Укушенные уткой

      Спустя час, уже пожрамши, помывшись и сменив одежду (ну как одежду — схенти) я шла до боли знакомыми коридорами по до боли знакомому маршруту. В покои Рамсеса. И в компании Бокенхонсу, который посматривал на меня, как на ядерный реактор за секунду до взрыва. Ну да, ещё бы. Наверняка, он, как управляющий резиденцией, первый узнал о побеге рабыни и один из первых получил известие о её возвращении стараниями царевича Моисея. Напрашивался вопрос: почему я ещё живая? И целая. Почему, во имя Вселенской справедливости, моя кожа ещё не содрана, а голова не запихнута в жопу! Что за вопиющее нарушение закона и традиций! Что за разгибание скреп! Где это ви...       Видано... На белых одеяниях Бокенхонсу вдруг отчётливо расплылось красное пятно. Не-е-ет... Не очень осознавая, что делаю, я подошла ближе и самым бесстыдным образом отогнула край воротника.       — Рабыня Кэса, что же это? — возмутился управляющий, отгоняя меня, словно муху.       От шока у него даже не получилось разозлиться как следует, но я не собиралась и дальше творить аморальный беспредел, потому что увидела всё, что нужно. Торс Бокенхонсу был перевязан наподобие бинтов, но несмотря на толщину повязки, кровь смогла просочиться даже на верхние одежды. Чёрт. Чёртчёртчерт...       — Что ты глядишь, как будто все прислужники Сехмет пришли за твоей тенью? — раздражённо буркнул управляющий, поводя плечами.       — П-прости, — прозвучало куда ничтожней, чем хотелось бы, — я не знала... Не думала... Не хотела, чтобы тебя так...       — Чему здесь можно изумляться, Кэса? — управляющий вдруг заговорил почти нормально, почти по-человечески. Даже рабыней меня не назвал, — В ответе я за дом весь, ну а бегство раба — ужасная провинность, и с меня великий господин за то взыскал. Ещё и милость проявить изволил.       Ну да, милость... Так, Кося, возьми себя в руки! Ты всё ещё в древнем мире, а Бокенхонсу даже с должности не сняли и не покалечили. Вроде бы... Что насчёт меня? Вдруг Рамсес только прикинулся, что всё простил?..       В покои я зашла уже менее воодушевлённой, и, зайдя, встала намного ближе к двери, чем обычно. Во избежание. Ага, как будто это поможет, если что. Рамсес сидел возле окна на пуфике, подогнув под себя ногу, а в руках держал... Лютню? Хм, любопытно. Когда я вошла, он повернул голову и, несмотря на сгущающиеся сумерки, его лицо словно чуть-чуть посветлело. Он будто хотел улыбнуться, но по какой-то причине не позволял себе. Я встала на колени и поклонилась, согнувшись в три погибели — стандартное приветствие. Мужчины обычно встают на одно колено, а люди статуса Нефертари слегка наклоняют голову. Поклонившись, я осталась сидеть на пятках, не решаясь взглянуть на наследника престола, так грозно поступившего со своим управляющим.       — Гляжу, ты по пути в мои покои всю дерзость, словно воду, расплескала.       В голосе царевича явственно слышалась насмешка, и я чуть было не ляпнула что-то в духе «а ты что, по ней соскучился? Могу устроить». На свете существует женский морг спина Бокенхонсу. Забывать об этом категорически не рекомендуется.       — Ну... Я... Решила быть хорошей.       — Ох, в самом деле? Точно ль ты не поспешила? Рабыня Кося, к этой мудрой мысли обычно все невольники приходят, едва переступив порог господский. Не запоздала ль ты слегка?       Я пожала плечами и... Чёрт, когда я уже запомню, что в древнем Египте этого жеста не знают!       — Это тебе решать, господин, запоздала или нет.       Ну какая же я всё-таки тряпка! Нет бы сейчас выпрямиться гордо во весь рост, глянуть прямо в глаза, как свободная по рождению и по сути. «После первой не закусываю», как говорится. Только вот...       — Что худого приключилось?       Я подняла глаза. Иногда кажется, что золотую маску на лице Рамсеса можно увидеть физически, и теперь она снова начала проявляться. Хреновый признак.       — Не вздумай лгать мне. — это прозвучало уже совсем холодно, и я решилась.       — Меня привёл управляющий, а у него... Кровь на спине. Нет, не то, чтобы я осуждала... — брови Рамсеса взлетели на середину лба от такой наглости.       