не было ничего, кроме голоса, которым я не могла воспользоваться. И я даже не могла приложить магистра контактным ультразвуком, потому что, во-первых, на нём были перчатки (может, во избежание этого он их и надевает?); во-вторых, он принципиально не касался клинка, а через рукоять я не могла распространять колебания; а в-третьих, с тем же успехом я могла бы и просто заговорить, продемонстрировав, что всё понимаю… Тихоголосый аккуратно отложил ручку и придвинул исписанный лист к своим коллегам. Страшила, чуть прищурившись, спокойно смотрел на меня, явно призывая молчать. — Заверить нужно, — еле слышно сказал магистру пожилой воин, раскатывая краску на стёклышке. — Визируйте, — нетерпеливо кивнул Щука и, подозвав взмахом руки охранника, бдевшего у двери, протянул меня ему вперёд эфесом. — Держи за ножны и рукоять, к клинку не прикасаться. Я смотрела на него, искренне жалея, что не могу убивать взглядом. В памяти у меня застряли отчёты российских правозащитников, и особенно отчётливо почему-то вспоминались байки о казанской милиции с её изуродованными трупами, «слониками», «ласточками» и бутылками. А ещё — запоздалые бесполезные кляузы на црушников за вполне классическую средневековую имитацию утопления и многое другое. И я не была уверена, что не расплачусь прямо сейчас только от этих воспоминаний, а не от чего-то ещё… Заговорить, не доводя до худшего? Так а если меня сломают, а моего бойца просто убьют как нежелательного свидетеля?.. Может, поющие мечи остались только в легендах, как раз потому что от них проводят такие вот чистки? Да и если я заговорю, то тем самым вообще-то дам понять, что сделаю, что угодно, ради того чтобы этого мальчика не тронули: ясно, каким будет остаток его недолгого существования… Я не могла ни на что решиться, не зная, как мне лучше защитить Страшилу: у меня было чувство, что я робот-исполнитель из «Отроков во Вселенной», столкнувшийся с логическим парадоксом, и сейчас задымлюсь… Щука размашисто подписался и прокатил палец по бумаге, даже, кажется, не проглядев текст. Я помнила, как ужасающе быстро он читает, ну а тут-то он, наверное, вообще знает наизусть, как положено оформлять такие случаи… А вот курносый взял листок и принялся читать вполголоса, словно бы сверяя текст. Я заставила себя не вслушиваться и попыталась сосредоточиться на счёте: один-два-три-четыре… один-два-три-четыре… Но до меня всё равно долетали отдельные фразы: «есть то, на что всегда следует реакция»; «это просто инстинкт, его нельзя ослушаться»… Если бы я была охотничьей собакой — сделала бы стойку. Сейчас мне не было дела до того, что инстинктов нет даже у человека, не то что у меча: при мне, случайно или намеренно, озвучили точную фразу О’Брайена из «1984». Может, кто-то из моих поющих товарок в ярости процитировал им эту книгу, а тихоголосый запомнил и с тех пор вписывает в протокол. Я лихорадочно зашуршала в памяти страницами, пытаясь найти подсказку в самой сути антиутопии. Может, мне вывернуть ситуацию наизнанку, вжиться в шкуру Уинстона Смита? Вспомнить свои самые жуткие страхи, погрузиться в них, довести себя до мысли, что пусть уж лучше этот ужас испытает Страшила, чем я? Тогда мне должно стать безразлично, что с ним будет… Я чуть не рассмеялась вслух в истерике: господи, ведь в Министерстве любви хоть отдельные люди вот так ломали личность человека! А я планирую сделать это сама с собой превентивно! Но а что поделать? Что я не могу перенести, о чём мне страшно даже помыслить? Беда в том, что в своём текущем состоянии я была вполне защищена от большинства ужасов, которые могла придумать… в отличие от Страшилы. И к тому же за время пребывания на Покрове я ухитрилась победить две свои самые страшные фобии: боязнь холодного оружия и жалящих насекомых, именно потому что решила, что лучше уж с этими штуками встречусь металлическая я, чем Страшила. Откуда ж мне было знать, что в этом безумном мире фобии могут оказаться полезны? Может, попробовать воскресить хоть мой панический страх перед шершнями? Я вообразила себя в тесной коробке, наполненной этими хитиновыми чудовищами. Представила, как они ползают по моему человеческому телу, почти физически ощутила их жёсткие лапки, от одного прикосновения которых появлялись мурашки. Почувствовала кожей близость кошмарных жал, ясно увидела головы, словно выточенные из блестящего пластика, похожие на шлемы инопланетных космонавтов. Меня внутренне прошиб холодный пот от этой картинки, мне показалось, что я действительно дрожу всем телом, и от этой дрожи меня охватила паника, потому что я представила, что будет, если я нечаянно придавлю одного из этих монстров, и он случайно меня ужалит… и все остальные почуют запах яда… И эту-то фобию я, спрашивается, считала побеждённой? Да я при одном виде ящика с шершнями выдам любую военную тайну и соглашусь считать, что дважды два равняется тому числу, какое скажет партия! «Не меня…» — отчаянно подумала я, попытавшись мысленно подставить Страшилу в эту картинку вместо себя, и замерла в шоке, потому что поняла, что не могу, просто не могу искренне пожелать закрыться от чего бы то ни было этим мальчиком; одна мысль о том, что это он попадёт внутрь этого кошмара, вызывает у меня гораздо больший ужас и стремление выбросить его прочь на свет и волю, пусть и оставшись в этом ящике самой… «Да это хрень какая-то! — в отчаянии закричала я на себя. — Любого можно сломать, а меня-то на раз-два! Просто воображения, видимо, не хватает, чтобы снова ощутить себя не железкой, а куском трепещущей плоти! Если б у меня и впрямь были подобные дебильные заморочки, я бы даже в метро не садилась, когда мне место уступают! Давай соберись, у меня хорошее, очень хорошее воображение! Я Уинстон Смит, я трусливый Уинстон Смит, я боюсь боли, крыс и шершней. Я ведь действительно боюсь их, это чистая правда! Мне надо просто ощутить этот страх в полной мере и пожелать его другому человеку!» Я честно старалась по-всякому. Но как только я пыталась добраться до дна своего страха, до убеждённости, что лучше уж весь этот кошмар испытает Страшила, внутри меня словно бы проворачивалось что-то более глубокое, чем фальшивая личность, и я понимала, что это бесполезно. И кажется, дело в том, что я всерьёз верю: я-то постфактум восстановлюсь после чего угодно, если только выживу, а вот Страшила сломается… и потому хоть я и панически боюсь очень многих вещей, я лучше встречусь с ними сама… Либо я переоцениваю себя, потому что сейчас у меня нет тела, физические реакции которого прямо влияли бы на моё поведение. Либо такие, как я, не лечатся, и в «1984» меня просто распылили бы, не тратя впустую время партии. И здесь, вероятно, тоже распылят, причём вместе со Страшилой. — …чтобы слёзы или вербальная реакция подтвердили, что мы имеем дело с истинным поющим мечом, или чтобы их отсутствие опровергло это, — договорил курносый. — Трибунал искренне сожалеет об этом необходимом, к нашему прискорбию, решении и заранее приносит извинения святому брату Страшиле за доставленные неудобства. Катаракта стоял совсем рядом со мной, спиной к моему бойцу; он рассматривал подушечку указательного пальца, словно определяя, высохла