Укушенные уткой

Писец этот ценен для владыки своего, это — работник на его службе. О, да откроешь ты книги свои, ибо полезно это для тебя более, чем что-либо ещё. Отец мой, обучил он меня славному искусству писания предков своих. (Остракон, XVI до н.э).       По обыкновению, покои Рамсеса я покинула только на следующее утро. Сразу после пробуждения и появления в комнате табора из гардеробщиков и прочих визажистов, наследник престола вызвал к себе управляющего и доложил о новом назначении рабыни Коси. Пока Бокенхонсу пытался вспомнить, как закрыть рот и вкатить обратно глаза, мне было велено отправляться в женский дом и готовиться, поскольку через полтора часа мы выдвигаемся в Гесем, а мне ещё надо перенести свои вещи в новые покои. Вещи. Не знаю, что имел в виду Рамсес, но для эмиграции моего единственного сменного схенти хватило бы полторы минуты, а впрочем... Едрить меня через колено, своя комната! Да вы угораете! Неужели у меня появится личное пространство! Снова! Прямо, как дома в Питере! И я даже смогу там сидеть? Одна??       Посмотреть на новую комнату хотелось как можно скорее, и я охотно отправилась выполнять распоряжение господина, даже не сразу заметив, что иду одна. Серьёзно? Вообще-то была надежда заявиться в сопровождении Бокенхонсу и послушать, как он заявляет в лицо всем и Нефертари в частности, что рабыня Кося им теперь не Димон... В смысле, не просто рабыня, а самый настоящий сэш, так что аплодисменты — сейчас, цветы — в машину. Ладно... Будет ещё время насладиться триумфом. Наверное. А сейчас надо поторопиться, потому что впереди у нас Гесем, Гесем, Гесем!       Пританцовывая, я добралась до женского дома, где вовсю шла примерно та же возня, что и в покоях Рамсеса. Царевна Нефертари изволила заниматься утренним туалетом. Не желая привлекать внимание царственной особы, я быренько проскользнула в нашу бабскую общажку и... Застала там Маль-Никаль. Наложница сидела на балконе вплотную к распахнутой двери и что-то вышивала в лучах встающего солнца. Никого больше в комнате не было. Оно и понятно: всех рабынь погнали на работы за несколько часов до подъёма господ, но что здесь делает Маль-Никаль? До сих пор передёргивает, когда вспоминаю её высокомерие во время нашей с Рамсесом ссоры. Интересно, а теперь они... Видятся? Нефертари я переживу, но если Рамсес будет изменять мне... Изменять Нефертари ещё и с Маль-Никаль, то это уже за гранью добра и зла, ящитаю.       В комнату я зашла тихонько. Из-за Нефертари, конечно, но именно поэтому Маль-Никаль не обернулась, продолжая заниматься своим делом. Вот и хорошо, у неё свои дела, у меня — свои. Где там моё единственное... Блин. А куда нести-то? Где моя новая комната, куда мне волочь свои ве... Свою вещь?! Засада! Придётся начать с умывания, а это значит, обнаружить своё присутствие.       Надо заметить, Маль-Никаль представляла собой довольно пленительное зрелище. Солнечные лучи играли в её волосах, как на гранях чёрного бриллианта, лицо выражало смирение и даже какую-то нежность. Весь её вид был воплощением нежности, и лежащий на её коленях кусок ткани замурлыкал бы, будь он живым. Такую Маль-Никаль совсем не хочется беспокоить, но будет неудобно, если она заметит меня по гремящему тазику.       — Эй, доброе утро!       Наложница резко подняла взгляд и вздрогнула, но не испуганно, а так, будто её выдернули из глубокой задумчивости. Я ожидала, что светлое выражение на её лице вот-вот сменится раздражением, но ничего такого не произошло.       — Чего ты хочешь? — тихо спросила она.       — Ничего, просто помыться.       Маль-Никаль сразу же потеряла интерес к коммуникации и вернулась к работе. Вот и славненько, вот и хорошо! Я наполнила обмазанный глиной деревянный тазик водой из резервуара в углу комнаты и только собралась опустить туда руки...       — Понравится ему, ты полагаешь?       — Что?       Маль-Никаль показала шитьё. Над голубой водой, усеянной цветами водяных лилий летали птицы, похожие на великих гоготунов.       — Очень красиво. Это для наследника?       Маль-Никаль очаровательно покраснела. Нет, блин, для Ельцина! Глупый вопрос.       — Это просто великолепно! Я вот не умею вышивать.       Ну разве что крестиком и чуть-чуть гладью, но я не знаю, как это будет по-египетски. Да и нет таких слов, наверное.       — Наследник в тебе этого не видит. Ему твои изъяны неважны.       Ой, то же мне изъян — не уметь шить! Хотя, в эти века такое приравнивается к инвалидности, не иначе. Ладно... Если честно, продолжать этот разговор совершенно не хочется, он какой-то опасный. Слова в устах Маль-Никаль звучат на удивление кротко, но это всё равно напрягает. Вероятно, даже больше, чем если бы наложница плевалась желчью. То хотя бы логично, а здесь треск рвущегося шаблона слышен невооружённым ухом.       — Слушай, если ты тут сцену ревности собралась...       — Нет-нет, прости, я ссоры не хочу! — испугалась Маль-Никаль.       Я повернулась к тазику и попыталась сосредоточиться на умывании, но нет. Просто так я уже не заткнусь. Тазик стукнулся о поверхность тумбочки сильнее, чем планировалось.       — Зачем тебе всё это?       Я обмакнула щётку из пальмовых веток в коробочку с пастой из древесной смолы, мяты и соли и засунула её в рот.       — Хофеш, я пофговорю... Тьфу, поговорю с царевичем, чтобы он отправил тебя обратно на родину к твоей семье?       Маль-Никаль вскочила. На её лице был написан ужас.       — Ах нет, прошу, меня ты пощади, ведь я царевича...       «Люблю» повисло в воздухе невысказанным, но очевидным. Маль-Никаль явно считала, что проговорилась, и ужасалась ещё больше, думая, что теперь я приложу все силы, лишь бы устранить её. Бедняжка! Только теперь я заметила, насколько Маль-Никаль юна. Сколько ей лет? Пятнадцать? Чуть больше? Против моих двадцати двух. Бедный ребёнок, ей бы в детском лагере тусить, а не вот это вот всё. Хотя, чем тут не детский лагерь? Вот и первая любовь нарисовалась.       — Ладно, не бойся, я просто предложила. Просто тебе нельзя...       Зацикливаться... Зацикливаться... Как же оно... Маль-Никаль ждала завершения фразы, как приговора. Она действительно верила, что, стоит мне попросить Рамсеса, и он отошлёт её.       — ... Сосредотачиваться на царевиче. Найди в жизни что-то другое, ты же не просто нефрут! Ты — нечто большее.       Несчастное выражение лица у Маль-Никаль ничуть не изменилось.       — Найди то, что тебе нравится делать! Начни продавать своё шитьё, например, откроешь...       Бизнес.       — ... Свою лавку. Будешь свободна...       Мда, походу, я эту ботву буду всем затирать, как какой-то свидетель Иеговы, прости Господи. Вернее, свидетель Прогресса (не, ну а чё? Свидетель же? Свидетель). Никогда не знаешь, когда корм будет в коня, но точно не сейчас. Маль-Никаль явно считала, что это всё — мой коварный план по сокращению поголовья соперниц. Тем удивительнее было, когда её страх внезапно ушёл. Девушка нежно улыбнулась.       — К чему мне мир весь, если господина любимого я буду лишена? Не нужно ничего мне вовсе.       Всё больше разгорающееся солнце сияло, и Маль-Никаль сияла вместе с ним, а меня раздирали противоречивые чувства. Ну ёманарод, вот и ещё одна девушка постелилась ковриком под мужицкие ноги, когда ж это кончится уже, а! Доколе, Господи?! А с другой стороны, я бы соврала, если бы сказала, что вид Маль-Никаль в своей наивности не был как-то потрясающе чист. В этом было что-то, что любая здравомыслящая женщина обязана в себе изжить, потому что мир жесток, но если бы мир жесток не был?..       Маль-Никаль снова опустилась на пуфик и вернулась к работе. Спустя секунду, наложница тихо запела что-то, напоминающее Песни Песней.       — Влеки меня, мы побежим за тобою; — царь ввёл меня в чертоги свои, — будем восхищаться и радоваться тобою, превозносить ласки твои больше, нежели вино; достойно любят тебя...       Я отступила в тень комнаты. С этого момента я уже не могла не любить Маль-Никаль.       — Что слышу я, супруг мой? Не иначе, как слух мой или разум помутились. Не может же случиться, чтобы ты, известный всем почтением к законам и мудростью, решился на такое! Иноплеменную безродную рабыню! Рамсес!       