Ну да, будто я могу осуждать хоть какое-то из решений своего господина. Блин. Вот, что ни скажу, всё из категории «лучше бы молчала».       — Нет, я понимаю, что... Такие порядки. Но... Здоровым он не выглядит. Ходит еле-еле.       Рамсес откинулся назад и положил локоть на край окна, глядя на мою скорченную фигурку сверху вниз.       — И что с того? Ты за себя страшишься? Боишься, шкурку твою белую попортят?       — Ну-у-у... Честно говоря, да. Бокенхонсу же вообще... То есть, не совсем виноват, а я совсем... То есть, вообще не виновата, потому что не сбегала. Но Бокенхонсу-то не при делах, а я... Короче!       Я вытащила ноги из-под задницы и скрестила их по-турецки. Так и подмывало спросить напрямую: господин мой, давай по-чесноку, мне пиздец или не пиздец? Остановило только незнание слова «пиздец» на египетском.       — Моя белая шкурка и так уже красная, потому что солнце. Мне готовиться к тому, что она станет ещё краснее, потому что кровь?       Рамсес отмер и громко усмехнулся, явно довольный поворотом беседы.       — Кровь управляющего искупила грех, ты можешь быть спокойна в полной мере.       Что? В смысле? Чужая кровь искупила мой грех, а мне предлагается быть спокойной?! Ну охренеть! Даже отправка на порку побеспокоила бы меня меньше, ведь я теперь в долгу перед Бокенхонсу!       — На этот раз. — намекающе закончил Рамсес, а я понимающе кивнула.       — Конечно-конечно. Сказала же: больше не буду.       И только после того, как Рамсес тоже кивнул, я вспомнила, что и этот жест египтяне не используют.       Друг напротив друга, на расстоянии примерно трёх метров сидим я и царевич Рамсес. Я — по-турецки, слегка ссутулившись, он — подогнув ногу и тоже ссутулившись, опустив в ладонь уставшее лицо. Я ждала. Разговор закончился вроде бы оптимистично, но после этого Рамсеса будто снова отпустила неведомая сила, дарующая силу и величие. Оставила после себя человека, измотанного долгим рабочим днём. Или, может, что-то не так? С Гесемом, что ли, совсем швах, или я чего-то не знаю?       — Господин?       Словно очнувшись, он резко поднял на меня взгляд.       — Ты в порядке? Выглядишь не очень. В смысле, уставше.       Он хмыкнул и взял в руки лютню.       — Я бы желал, чтоб услыхала ты... Вот, впрочем.       Во всём облике царевича едва заметной дымкой проскользнула какая-то неуверенность, но в следующее мгновение он прикрыл веки и пробежался пальцами по струнам лютни. Мелодия неумелая, но чистая и осторожная полилась из-под них, дополнила почти почерневшее небо, и пляшущие огоньки свечек, и свисающий с постели угол шёлкового покрывала, колышащийся на ночном ветерке. Я заслушалась, а лютня пела. Не имея слов, чтобы выразить себя, она всё равно говорила: сначала о каком-то оживлённом недоумении пополам с любознательностью. От мелодии разило лукавством, она играла в прятки или в поддавки неизвестно с кем, а потом вдруг взорвалась чистой яростью, и даже свечки, кажется, полыхнули ярче. Неужели лютня может так звучать? Будто раскаты грома, будто зверь, мечущийся по клетке. А потом... Смирение. Какая-то удивлённая обречённость. Воды Нила, несущие неизвестно куда.       Закончил Рамсес с полностью закрытыми глазами. Когда он их открыл, я уже сидела намного ближе, причём сама не заметила, как сдвинулась, словно повинуясь невидимому поводку. — Играя с птентом, эти складывая звуки, я помнил о тебе.       Чёрт. Чёртчёртчерт, убейте меня кто-нибудь, потому что... В общем, я наклонилась и быстро ткнулась губами в лодыжку Рамсеса. А потом выпрямилась, снова скрестила ноги и улыбнулась широко и открыто. Вящий мазохизм? Отнюдь. Рамсес сказал то, что сказал, глухо и сдавленно, будто через силу. Может быть, это многого ему стоило. Ну я и выразила взаимность ровно тем способом, который он готов был воспринять. Если Рамсес учится моему языку жестов, почему я не могу использовать его язык? Ведь так? Так?       — Может быть, можно мои стихи как-то... Приспособить под твою музыку, господин? Если не погнушаешься, конечно.       