ли краска. «Перчатки свои белые не хочет испачкать, — подумала я; мне казалось, что через моё сознание пропускают переменный ток, и он переключает меня между ненавистью и чистой паникой, ежесекундно меняя полярность. — Господи, да что же мне делать? Щученька, отпусти нас, я волшебное слово знаю: пожалуйста…» Катаракта, словно услышав мою безмолвную мольбу, одним движением натянул вторую перчатку и снова забрал меня у бритоголового. — Маленькая, — сказал он тихо, и мне показалось, что весь мир сузился до его серьёзных глаз, — мы действительно хотим тебе помочь. Но ты слышишь только голос своего страха, и так будет, пока ты его не победишь. Откинь этот страх, девочка, услышь меня; я знаю, что ты из очень жестокого мира и носишь эту жестокость внутри себя в своём восприятии; но ведь тебе тяжело из-за того, что вы сделали. Здесь не всё так, как тебе представляется; скажи правду, и я даю своё слово, что мы не причиним вам вреда, а тебе сразу станет легче; ты же сама хочешь этого… Вот теперь я и впрямь всё отлично поняла. Значит, кто-то в самом деле видел, как мы убили того ряженого. Просто улик маловато, поэтому им и нужно моё чистосердечное признание. Хотя не исключено, что это всё блеф, и против нас вообще нет улик, кроме времени нашего возвращения в монастырь. Раньше я наивно опасалась, что нас привлекут за убийство работника местных спецслужб. Но из слов магистра ясно следовало, что всё это — лишь задел для чего-то большего. Раз Щука знает, что душу в меч затягивает из другого мира и прямо называет его жестоким, стало быть, от меня действительно надеются получить рецепт пороха, метод получения электротока или что-то подобное. В таком контексте и слова Щуки логичны: разумеется, они не причинят вреда носителю кучи ценных знаний. Видимо, кто-то из моих поющих товарок ранее раскололся — если допустить, конечно, что все мы приходим с Земли. Но даже если и не все: раз в мире есть разумные существа, то мир этот будет жестоким, как пить дать; так что «знание» этого иезуита в белых перчатках тоже может быть блефом, психологической ловушкой. Это в моём-то восприятии зашита жестокость, святой отец Катаракта? не я такая, жизнь такая! А уж обычаи моей родной Земли точно не более варварские, чем покровские; у нас, по крайней мере, есть просвещённые страны, где давно никого не сжигают. А члены трибунала-то себе на уме: они надеялись, видно, самостоятельно воспользоваться моими знаниями, затем и хотели провести этот допрос втайне от магистра; оттого-то Щука и пришёл в такую ярость. За ними, видать, и слежка приставлена, чтоб доносили о каждом шаге; потому он и узнал о происходящем так быстро. Ну или, как я предположила ранее, всё это лишь спектакль, чтобы создать вокруг Щуки ореол спасителя и избавителя, чтобы подследственный непроизвольно потянулся к нему душой и выдал себя; тут-то мышеловка и захлопнется. Здесь не всё так, как мне представляется? не всё так однозначно, да, товарищ великий магистр? Ведь я не просто из очень жестокого мира; я из России, а мы там наизусть знаем ваши штучки с добрыми и злыми полицейскими… Но даже если знаешь про эту ловушку, древнюю, как мир, она всё равно работает где-то на уровне животных реакций, закрепившихся эволюционно. И именно их предсказуемость меня сейчас и погубит, потому что правы эти сволочи: есть то, на что человек не может не отреагировать, как не может заставить себя не дышать силой воли… Хотя йоги вроде как и это могут. Любая аналогия ущербна, но я зацепилась за неё в отчаянии. Ведь есть же клинические психопаты, и им, наверное, по барабану были бы все здешние ухищрения? Тот же Ганнибал Лектер на моём месте наверняка бы просто ржал про себя, что бы тут ни вытворяли. Я задумалась, может ли развитая эмпатия каким-то образом являться неотъемлемой характеристикой «истинного поющего меча», по выражению этого курносого, и тут осознала ошибку в его тезисе и в своей логике. Тянет же всех нас на лирику… Ведь ожидаемая ими реакция, обусловленная эмпатией, должна быть характерна для того меча, который себя выдал. А если я буду реагировать как психопат, то есть никак, то для трибунала не будет разницы между мной и куском мёртвого железа, так что я просто не попаду в их выборку. Ошибка невыжившего. Я уже убедилась, что не могу перебороть свою эмпатию, погружаясь в эмоции. Но что, если не бороться с ней на её территории, а просто полностью запечатать её, отсечь, ампутировать? «Ладно, — подумала я с неожиданной для меня самой трезвостью, — если я спалюсь, скорее всего, Страшиле не жить. А если нет — полагаю, его отпустят: а то бы у них тут в армии вообще никого не осталось. Добро. Если правый твой глаз соблазняет тебя, вырви его и брось от себя; вот сейчас и посмотрим, насколько хорошо я умею проводить рефрейминг. Не всегда эмпатия — это хорошо, людей-то обычно как раз и толкают на зверства, апеллируя именно к состраданию и углубляя границу между своими и чужими: байками о насильниках с другим цветом кожи, о педофилах другой национальности. Давно пора избавиться от этой дряни, всю жизнь разные твари пытаются через неё управлять такими вот сердобольными дурачками, как я. Сожалеют они, конечно… лицемеры. Ну да мы ещё посмотрим, кто будет смеяться последним». Я попробовала поочерёдно представить себя Ганнибалом Лектером, Чарльзом Мэнсоном, Андерсом Брейвиком и даже Александром Пичушкиным, но меня буквально с души воротило от всех этих психически больных товарищей. А вот интересно: правда ли, что какие-то скорбные разумом хотели оформить станцию «Битцевский парк» под стилизованную шахматную доску? Ладно, к чёрту маньяков; вместо этого я вообразила точёный профиль Рейнхарда Гейдриха. В конце концов, бесчеловечность и беспринципность в подобных жутких масштабах вызывают почти восхищение тем, что хомо сапиенс вообще способен на такое. По крайней мере в теории… я попыталась вжиться в образ Гейдриха и с ужасом удостоверилась, что ни черта они не вызывают, кроме прямо-таки животного отторжения. У меня чуть снова не началась паника, но я усилием воли заставила себя успокоиться. Просто до сих пор я проводила рефрейминг в основном по мелочи; ничего страшного, это была только тренировка перед экзаменом. Сейчас что-нибудь придумаем: раз ставка здесь — жизнь Страшилы, то я не вправе проиграть. Нужно проявить творческий подход. Я просто выбираю отталкивающих личностей, которые не могут не вызывать отвращения, потому и не готова в них вжиться. Должен быть нормальный вменяемый психопат, хоть это, наверное, и взаимоисключающие параграфы… А может, и нет: ведь подошёл бы и какой-нибудь хирург или врач со скорой помощи, наверняка он лишь закатил бы про себя глаза на моём месте, насмотревшись всякого за время работы. Вот только я совсем не понимала, как работают мозги у хирургов. — Давайте побыстрее, — нетерпеливо сказал Катаракта, наблюдая, как его клевреты обстоятельно заверяют протокол. Что такое, товарищ магистр? рискуете из-за нас пропустить обед? Ничего, мужик, поголодаешь немножко, я всё равно не сдамся по доброй воле… Я задалась вопросом, что на моём месте сделал бы Элиезер Юдковский, и тут же поняла, что его восхитительный