Я бросилась к двери и осторожно приоткрыла створку. Нефертари и Рамсес стояли друг напротив друга, как два борца на ринге. Он — с великолепным высокомерием, скрестив руки на груди, она — в едва сдерживаемой ярости, с покрасневшими от гнева щеками. Эй, меня глючит, или Рамсесу нравится бесить свою законную?       — Сэш-шат что скажет на такое чудо? А Хоремхеб? Ведь письмена богов в руках у чужеземки. Святотатство! А твой отец, Рамсес? Разгневать фараона из-за рабы презренной не страшишься? Неужто ты настолько обезумел?       В глазах Рамсеса плясали черти. Он откровенно прикалывался над Нефертари, и это меня нервировало. Неужели он затеял всю эту фигню с сэш для того, чтобы всех эпатировать, и только??       Нефертари ждала в ответ хоть слово, но Рамсес предпочитал изображать бездушный идол и, несмотря на гнев царевны, происходящее подозрительно напоминало молитву перед истуканом, который не ответит даже, если может. Тогда Нефертари сменила тактику.       — Наследник Двух Земель, сын фараона, тот, кто нэсу-имэ-рамэ-шаур зовётся, всё на кон ставит. Для него куда дороже улыбка на лице рабы любимой, чем даже благословенность фараона. Что фараон, когда она несчастна, не так ли? Но зачем ей эта должность? Неужто новая манера при дворе высоким чином награждать любимых нефрут заместо платьев и колец? А обученье? Не может иноземная рабыня уметь писать на языке Та-Кемет.       Нефертари явно рассчитывала задеть в Рамсесе гордость, и, честно говоря, услышав такую отповедь, я и сама внутренне сжалась. Но Рамсес отреагировал на удивление спокойно. Он понимающе усмехнулся, словно каждая нотка в тоне речи его законной была ему абсолютно понятна, и медленно приблизил своё лицо к лицу Нефертари. Несколько бесконечных секунд казалось, что он сейчас или поцелует её или с размаху треснет о её лоб своим, а потом наследник престола царства Кемет разомкнул уста:       — Ещё другую волю я имею, чтоб высказать тебе. Твой господин, — Рамсес сделал акцент на этом слове, которым Нефертари его никогда не называла, — игре на арфе, флейте и кимвалах желает обучаться. И на птенте. На систрах также и вообще на всём, что храм Хатхор мне предложить сумеет.       Глаза Нефертари выпучились так, что имели все шансы выпасть и затеряться среди украшений главного зала.       — Ах... Это... Вовсе ни на что уж не похоже. Рамсес, но ведь богиню воспевают подобным образом лишь женщины, а ты служение оказываешь Хору, её супругу, как наследник царства Кемет.       — Я благодарен за напоминанье о том, что ведал ещё в те благие дни, когда отец мне локон юности не срезал. Послушай, Нефертари, всё, что ты сейчас понять должна: намерен я учиться сказанному так или иначе. Ты можешь частью этой жизни стать, мне помогая овладеть наукой новой. Или же нет. И я тогда сыщу другие способы желание исполнить. Итак?       Полностью сбитая с толку Нефертари крутанула запястьем, давая согласие на авантюру. Как будто после таких формулировок у неё были другие варианты! Рамсес улыбнулся и вышел, не попрощавшись.       Я привалилась спиной к двери и медленно сползла на пол. В голове роился такой муравейник из мыслей, что хотелось размозжить башку тазиком для умывания и утопить в нём всех паразитов. Рамсес собрался заводить со своей женой какую-то новую жизнь, связанную с обучением и... Всем таким, на что у меня была полная монополия!!! Срань, срань, срань! Они сейчас сблизятся на новой почве, в красивой, умной и близкой Рамсесу Нефертари, которую он, согласно истории, любил, откроются новые грани и...       Стоп, Кося, именно этого ты и хотела. Заткнись. Осади. Ты не будешь расстраиваться по этому поводу. Не будешь, я сказала.       Куда важнее другое. Рамсес пытается... Кого-то выбесить? Судя по поведению, он пытается выбесить вообще нахрен всех! Жрецов, жён, наложниц, Моисея, фараона... Неужели это всё во имя идиотского подросткового желания выбесить своего пахана! Но зачем?! Он намерен сделать воплощением сюрреализма не только жизни своих домочадцев, но и вообще всей египетской элиты? Что, во имя всего святого, в голове этого мужика?! Обидно... Он ведь казался таким искренним...       