Рамсес чуть приподнял уголок губ, и тогда я села ещё ближе. Положила голову ему на колено. Почувствовала его ладонь на своей черепушке. Рамсес перебирал мои волосы, мягко массировал кожу подушечками пальцев, и... Едрить, я сейчас умру на месте. Это так неправильно. Но думать о том, насколько это неправильно, хотелось в последнюю очередь. Аморальный беспредел. Кося, ты творишь аморальный беспредел, но ноги как-то сами собой поджимаются, а руки обнимают чужую голень.       — Мы с тобой напишем полноценную песню, господин, я — стихи, ты — музыка... А потом ещё песню, и ещё... И вообще станем известны по всему Египту... То есть, Кемету. Публика будет орать, как больная...       Рамсес массировал всё нежнее, потом мягко надавил на шею и... М-м-м, откуда он знает, где мне хочется, чтобы... Кажется, я потёрлась щекой о его колено. Неосознанно! Оно само, честное слово, клянусь...       — Знаешь, я читала, что... Что... — голос сорвался и перешёл в стон, когда мне надавили большим пальцем в то место, где череп соединяется с позвоночником.       — И что же ты читала?       Что союзы, основанные на общем деле — самые крепкие, но озвучивать это, наверное, не стоит, потому что руки Рамсеса уже нажали на плечи, лёгким касанием пробежались по ключицам, вызвав волну мурашек, и явно готовились к дальнейшему штурму, а если мы планируем остановиться... А мы планируем остановиться!       Я шарахнулась, как чёрт от ладана, а Рамсес воззрился удивлённо. Возможно, даже удивлённее, чем после рассуждений о всеегипетской музыкальной карьере.       Блин. Кося, ну твою мать! Кто ныл, что он женат, а? Кто обещал, что ни-ни, потому что быть секс-рабыней и рожать без эпидуралки — не наш путь? И кто, во имя всего святого, сидит тут и разжигает огонь в мужике, который и без того целомудрием не славится? Кося, ты прометозой ! Губка ты безмозглая.       Так, спокойно. Он ведь не собирается? Ведь не собирается же? Но, к счастью, Рамсес прекрасно держал себя в руках. Не так хорошо, как до этого меня, но... Вместо того, чтобы предпринимать фатальные действия, он вернулся к лютне. Я, как завороженная, уставилась на пальцы, нежно и вкрадчиво перебирающие струны... А на самом деле мои нервы! Кося, твою мать, включи верхние полушария! Зараза, нет, ну какая же зараза. Наигрывает что-то ненавязчивое и поглядывает украдкой. Ухмыляется ещё сволочь, пока я тут лежу на спине... Блин, не заметила! Мгновенно сажусь и снова подгинаю под себя ноги. Надо глубоко подышать. Вдох... Вы-ы-ыдох... Рамсес смотрит. Бог смотрит. Наверное. С этим Богом надо разобраться как можно скорее, потому что если Он есть, держаться будет намного проще.       — Так, значит, сочинительство? Ну что ж, задумка, может статься, недурна.       — Ага...       Спустя секунду, Рамсес наигранно всплеснул руками, изображая озарение.       — Забыл совсем! Ты с толку меня сбила, ведь вовсе не за тем тебя я звал. А известить о новом назначеньи.       Что? Да ладно! Неужели сменам в коровнике конец?!       — Отныне ты — мой личный сэш. Тебе величие сей должности понятно?       Вот тут-то я на жопу и села.       Сэш. Писец. Причём не тот, который обычно происходит, а одна из самых влиятельных профессий древнего Египта! Едрить меня... Он что, серьёзно? Но...       — Но... Я же пишу плохо.       — О да, ты пишешь весьма дурно, но однако ж, сдаётся мне, что я не пожалею.       — Как странно, господин, у меня совершенно противоположные мысли на этот счёт.       — Чудно́го в этом ни песчинки нет, и я не удивлён.       Я сама не замечаю, как вскакиваю и начинаю нарезать круги по комнате.       — Но мне же придётся нести ответ за кучу вещей! Мне даже черепки для письма доверять можно с трудом, а тут папирус! Я совершенно точно...       Накосячу так, что разгребать будем всем Египтом следующие пять веков!       — ... Наделаю море ошибок.       Кажется, Рамсес не выкупал всю серьёзность ситуации, поэтому я попыталась изобразить море ошибок и лицом, и руками. Он засмеялся.