Волдеморт-Квиррелл из «Методов рационального мышления» — прямо-таки идеальная кандидатура. Ну теперь я точно выиграю… лишь бы потом не стать Пичушкиным… но об этом подумаем после; воистину finis sanctificat media. Впрочем, маньяками-то становятся не из-за отсутствия эмпатии как способности к сопереживанию, а из-за слабого контроля над импульсами и эмоциями. По крайней мере теоретически. Вот и проверим эту теорию на практике. Наконец-то меня отпустило чувство ужаса и обречённости, которое мешало мыслить трезво. Я быстро-быстро прокручивала в уме всё, что помнила о нужном мне образе; а зрительная память на тексты у меня была хорошая… «Для людей, подобных нам с вами, само понятие личности имеет иное значение. Мы можем стать кем угодно, кого только сможем себе вообразить… и не притворяясь, а на самом деле. Когда вы воображаете себя ребёнком — вы и есть ребёнок. Но вы можете поддерживать и другие личности, если захотите; гораздо более сложные личности…» Воображение у меня всегда было отличное. Правда, я не могла вообразить себе изнанку мышления Пичушкина, но он и не казался мне шибко сложной личностью. В его шкуре мне было бы душно и тесно… в отличие от образа Волдика, выписанного Юдковским. Холодного, равнодушного, умного Волдика, которому бесконечно скучно; это-то не мерзкий Уинстон Смит. Ну, повеселите меня, святой отец Катаракта… Щука смотрел на меня с сожалением, и от этого взгляда во мне вдруг вспыхнула злоба. Я ясно представляла себе его роль, разыгранную как по нотам: вот курносый заканчивает читать — небольшая пауза, чтоб всё как следует отложилось в мозгах, — и магистр перехватывает инициативу со своими участливыми речами. Откинь, Диночка, страхи и критическое мышление, открой нам душу, сразу станет легче, мы тебе добра хотим… Просто так, товарищ магистр, никто никому добра не хочет, а особенно люди на твоей должности… Курносый привстал и с поклоном пододвинул к нам заверенный протокол. Щука мельком глянул в него, а потом снова перевёл взгляд на меня. Возможно, он надеялся, что я расплачусь от одного вида этого листика. — Только время потратили… — пробормотал он с раздражением. — Ладно, отставить всё, и так ясно, что это бесполезно; сделайте в протоколе отметку и идёмте. Они все подскочили на местах. — Святой отец Катаракта, так нельзя! — Это не по регламенту! — Лично тебя потревожили, и теперь отменить всё на полпути? — Может, этот меч и поёт, — с иронией сказал магистр, — но он вполне определённо нас не слышит. Так зачем дальше тратить время? — А это ещё неизвестно… — твёрдо возразил тихоголосый. — Святой отец Катаракта, мы все очень просим провести проверку по правилам. — Раз мы уже начали, то обязаны закончить: ведь второго такого шанса не будет, — поддержал его курносый. — Я возьму на себя дерзость напомнить регламент… — Напомнить? — переспросил Щука. — Полагаешь, я его позабыл? «Смешная шутка, — одобрила я про себя. — Всегда тоже хотела фотографическую память». — Знаю, ты считаешь, что эти правила морально устарели, но если есть хоть малейшая вероятность, что всё-таки выйдет толк… — Если и ты меня не слушаешь, святой брат Глыба, — перебил его Щука с насмешкой, — как я могу надеяться, что этот мальчик не будет лгать мне в глаза? Что он видит вокруг себя, то и перенимает. — Так если ты считаешь, что он лжёт… — курносый немного смешался, но тут же взял себя в руки. — Тем более надо, чтобы всё было сделано по правилам! Я не очень-то вслушивалась в их классический спор доброго и злого полицейского, поэтому не могла в полной мере оценить актёрские качества действующих лиц: я воскрешала в памяти нужный мне образ, лепила личину, в которую готовилась вжиться. Чем закончится эта клоунская полемика, я и так знала. Они все настолько жалобно и даже оскорблённо смотрели на магистра: на его месте я бы тоже не смогла отказать. Оскар бы сюда каждому… Я поймала себя на том, что тяну, не решаясь нырнуть в подготовленную маску. Наверное, внутренне я сознавала, что мне до профессора Квиррелла далеко; если я всерьёз проделаю такой фокус, то рискую полностью утратить привычную мне личность. Насколько я помнила, это смущало и Гарри: он тоже думал, что должна быть центральная, стержневая идентичность, что нельзя просто по щелчку пальцев переключаться между масками, которые придут тебе на ум — не притворяясь, не играя, а на самом деле. А может, и книжный профессор Квиррелл утратил свою исходную идентичность, вот так переключаясь в порядке игры; и трагедия в том, что он даже не мог бы это осознать… Но лучше я потеряю свою личность, чем Страшила потеряет жизнь. Хорошо ещё, что мне вообще пришло на ум такое решение. «Это ты виноват, — подумала я с яростью, глядя в хаммаршёльдовское лицо Щуки, — ты лично, из-за тебя я убиваю себя как человека! В Стэнфорде ещё показали, что именно руководство определяет правила, по которым играют остальные. И вы меня не обманете вашей перепалкой: у нас в России органы и не такие постановы устраивают. Хочешь, я тебе поимённо перечислю тех следаков, кто вот так же моим знакомым сулил кренделей небесных, обещал отпустить домой после чистосердечного признания, а потом тупо их кидал, заполучив подпись в протоколе? Да когда в ментовке просто пытают — и то честнее! И ведь это же даже не вина тех следаков: их система так переформатирует… Причём сами они могут быть людьми добрыми и высокоморальными; ну а что преступников обманывают, так на то они и преступники; да и должностная инструкция того требует. Но ты-то эти инструкции лично можешь составлять! Это не хвосты енотовые, да, товарищ магистр? слишком важно отыскать тебе таких, как я? вот только я не сдамся по доброй воле; я никогда не сдаюсь… Ты цитатки религиозные любишь… так вот тебе моё слово: что делаешь, делай скорее. И даст бог, я не рехнусь в процессе». — Ладно, делайте, что положено, — недовольно сказал магистр. — Только побыстрее. Он снова передал меня бритоголовому охраннику, стремительно обогнул стол и резко опустился на центральное место. Наконец-то перестал притворяться. Фараончик осторожно, чтобы случайно не коснуться клинка, потянул меня из ножен и аккуратно опустил на стол. Что ж. Поехали. — Пояс и куртку на стол положи, — сказал тихоголосый; он говорил так, как будто боялся, что своды могут обрушиться от слишком громкого звука. — Кресало носишь? Тогда тоже сними. Страшила молча снял ремень и начал расстёгивать куртку. Я уставилась на него металлическим взглядом, вживаясь в равнодушную, безразличную, скучающую маску, — и вдруг почувствовала, что отключаюсь, как перегревшийся компьютер: мне показалось, что в этой жуткой полутьме начал падать снег, кружась и заслоняя мир вокруг сплошной светлой пеленой. «Прошлогодний, — механически констатировала я про себя, с безумной радостью узнав хорошо знакомые мне симптомы предобморочного состояния. — Сухая, сгущённая форма света — снег…» Затем я успела испугаться, что организм, поняв, что с ним происходит, не захочет впадать в беспамятство, в панике вспомнить, что у меня нет организма как такового, и тут, к счастью, свет окончательно померк.

☆ ☆ ☆