Ладно. Насрать. У меня тоже есть план, и Рамсес тоже — его часть, так что мы — квиты. А сейчас, если я не начну собираться, то Рамсес устроит мне секир башка.       Мы с Рамсесом едем в Гесем. Мне выдали отличный полотняный калазирис вместо убогого схенти, мазь от ожогов, уаджет для письма, который арабы спустя много лет назовут каламом, чёрную и красную краску, остракон, палочку для него, а также целую стопку, прости Господи, папируса! Но радости почему-то не было. Утренние встречи оставили тягостное впечатление, и даже близость Рамсеса в хорошем настроении не сильно помогала делу. Минут десять мы ехали молча. Рамсес всё косился в мою сторону, и я знала, что надо бы изобразить радостное возбуждение, которое с каждой секундой возбуждается всё радостнее, но... Не получалось.       — Не знал бы я тебя, то мог бы думать, что ты боишься новых обязательств.       — Почему ты решил, что это не так?       — Тогда бы ты болтала, как трещётка.       Я невесело усмехнулась.       — Ты очень проницателен, господин.       И тут мне вдруг вспомнилась Маль-Никаль и её светлое лицо. Я улыбнулась.       — Всё хорошо, господин. Сегодня мы всех сделаем.       — Сделаем... Что?       Теперь мы усмехнулись одновременно.       — Победим, — пояснила я, — всенепременно.       Едва колесница остановилась, нас встретил кто? Правильно, Бака в сопровождении своего склизкого еврея-надсмотрщика Дафана. Едрить меня через колено, только этих уродов здесь не хватало. Вот-вот настроение должно было подняться и снова швах. Утешало только то, что Рамсес полностью разделял моё восприятия и даже не ответил на приветствие главного строителя, потребовав немедленно приступить к работе. От меня требовалось ходить за этими двумя, как корова на верёвочке, и записывать на остраконе отчёт Бака о проделанной работе, чтобы потом всё красиво переписать на папирус. Стараясь не смотреть на глиномесящих рабов и не слушать удары хлыста, я вытащила глиняную табличку и... Осознала, что не знаю иератику! Совсем! Иероглифы знаю, потому что учила в универе, а иератику — нихера, ни слова на профанном языке древних египтян! Вот же срань! А Бака, тем временем, беспощадно перечислял, насколько выросли стены у хранилищ города-кладовой да насколько протянулись улицы...       Плюнув на всё, я принялась записывать речи старшего строителя прям русскими буквами и арабскими цифрами. И всё бы ничего, если бы к моему левому плечу не прибился этот Дафан, не менее мерзотный, чем его господин. Какое-то время он молча созерцал мои надписи, а потом раззявил варежку.       Пиши-пиши. Что лучше, чем иноземные проклятья, может накликать беду на твою голову?       Я подозревала, что он захочет что-то ляпнуть, и с самого начала решила, что буду молчать, но выдвинутое обвинение было настолько абсурдно, что я забыла о данном обещании.       — Чё?! Какие ещё проклятья, это мой родной язык, просто... Я забыла кое-что из языка Кемета.       — Хорош же сэш, — едко заметил надсмотрщик, — вернее, хороша. Когда народ захочет тебя казнить за злую магию, вспомни об убежище, которое всегда можешь получить.       Меня передёрнуло. Да этот Бака до Второго Пришествия, что ли, не угомонится?!       — Мой господин — наследник престола. Кто защитит лучше?       Как ни странно, но Дафан не стушевался.       — И всё-таки в один день вспомни мои слова.       Ну всё, скотобаза, держи карман шире, щас я тебе накидаю за воротник.       — А ты всё так же выслуживаешься перед моим господином, надеясь занять место своего?       Судя по его лицу, я попала в десяточку, хотя, кто знал, что мне этот финт удастся? Это в фильме Дафан хотел занять место Бака, но нельзя было быть уверенным, что это соответствует реальности. А вот соответствует же. Надсмотрщик аж посерел от шока и, наконец, завалил хлебало.       — Держись со своим господином подальше от меня, иначе вам обоим — крышка.       Дафан явно не понял, но переспрашивать не стал. Чёрт, а я ведь много пропустила, пока пререкалась с надсмотрщиком, да? К тому же, теперь меня преследует смутное ощущение, что это мне следовало бы завалить хлебало. Причём, с самого начала.       Тем временем, мы подошли к шикарному храму.