Комната медленно вплывала в фокус. Первым делом я заметила потолок, привычный и такой милый, без сырых водяных разводов. Потом медленно вернулась полная чёткость зрения, но осмысление картинки происходило с трудом. Страшила прямо в куртке сидел на полу, откинувшись спиной на матрац и обхватив себя за плечи. Он смотрел в потолок, и лицо у него было очень серьёзное и грустное. Рядом с ним лежали пустые ножны. В витражное окно дышала ночь. Я ещё раз перепроверила на всякий случай, что в комнате нет никого, кроме меня и Страшилы. Визуально-то никого не было, но это ничего не значило, шпионы могли прятаться в душевой… и в шкафу… — Боец? — чуть слышно позвала я. Страшила вздрогнул и повернул ко мне голову, как бы не вполне уверенный в том, что я действительно обратилась к нему. — Дина? — Мать Тереза, — вяло проворчала я. — Кто же ещё. — Дина, мать твою Терезу молью небесной!! — заорал Страшила и перекатился на полу, нависнув надо мной. — Ты чего не откликаешься, когда я тебя зову?! — Я, по-моему, сознание потеряла, — призналась я. Страшила протяжно выдохнул сквозь зубы. — Я думал, ты совсем ушла! — Куда ж я денусь с вашего проклятого Покрова, — пробурчала я. — Чёрт возьми, боец, скажи, что эти ваши мерзостные подвалы мне приглючились. — Были подвалы, — разочаровал меня Страшила. — Но самоликвидировались, — процитировала я и поймала себя на том, что проглотила часть гласных, как пьяная. Я попыталась упорядочить мысли. Получалось плохо. Меня словно бы мутило, хотя это и слабо увязывалось с моей металлической сущностью. Мне казалось, что моё настоящее тело лежит где-то в полукоме и, чувствуя все мои переживания, транслирует мне своё физическое состояние. Такой вариант я тоже не могла исключать: нахожусь сейчас, допустим, в коме после удара по башке, а мой мозг забавляется галлюцинациями. Может, то, что я принимаю препараты железа, вылилось в то, что я представила себя мечом. — А чего там вообще было-то? — осторожно спросила я. — Всё отлично прошло, — заверил меня Страшила и звонко рассмеялся. — Ух, а они-то старались: по науке вопросы тебе строили, билингвистически, перекрёстно, с разных позиций, хаотически — а ты, получается, даже не слышала ничего? А как они в самом конце извинялись передо мной и Щукой? я думал, он их убьёт. Я эти унылые физиономии до смерти помнить буду. — Да мне до их физиономий… — проскрипела я. — А что у тебя с голосом? — От напряжения сел немного, — объяснил Страшила. — И у меня же справлялись, не хочу ли я изменить свои показания. — Он вдруг фыркнул. — Дина, это не то, что ты думаешь, я ни разу даже не вскрикнул. И от его идиотической наивности я наконец всё ясно вспомнила. Рядом словно застучали сотни ехидных молоточков, обёрнутых в вату. Господи, отчего этому дурачку не достался нормальный немой меч? Почему он оказался один там, внизу, а я не могла защитить его? Почему лучшее, что мне можно было сделать и что я сделала — потерять сознание? Как всегда: мне-то хоть бы что, а все шишки на других… Вот на Страшилу, в частности, хотя, братцы, видит бог, он же ещё ребёнок, ему бы в танчики сейчас играть!.. — Страшила, прости меня! — еле смогла выговорить я. — Прости меня, маленький, соколичек мой! Господи, зачем ты со мной связался? Он что-то говорил, а я чувствовала только, как слёзы градом катятся по лезвию. Мне хотелось истерично закричать во весь голос от разрывающего душу отчаяния, и останавливала меня лишь мысль, что тем самым я заново подтвержу всему этажу свою одушевлённость, и наверняка найдётся какая-то мразь, которая снова представит свидетельские показания. Мой боец, отчаявшись унять реку моих слёз, прижал меня к груди. Меня в буквальном смысле трясло от рыданий, так что я услышала, как клинок колотится о пальцы Страшилы. — Дина, ну хватит, — забеспокоился он. — Ты металл так портишь. Чего ты, в самом деле? Ты же меч, в конце концов. — Я — нормальный цивилизованный человек! — огрызнулась я сквозь слёзы. — И моё поведение настолько нормально, что оно даже было ожидаемо вашими моральными уродами из трибунала. Страшила немного растерялся. — Ну мы же от них отбились, — заверил он меня. — Чего ты сейчас-то ревёшь? — Потому что по факту я тебя подставила своей способностью говорить. Если бы знала, что у вас тут такое бывает, ей-богу, осталась бы у того озера! Но мне подобный абсурд и в голову не мог прийти! Ты вот даже не понимаешь, насколько это дико, когда за тобой могут вот так прийти, увести неведомо куда, и никто даже не спросит, куда человек делся! — Но так ведь нас-то привели назад, — увещевал меня Страшила. Он едва удерживался от смеха, и я видела, что он не понимает, о чём я ему толкую. — Это ещё ничего не значит. А если тот, кто донёс, будет стоять на том, что слышал мой голос, и нас снова туда потащат? У нас вот, помнится, предусматривалось до трёх подходов для изветчика и ответчика. Иногда мне становилось тошно от того, сколько всякой дряни застревает в памяти, когда просто изучаешь историю. — Не потащат, — успокоил меня Страшила. — Они сказали, что такую пробу для меча проводят только раз. Но говорить мы с тобой всё-таки будем потише, потому что если тебя услышит много свидетелей — нормальных свидетелей — то ради дара святого духа, как выражался Щука, наверняка могут и сделать исключение. А в остальном я оправдался клятвой на твоей рукояти: считается, что я не могу так солгать. Если у того, кто донёс, есть хоть немножко ума, он скажет, что ему показалось. Вообще-то, если бы хоть немножко ума было у Страшилы, он бы просто поклялся на моей рукояти, что я с ним никогда не говорила, раз такая клятва от всего оправдывает. Впрочем, не факт, что подобное отрицательное свидетельство удовлетворило бы этих скотов, и его оставили бы в покое: может, я с ним и не говорила, но в теории способна была это сделать? Господи, какой дикий абсурд! А может, с ним шкаф в теории способен разговаривать, теперь всю мебель тоже надо допрашивать? Дорогой многоуважаемый шкаф, приветствую твое существование! — А если он так не скажет? — Ну тогда и посмотрим, — уклончиво ответил мой боец, и его ответ не сильно-то меня успокоил. — А почему вообще они так добивались, чтобы я заговорила? Что бы тогда было? — Понятия не имею, — признался Страшила. — Но ты видела, какой Щука был злой? Я руку на отсечение даю, что нам ничего хорошего не перепало бы. — Ты уж помолчал бы, у вас ведь и впрямь отсекут!.. — Ну, мне это точно не грозит, — засмеялся Страшила. — В нашем ордене даже за воровство руки не рубят, скорей уж на лимес отправят. Ну или могут сжечь, конечно, но это надо очень постараться. — Не каркай, — проворчала я. — У вас, я так погляжу, вообще всё возможно. У нас вот, бывало, колокола отправляли в ссылку, языки им вырывали, рубили «уши»: я, когда читала, думала, что большего бреда и не быть может, но вы даже нас переплюнули. Я задумалась, не допрашивали ли всерьёз у нас какой-нибудь колокол: может, и было, просто я об этом не знаю. А потом представила, как мне отламывают эфес и отрубают прикольные дужки у рукояти, и меня внутренне передёрнуло. — Боец, а может, у вас здесь есть какие-нибудь пророчества о поющих мечах? — Я чуть не помянула оракула из Fable, но тут же поняла, что Страшила меня не поймёт. — У нас в фэнтези главный герой часто находит суперартефакт, бывает, что и меч, и это указывает на то, что он избранный. А злые силы пытаются выявить главного героя, чтобы переманить его на свою сторону или убить, а артефакт забрать себе. Этакий, знаешь, макгаффин. — Никогда не слышал, — сказал Страшила. — И что-то я сомневаюсь, что подобные пророчества можно найти в библиотеке. Я тупо уставилась на него и только потом поняла, что это была претензия на шутку. — Ты ещё и шутить ухитряешься? — Ага, — согласился Страшила и со вкусом зевнул. — Я там твою рекурсию вспоминал. Что я притворяюсь, что притворяюсь, якобы у меня поющий меч. Ты больше не собираешься плакать? — А что? — Просто если нет, то я пойду возьму масло. — Лежи уж! — звякнула я сочувственно. — Авось не заржавею. — Ну, как это «авось не», если заржавеешь? — хмыкнул Страшила. — Да и после того, как дотронулся, тоже надо протереть. Он поднялся и подошёл к тумбочке. Я смотрела на него, и снова передо мной всё расплывалось. Я даже не пыталась сдержать слёзы: знала, что это было бы бесполезно. — Дина, ну что ты опять? — с упрёком сказал Страшила. — Прости, — плача, звякнула я. Он снова прижал меня к себе. У меня просто душа рвалась на части от отчаяния и осознания собственной беспомощности. — Ну успокойся, — уговаривал меня Страшила. — Со мной всё в порядке. Мне даже не больно было, честное воинское. Да на тренировке, бывает, доставалось сильнее. Работали аккуратно, в меня вообще-то немалые средства вложены, кому нужно меня калечить? Вот если бы ты заговорила или расплакалась, наверное, было бы плохо. На самом деле, я видела по Страшиле, что у местных костоломов сегодня действительно была лайт-программа: я знала, как может выглядеть человек, над которым планомерно издевались хоть в той же российской полиции, и какой у него после этого может быть взгляд. Но это не отменяло моей бессильной ярости, что людям вкладывают в головы дурацкие установки, так что они, вместо того чтобы искать адрес и телефон Европейского суда по правам человека, рассуждают о том, что «работали аккуратно», и ещё и гордятся собой, что им было не больно. — Но спокойно звенит за окном, — подытожила я наконец, выплакавшись, — то погаснув, то вспыхнув снова, железное слово: «республика». — Аминь, — серьёзно добавил Страшила. — Давай спать. Он положил меня в держатель, выпрямился и принялся расстёгивать куртку; а потом вдруг вполголоса выругался и попытался запахнуться, крутанувшись на каблуках, но я уже увидела у него на свитере пятна крови. — Что же ты говоришь, что с тобой всё в порядке?! — Потому что правда всё в порядке, — горячо заверил меня Страшила. — Со стороны могло казаться жутковато, но вообще-то это ерунда! Понимаешь, рассчитано не на то, чтобы воздействовать на меня, чтобы там, скажем, узнать информацию: скорее на то, чтобы произвести эффект на стороннего, как ты говоришь, наблюдателя. Причём на не очень сведущего и… м-м-м… мягкосердечного наблюдателя. Они в основном психологически давили: вот это действительно делали с умом. Наверняка здесь и особые протоколы есть для таких случаев, вроде того, что использовал скотина-магистр перед посвящением. Какой он, к чёрту, Хаммаршёльд, благородный ооновец? В генерал-лейтенанты МВД его, к Сергею Аренину и иже с ним! — А чего ты тогда гордишься, что молчал, если это была ерунда? — обозлилась я. — Не считай меня дурой! Я, может, и истеричка, но два и два сложить могу! — Да я не горжусь, просто в первый раз всё равно страшно, — признался Страшила, поколебавшись. — Не знаешь заранее, можешь ли ты хоть что-то выдержать или сразу сломаешься. Обычные-то травмы — это одно… И поскольку я-то точно знаю, что это была ерунда — и знаю, что могло бы быть, если бы работали всерьёз, — то страшно: вдруг ты даже этой ерунды и не выдержишь молча. Я лишний раз убедилась, что живу в одной комнате с абсолютным психом. — А какими они карами загробными грозили! — Страшила мечтательно закатил глаза и даже поцеловал кончики пальцев, как восточный продавец, расхваливающий товар. — Что ждёт меня и тебя, если не сотрудничать со священным трибуналом. С такими подробностями, будто они сами их сочиняли. — А кто же ещё. — Да знаю я, — вздохнул Страшила. — Я в тот момент боялся, что ты не удержишься и станешь их вашей космологии учить… — Бисер ещё метать… перед свиньями… — процедила я. — И что нас ждёт-то, даже интересно? — Карцер небесный, — доверительно ответил Страшила, и, несмотря на мои расстроенные чувства, мы оба засмеялись. — Иди свитер переодень… Стой!! А ты сознание в ванной не потеряешь? — Я — сознание потеряю?! Да с чего? — Ты бледный очень, — угрюмо объяснила я. — У тебя голова не кружится? В ушах не шумит? В больничку вашу сходи! — Да ну тебя, — отмахнулся Страшила. — Ты на меня не маши граблями! — мигом взъярилась я. — Ты почему до сих пор даже не переоделся?! Заражения крови ждёшь, что ли? — Да я просто забыл уже про это, — ответил Страшила с досадой. — С тобой вот замотался, ты же мне не отвечала. — Ах, так это я, оказывается, виновата, что ты умрёшь по своей дурости от сепсиса?! — Тут я вспомнила, что вообще-то в том, что случилось, действительно виновата я, если не брать факторы среды типа доносчиков и общества, которое поощряет их существование. — Ну да, я, это же из-за моего голоса нас замели. Прости. Только не надо и вправду умирать! Страшила, ничего не ответив, посмотрел на меня добрыми глазами, потом вытащил что-то из шкафа и, не раздеваясь, ушёл в душевую. Руку он прятал, но я всё же смогла разглядеть, что в ней была катушка марлевого бинта: я угадала почти интуитивно, вспомнив, как он обводил по ней полуокружность, чтобы начертить эллипс. Это отметало моё робкое предположение, что свитер ему закапало кровью из носа: у меня на Земле так бывало от напряжения. Я, разумеется, была искренне рада тому, что провалялась без сознания все страшные минуты. Но тут мне стало тревожно из-за моей неосведомлённости. Хоть бы Страшиле и правда было не больно. А вдруг он только так говорит? Послушать моего бойца, так и калёное железо — это просто чтобы руки на холоде не мёрзли! Я посмотрела на циферблат: прошло пять часов. Сколько-то нас не было, а ещё сколько-то я приходила в себя в комнате. Скоты. Страшила вышел в куртке и улыбнулся мне с порога. — Смотри, что мне пришло в голову. Помнишь, трибунал ссылался на свидетельство кого-то там, кто слышал из коридора твои сетования? — На то, что некому снять тяжкое бремя с моей души, — мрачно уточнила я. — Да. У нас вообще стены толстые, и мне кажется, что на самом деле снаружи ничего не слышно. — Звукоизоляция хорошая, — подсказала я, и Страшила кивнул. — Давай прямо сейчас проверим. Я выйду за дверь, и ты начнёшь говорить что-нибудь, так же громко, как обычно это делаешь. В том числе по утрам. — Идёт, — вяло согласилась я. Впрочем, этот эксперимент сильно запоздал: с него надо было начать наше пребывание в их мерзком монастыре. Страшила ободряюще кивнул мне и вышел. «По-моему, это он меня поддерживает, а не я его, хотя должно быть наоборот», — подумала я угрюмо. Что бы такого спеть? Чтобы было и относительно громко… Настроение у меня не располагало к «младой с перстами пурпурными Эос», и я мрачно затянула, сначала тихо: — Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой, с фашистской силой тёмною, с проклятою ордой… Припев я спела, сипя, как неправильно зажатая струна. Я была уверена на сто сорок шесть процентов, что ни разу не говорила и не пела в монастыре громче. Ну разве что звенела, когда разбила стакан, однако вменять мечу в вину звон не стали бы даже здесь. Наверное. Я уже ни в чём не была уверена. Страшила вернулся, хмурясь. — Из коридора ничего не слышно, — заверил он меня, — но если прижаться ухом к двери, то что-то можно различить. Слова я смог разобрать только в самом конце. «Идёт война народная», верно? — «Священная война», — подтвердила я мрачно. Страшила сел рядом со мной на матрац и рассеянно погладил меня. — Что ж, давай говорить теперь исключительно этой твоей костной связью, — сказал он наконец, хмуро уставившись в стену. — А как иначе? Я на миг онемела. — Ну давай, — звякнула я чуть слышно. Страшила посмотрел на меня и поднял на руки, как ребёнка. — Дина, а что делать? — Да я всё понимаю… Давай будем жить в душевой. Оттуда точно ничего не слышно. Страшила грустно улыбнулся: — Ты там заржавеешь. Воздух-то влажный. — А на что ваше оружейное масло? — Нет, Дина, это не выход. — Да просто над тобой тяготеют стереотипы, что в душевой жить нельзя! И потом, я хотела сказать тебе ещё вчера, что никакая это не душевая. Это роскошная ванная комната, каких у нас на Земле поискать. У нас, может, полпланеты не отказалось бы жить в такой душевой! Да я сама с радостью поселилась бы там, будь я человеком! Целыми днями лежала бы в этой ванне — разве что изредка подогревала бы воду. — Тш-ш-ш, — зашипел Страшила, невольно улыбнувшись. — Вообще-то в ванну набирают воду, только если готовятся вскрывать вены: чтобы расслабить организм и не замечать понижения температуры тела… А моются просто под струёй воды, иначе у нас в монастыре будет не продохнуть от пара. — Я в очередной раз убедилась, что в ордене одни варвары: при наличии собственной глубокой, красивой мраморной ванны не использовать её по прямому назначению, не купаться! — Тебя устроит, если я буду спать прямо на каменном полу, или мне можно перенести туда мой мешок с косточками? Я сначала не поняла вопроса: мне почудилось, что он подразумевает под «мешком с косточками» себя, как НК-47 из «Звёздных войн» имел в виду людей под формулировкой «мешки с мясом». — Пожалуйста, переноси матрац! Или можешь постелить в ванне свою меховуху и полотенца. Фрёкен-Бок-стайл. — Угу. И тут вдруг плановая проверка. А отчего это ты, святой брат Страшила, спишь не в комнате, а в душевой? Отчего держатель для меча перенесён в место, где ему не положено находиться, где меч быстро заржавеет? — Ну и что будет? — Не знаю, — сказал Страшила устало. — Не хочу проверять. И чтоб ты там заржавела от сырости — тоже не хочу. — Тогда, значит, заржавею от слёз, — отозвалась я и снова разрыдалась, не в силах сдержаться. — Дина, ну сейчас-то ты чего? — Страшила поднял меня, удерживая на весу, так что слёзы катились по его рукам и падали на пол. — Ничего, — ответила я, плача, — просто мне теперь нельзя даже говорить с тобой по-человечески. Положи меня на пол, тебе же тяжело! — Ну уж и на пол, — сказал мой боец с досадой. Он положил меня на матрац, сдвинув меховое покрывало в сторону. — Да успокойся, — уговаривал меня Страшила. — Тихо-то мы по-прежнему можем общаться. Если шёпотом — то слов даже через дверь не слышно. Я же проверил. «Ему отдыхать надо, а он со мной возится», — яростно упрекнула я себя. — Ты очень добрый и хороший, — сказала я, немного успокоившись. — Спи уже… постараюсь больше не плакать. Страшила молча принялся вытирать клинок куском ткани. — А почему ты молчишь? — спросила я с тревогой. — Ты на меня злишься, что я постоянно плачу и добавляю тебе работы? — Дина, я просто думаю. Он сказал это серьёзно, но не сухо, как я опасалась, и мне стало спокойнее. — Боец, а скажи мне, Щука до конца присутствовал или ушёл? — Присутствовал, конечно: куда бы он ушёл, раз уж решил председательствовать, — хмыкнул Страшила. — Сидел и слушал, мрачный как туча. И знаешь, поскольку магистр нашим делом занимался лично, я теперь думаю, что таких, как ты, в ордене и впрямь очень немного. — Может, ему по уставу положено разбирать такие казусы, — зло предположила я. — Или он тупо получает удовольствие от подобного. — Да ты что, может, если б не Щука, со мной бы вовсе и не церемонились, — на голубом глазу сказал мой боец. — Те четверо на него косились всё время. Они почему-то были абсолютно уверены, что ты заговоришь; а как стало ясно, что от тебя ничего не добьёшься, то прямо растерялись. А он как рявкнет: «Долго вы ещё будете терпение моё испытывать?» — Страшила запрокинул голову и звонко рассмеялся; воспоминание явно привело его в восторг. — Они все скисли и извиняться начали. — Боец, ну ты не знаешь, что ли, это известная схема работы на допросах?! «Один следователь грубый и злой, а другой — добрый и вежливый; подследственный, естественно, психологически тянется к следователю доброму в кавычках». Они и спорить между собой могут, один упирает на виновность, другой типа защищает. — Слышал, — отмахнулся Страшила. — Щука такими подставами не занимается. Я поскрежетала про себя несуществующими зубами. Ладно, какой смысл спорить; я на опыте знала, что вера в доброго царя-батюшку — едва ли не самый твёрдый минерал в природе. Другое дело, что цари всё-таки не ходят на плановые проверки. — Удивительно, что он валандался с нами столько времени, — проворчала я. — Неважно у него, видимо, с подчинёнными, раз всё самому делать приходится. — Подчинёнными он был недоволен, — с наслаждением подтвердил Страшила, потянувшись. — Я им рассказал про твою задачку с корзинами и посоветовал выбрать корзину B; а они даже не спросили, откуда я взял эту задачу. — Ты вот зачем им дерзил в лицо, умник? Я ведь слышала, что происходило вначале: у тебя совсем борзометр слетел! — Они к тому времени всё равно поняли, что я лгу, а это похуже дерзости, — отмахнулся Страшила. — Они потому не могли и уяснить, как так вышло, что и я лгу, и ты молчишь; предположили в итоге, что я и не считал тебя никогда поющим мечом, но хотел создать впечатление обратного. Даже посочувствовали мне. И перед Щукой каялись, мол, ошибались, хотели-то, как лучше; а он встал, велел им потом зайти к нему — и был таков. Грамотно. Ух, грамотно. Спектакль «добрый царь, злые бояре» на минималках; и ведь мой боец-то верит, судя по всему, что всё по-настоящему… — У вас тут прям так культурненько, — ядовито проворчала я. — С извинениями. У нас бы, прости за грубость, бутылкой отымели и сказали, что так и было. Это не очень соответствовало моим обычным россказням о верховенстве закона и права в просвещённой стране России, но я чувствовала, что мне уже на всё наплевать. — Ох, Дина, тебе лучше не знать, что могут сделать у нас, — сказал Страшила сочувственно, и я подумала, что действительно не хочу этого знать. — Но пока воин-монах может оправдаться и вероятность этого высока, унижать его никто не станет. Просто потому что он, вернувшись с допроса, возьмёт и покончит с собой, а кому это надо? Жизнь надо отдавать с пользой для ордена. Ладно, не будем об этом, давай спать. — Мне ведь утром тебя не будить? — Ну… на тренировку мы пока не пойдём, — немного смутился Страшила. — Я уже предупредил Чупакабру. Ты только не волнуйся, я просто пару дней отдохну. — Ну конечно, это такие зимние каникулы. Ты бы бинт из душевой принёс сюда, отсыреет же. Он замер. — А ты… видела? — Видела, — звякнула я грустно, — да не бойся, говорю же: на сегодня лимит слёз исчерпан. Страшила сходил в душ за марлей, небрежно сунул катушку обратно в шкаф, потом снял куртку и сапоги и улёгся, положив меня рядом с собой. Но кое-что всё ещё не давало мне покоя. — Боец? — позвала я несмело. — Да? — Ответь честно… Ты ведь ждал тогда, что я сейчас закричу или заплачу? — Ты что сказать-то хочешь? — Когда я этого не сделала, ты… что обо мне подумал? Страшила приподнялся и посмотрел на меня. — Что-то я не пойму, к чему ты клонишь, — сказал он подозрительно. — Я просто боюсь, что ты решил, что мне безразлично, больно тебе или нет, — призналась я. — Раз я не вмешалась. — Ты мне от великого безразличия всю куртку слезами вымочила! — возмутился Страшила. — И матрац вон соседний! А там я только радоваться мог, что у тебя хватило мужества и совести молчать! Спи! — Да не умею я спать, — грустно звякнула я. Он крепко прижал меня к себе. — Тогда просто не думай ни о чём. Всё хорошо. Правда. Я медленно повторила про себя его слова. Меня настолько вымотали переживания, что думать действительно не хотелось. Страшила положил меня слева от себя, и я различала стук его сердца, приглушённый марлево-крапивно-меховой преградой. Я слушала этот стук, чувствуя ладонь моего бойца на рукояти, и душа у меня невольно замирала от осознания того, насколько уязвим человек и как легко причинить ему боль. И как легко его убить. — А если честно, — произнёс вдруг Страшила, и судя по голосу, он едва сдерживал смех, — я вообще не знал, что и думать. Трибунал-то, может, и не верил на самом деле, что ты живая, как и в то, что меч не может никак не отреагировать на пролитие крови носителя, а я-то точно знал… ну, ты понимаешь. И там тот же Ива такие ужасы расписывал, что даже мне не по себе становилось. Я уж начал всерьёз волноваться, что тебя подменили. Без шуток: смотрел на тебя и думал, ты это или не ты. Ерунда какая-то в голову лезла, что, возможно, это Сера донёс, и тебя, пока я свитер снимал, заменили на копию, которую я ему отдавал. Или вообще подменили ещё в комнате, пока я мылся. — Интересная версия, — протянула я, не сумев, как мне ни было плохо, побороть ехидство. — И что же, ты отправился сюда, полагая, что у тебя в руках может быть моя неодушевлённая копия? А меня ты в таком случае оставлял на милость Щуки и его дружков в масках? — Нет, когда я взял тебя в руки, то практически уверился, что это ты, — хмыкнул Страшила. — Ты чуть-чуть легче того, и вообще вес был твой — такие штуки замечаешь. И потом я сразу, как только вернулся сюда, проверил баланс и уже не сомневался, что это ты. Раньше не мог, я ведь не знал, как ты отреагируешь. Точнее, как раз догадывался, как ты можешь отреагировать, и решил не рисковать. Он очень мило погладил меня — как будто дружески потрепал по плечу. — Дикость какая-то, — проворчала я чуть слышно. — Это мне бы следовало поддерживать тебя и говорить: «Всё хорошо». А ты со мной цацкаешься, как будто это мне досталось. Страшила приподнялся и взглянул на меня с каким-то странным выражением. — Да ты что, Дина? Ты думаешь, я не понимаю? Смотреть со стороны ведь всегда тяжелее. — Прямо-таки всегда? — язвительно переспросила я. — Ну не у всех так, — признал Страшила, снова откинувшись назад, — но вообще-то это худшее из возможного: когда чувствуешь свою беспомощность и не можешь защитить того, кто тебе дорог. — Я подумала, что в комнате 101 с ним не согласились бы, но ничего не сказала, не желая объяснять подробности. — Я поэтому и решил сначала, что ты мне не отвечаешь из-за шока. Не думай об этом больше. И я тебе правду говорю: мне вообще не было больно. Неприятно — да; и страшно, не буду скрывать. Но ничего серьёзного. «Ничто не ново под луною: что есть, то было, будет ввек, — мрачно процитировала я про себя. — И прежде кровь лилась рекою, и прежде плакал человек… Иди к чёрту, Карамзин». — Просто ведь цель — узнать правду, а не сломать тебя, — добавил Страшила. — Если ты чист перед своей совестью, то способен стоять на своём. А если чувствуешь за собой вину, то как раз… — Вот ты сейчас такую чушь несёшь! — закричала я шёпотом. — Если человеку страшно, то ему плевать будет на то, прав он или неправ, виновен или нет! Я, в частности, боли физически не выношу, и плевала бы я и на чистоту чьей бы то ни было совести, и на чьи бы то ни было вины! Что, по-твоему, такая практика — нормально? Если да, то почему бы тебе самому не пойти в палачи? — А помнишь, ты советовала мне подать прошение в Тайную канцелярию? — очень тихо спросил Страшила. — Знаешь, что любой, кто соглашается идти туда, обязан зарекомендовать себя именно так? Кто-то даже всю жизнь свою этому посвящает… но помощниками они все перебывают. — Ну вы и… — я не смогла подобрать слова. — Сказал бы прямо, блин. У нас-то не так. — Откуда тебе знать? — ещё тише произнёс Страшила. — Если бы такое было, об этом орали бы все либеральные СМИ, — ответила я зло. — Ну то есть, полиция в регионах довольно часто применяет пытки, это известный факт; то, что творится на Северном Кавказе — вообще отдельная тема, но подобной идиотской обязаловки у нас, слава богу, нет и быть не может. Просто потому, наверное, что и без того желающих достаточно. Но и вменяемых людей хватает, и что-то я не припомню, чтобы лично ты пылал особым желанием служить в вашем Третьем отделении: почему-то, напротив, вычеркнул его в первую голову. Страшила тяжело вздохнул. — Я лично полагал бы это бесчестным для себя, — сказал он неохотно. — Но так считают далеко не все. И для республики хорошо, что так считают не все. На трибунал водят не просто так и пытают тоже не для своего развлечения. Как без этого добраться до истины, оправдаться от доноса? — Да с какой стати человек вообще должен оправдываться от доноса! — прошипела я, потеряв голос от ярости. — Это подход Шешковского, чтоб ему ни дна, ни покрышки! — Это нормальный подход. — …подход Тайной канцелярии! — шипела я, не слушая Страшилу. — И даже хуже, потому что в Тайной канцелярии хотя бы было предусмотрено взыскание для доносчика, если выяснялось, что он намеренно оговорил человека! — Ну, у нас тоже предусмотрено, — зевнул мой боец. — Но только за злонамеренность, а не за ошибку: поэтому я и предполагаю, что этот умник скажет, что ему послышалось. А я, Дина, почти уверен, кто это. Подслушивать ночью под чужими дверьми способно считаное количество человек. И я их всех знаю. Из нашей клешни, по крайней мере. — Земляника, что ли? — проворчала я. — Скорее всего, не он лично, — качнул головой Страшила, — там есть… более подходящие экземпляры. Он сам доносы не сочиняет, не хочет ставить на себе такое клеймо. Это же тоже отмечается. Для нас с тобой донос, так скажем, анонимный, а вообще-то нет. — А как по мне, всё это без исключения отвратительно, — мрачно припечатала я. — И страдают от этого, кстати, в основном ни в чём не виноватые люди. А происходит это с подлого человеческого попустительства. Вот если бы за твоим соседом пришли завтра, и он бы — вдруг — начал кричать на весь коридор о том, что невиновен, ты бы ничего не сделал, правда? — А что я мог бы сделать? — сухо хмыкнул Страшила. — Но такого не было никогда: всё же не пристало воину так себя позорить. Ты не горячись, Дина, я-то вряд ли отношусь к ни в чём не виноватым. — Да в чём ты виноват, мальчик мой незамутнённый? Сами врут на всех перекрёстках о том, что мечи у воинов-монахов поющие, а когда вдруг реально обнаруживается такой мечик, то надо тащить его носителя на допрос и творить с ним непонятно что? — Ну если и так, — фыркнул мой боец, — то фактически ведь я лгал под протокол, отрицая, что ты обладаешь душой: так что всё равно получаюсь виноватым. — Кстати, я бы на твоём месте призналась, — констатировала я, подумав, — потому что ложью ухудшила бы своё положение, а на то, что «нежное, эмоциональное и сострадательное существо» сможет поддержать мою легенду, не поставила бы и ломаного гроша. Какая-то, блин, извращённая теория игр. — Ну вот видишь, как хорошо, что я эти твои выкладки не применяю на практике! — засмеялся Страшила. — А на ложь наплевать; грех, конечно, обманывать священный трибунал, но я ради тебя и богу солгал бы. Мне стало немного не по себе от его заявления. Он-то, в отличие от меня, верит во всю эту божественную ахинею. — А бывает такое, что на ребёнка пишут донос? — Исключено, — сухо ответил Страшила. — Совершенно точно исключено. Со всеми вопросами приходят к наставникам. Ответственность за несовершеннолетнего несут они. И я никогда не слышал, чтобы в их отношении в этом случае применялись пытки. — Уже хорошо, — едко похвалила я. — Милосердно. Прогрессисты. — Дина, ну как иначе доказать свою невиновность, если на тебя написан донос? — раздельно, усталым голосом, повторил Страшила. — А я тебе скажу, как! — прошипела я. — Привести изветчика и ответчика на открытое законное судебное слушание! А вообще это должно быть не подлым доносом неизвестно от кого, а честным открытым иском! Чтобы и истец, и ответчик спокойно смотрели друг другу в глаза, как свободные люди! И это нормально, потому что все люди свободны от рождения, все без исключения, свободны и равны! — Ну и что бы я сказал на открытом законном судебном слушании? — устало осведомился Страшила. — Там у меня не было бы морального права лгать. Что — прямо заявить: да, мол, святые отцы и братья, признаю, это в самом деле поющий меч? — Да! И если бы было так, то никто бы, кстати, и не подслушивал под дверью, считая это бесчестным! И выяснилось бы тогда сразу, какие мечи — поющие, а какие — нет! И вся уродливая омерзительная система сама бы разрушилась! Страшила помолчал. — Дина, ну как это сделать? — спросил он наконец беспомощно. — Ты же понимаешь, что это — мечта. — Утопия, — сухо подтвердила я. — Но если начинаешь с себя, то запускаешь цепную реакцию. Я твёрдо в это верю. — Хорошо, — спокойно произнёс Страшила. — Что я, по-твоему, должен сделать? Пойти и начать проповедовать открытые судебные слушания? Признаться во всеуслышание, что лгал под протокол? Это такую цепную реакцию я должен запустить? Я, знаешь ли, не готов пойти на казнь из-за убеждений, которые, кстати, и не разделяю в полной мере! Что я могу сделать — ответь! — Сейчас, полагаю, ничего, — мрачно отозвалась я. — Хотя если бы ты мне объяснил свои мотивы с самого начала, я бы тебя уломала пойти в Тайную канцелярию. Может, и пришлось бы кого-нибудь помучить сначала, но потом мы с тобой постарались бы изменить существующую практику. Знаешь, гитлеровцы заставляли перебежавших к ним советских товарищей расстреливать советских же пленных; и под такую же проверку подворачивались и липовые перебежчики, которых отправляли шпионить к немцам. Что делать, здесь уж точно finis sanctificat media: пленных бы всё равно расстреляли, а выполнять задание было нужно; одни радиоигры чего стоили. — Ну вот видишь, ты начинаешь понимать эту логику, — сказал Страшила. — Повторяю: я бы смирилась с этой логикой временно, только чтобы кардинально всё поменять в системе в целом! Полиграф у вас, конечно, не организуешь, но правду в любом случае можно узнать гораздо более гуманным и действенным способом. Например, человеку зачитывают ряд фраз, как случайных, так и связанных с предметом, относительно которого нужно узнать правду, и он, во-первых, тихо бьёт после каждого вопроса в особый гонг и, во-вторых, говорит, не задумываясь, первое пришедшее ему в голову слово, некую ассоциацию с зачитанным ему до этого. Грубо говоря, если он, скажем, убийца царевича Дмитрия Угличского, то на словах: «Ты убил по приказу Бориса Годунова» — непроизвольно ударит либо слишком сильно, либо слишком слабо, пытаясь умерить силу удара. Этот способ был известен у нас ещё в Древней Индии. — Но ведь эта практика не точная? — тихо возразил Страшила. — У вас же её не используют. — У нас используют полиграф, это сложнее, — сухо объяснила я. — А практика с гонгом точнее вашей, потому что, во-первых, не будет тупого оговора себя из-за страха боли, а во-вторых, потому что она придумана по-умному. Из-за того, что человек должен называть ассоциации, ему сложнее сориентироваться. Так-то он может абстрагироваться от происходящего и с покерфейсом бить в гонг, думая только об этом гонге, или морском прибое, или Мальдивах и воздушных шарах. А вот если на него выплёскивают сто и более высказываний в относительно быстром темпе, и он должен реагировать ассоциацией, то неминуемо теряет контроль над силой удара. Человек редко когда может успешно выполнять две задачи сразу, ничего не попишешь. — А если он просто отказывается говорить? — спросил Страшила ещё тише. — Как ты заставишь его отвечать и бить в этот твой гонг? — Значит, он, скорее всего, виновен, раз отказывается сотрудничать со следствием, — проворчала я. Это был отвратительный ответ, но мне не пришло на ум ничего лучше. — Да я, наверное, и сам отказался бы от такого, — сказал Страшила, и я услышала по голосу, что он усмехнулся в темноте. — Понимаешь, Дина, твой метод не оставляет возможности выкрутиться на силе воли, если ты действительно виновен. — А я и не хочу оставлять шанс выкрутиться тому, кто действительно виновен! — возмутилась я. — Вор должен сидеть в тюрьме! Меня безнаказанностью сильных мира сего ещё на Родине по горло накормили! Одни шансы, одни возможности выкрутиться! — Но ты ведь и мне не оставила бы шанса! — засмеялся Страшила. — Может, оно было бы и лучше, — мрачно возразила я. — Почём ты знаешь? Помнишь, рассказывала притчу про старика, у которого потерялась овца, сын поехал искать её на лошади, упал и сломал ногу, а затем его из-за этого не взяли на войну? Вдруг Щука говорил правду, и нам ничего плохого не сделали бы, а? Маловероятно, конечно… Страшила вздохнул и промолчал. Потом я услышала, что дыхание у него выравнивается и знакомо замедляется, и поняла, что он заснул.