Нам не стать королями.

       Первое правило: миротворцы боятся вас больше, чем вы их. Донхёк об этом правиле не забывает никогда. Идя по переполненной людьми улице, оборачивается, когда слышит сирену оглушающую и пугающую, но всегда доверяет окружающим, зная, что его не отдадут им в руки. Темно, даже уличные фонари будто тускнеют, со всех сторон бликами сверкают красно-синим мигалки, откуда-то виднеется теплый свет от огня. Что-то загорается — уже страшно до дрожи, вдруг взорвется. Но происходящее все еще терпимо, и для миротворцев, и для народа.        Прохладная летняя ночь далеко не спокойная. Бетон под ногами мокрый, в этой темноте не разглядишь, но хочется надеяться, что эти пятна не от ранений. Вокруг собрался совсем разный народ, хоть студентов и было подавляющее большинство. От этого хочется рассмеяться в мнимой гордости. Донхёк ничуть не устает за эти шесть-семь часов беспрерывного пребывания на площади, хочется только пить и отдышаться. Наверное, потому что в первые часы пару сотен человек пели песни, выкрикивали лозунги и расслаблялись, будто пришли на концерт. Но вот уже через четыре часа миротворцев вокруг становится подозрительно больше, а солнце прячется, что закат стоит самый ярчайший. Видимо, в этот момент и следовало уходить.        Но Донхёк не ушел. Он выкрикивает лозунги вместе со всеми, срывая горло, промокая под легким дождем. Боже, как же страшно. Давка происходит ужасающая, кто-то вырывается вперед в страхе, кто-то пытается вырваться из этого потока и поскорее уйти. И даже если многие уходят, то народу меньше не становится, люди сотнями присоединяются к движению, становится сложно увидеть край, где бы все это оборвалось. Донхёк делает несколько глубоких вздохов, прежде чем вырваться вперед, ближе к громкоговорителю, чтобы стать следующим диктором. Хоть от страха и немеют пальцы, ему нужно быть тут, ему нужно их возглавить, еще немного и всё получится.        На обочине лежит подожжённый транспорт миротворцев, а сами они выстроены в одну колонну чуть дальше по улице, вероятно, чтобы перекрыть путь идущим. Лозунги, громкие и отчаянные, заглушают едва слышные звуки плача, крик от страха, просьб остановиться. А дальше происходит ожидаемое, но от того и более ужасающее — выстрелы. Выстрелы, видимо, резиновыми пулями, хотя и это прекращает на какой-то момент беспрерывный поток громких и единых лозунгов. Донхёк прикрывает руками уши, а затем в его груди вспыхивает ярость, что горячими волнами настигает его все больше и больше. Страшно, разумеется, он все еще не знает, чем стреляют. Но уйти сейчас — значит предать тех, кто простоял все эти часы до этого. Его народ — неприкосновенен. Донхёк выхватывает громкоговоритель у опешившего диктора и встает на возвышенность, тут же осматриваясь. Впередистоящие разбегались, а миротворцы держали в руках оружие, готовя светошумовые боеприпасы. И Донхёк загорается окончательно. — Остановитесь, — выкрикивает он в громкоговоритель, — Они — мирные жители. Вы нарушаете наше гражданское право! — его голос доносится отчаянно. Многие оборачиваются и вглядываются, узнавая знакомый силуэт, — Мы безоружны. Мы такие же полноправные жители этой страны!        Вокруг творится настоящий хаос. Звуки взрывов со всех сторон начинали сильно пугать. До этого мирно идущий народ разбегается, хотя некоторые остаются, крича: «Не стреляйте! Мы мирные жители!». Их просьбы звучат настолько тихо, что Донхёк от боли прищуривается.        У миротворцев одна задача — пресечь. Стрелять на поражение — приказ Короля. И все это знают. Знают, оттого и плачут, оттого и выходят на улицы, жертвуя собой ради будущего. И Донхёк, который должен был наслаждаться весной своей юности, отдыхая где-нибудь в кафе с друзьями, зол не меньше. Дальше всё происходит будто бы во сне — взрываются светошумовые снаряды, на какой-то момент это оглушает. Многих скручивают, хватают за волосы, за рюкзаки, ломают кости, ломают жизнь. Донхёк падает с возвышенности, оказываясь в эпицентре давки — встать не получается, его давит разбегающийся народ. Но в какой-то момент его рывком поднимают, тут же потянув куда-то в сторону. Парень слишком поздно понимает, что схватил его один из миротворцев. — Куда вы меня тащите? — он пытается вырваться, хотя едва остается в сознании, — Оставьте меня! Я студент! — Заткнись! — миротворец отвешивает ему пощечину и крепче сжимает его предплечье.        Прежде чем потерять сознание, Донхёк замечает разбегающийся в панике народ, горящие флаги Кореи где-то около резиденции, слышит выстрелы. Вот она — его молодость. И вот чем он живет. Его юность догорает вместе с теми флагами, вместе с перевернутыми машинами миротворцев; его юность глушат, как глушит звук выстрелов, и ничего не помогает ему успокоиться. Он очень старается не закрывать глаза, но окончательно теряет сознание, когда его грубо заталкивают в один из спецтранспортов. Дальше Донхёк ничего не помнит.

1. We'll never be royals.

— Отчислен, — кинув кипу бумаг на стол с громким звуком, мужчина потер переносицу, — Ты больше не на курсе политологии. О чем ты думал, когда шел туда? Каждый раз… каждый гребанный раз я вытаскиваю тебя, добиваясь твоей свободы, прося лишь об одном, — он сел напротив Донхёка и хмуро посмотрел ему прямо в глаза: — Тебя могут посадить на годы, это уже не смешная шутка и не заоблачная фантазия. Тебя могут убить там же, Донхёк. Ты еще подросток. — Мне есть девятнадцать, — лишь тихо отзывается парень, опустив усталый взгляд, — Ты мне не мать, а адвокат, хён. — Мне плевать на это! — кричит тот, ударив по столу, — Я обещал твоим родным вытащить тебя из любой дыры, за спасибо, за символическую плату, но ты не прекращаешь подводить свою семью. Ты думал об этом? — Доён-хён, — холодно посмотрев на него, Донхёк громко сглатывает, — А ты думал о том, что жить в таких условиях, работая на износ и все равно доживая от зарплаты до зарплаты — это не жизнь?        Комната допроса застывает в какой-то статике, лишь слышен беспорядочный звук разборок за дверью (явно пытаются засунуть как можно больше народа за решетку). Доён громко вздыхает, разочарованно и устало одновременно, встает из-за стола и забирает кипу бумаг с собой. Донхёк всё ещё в наручниках, поэтому пойти за ним не сможет, а гордость мешает спросить, не собирается ли Доён забрать его с собой. Он показательно молчит, пока Доён доходит до двери, а затем разворачивается, и Донхёк впервые за день замечает, какой он уставший. — Вставай, — будто читая мысли своего подопечного, говорит адвокат, — Есть новости пострашнее твоего отчисления. Но это обсудим в машине.        Когда они выходят из комнаты допроса, то сначала застывают, ведь творится полнейший беспорядок — люди уже не помещаются в камерах, но их все продолжают привозить, доносятся душераздирающие женские крики и плач, всё это давит, но уже не с такой силой, как ночью. И все обрывки разговоров, доносящиеся с разных сторон, абсолютно одинаковые: «Я мимо проходила», «Вы не имеете права», «Я мирный житель». К ним относятся по-скотски — грубо тянут, толкают, кричат на уставших и потрепанных митингующих, как будто они и вправду были преступниками. Донхёк мысленно клянется, что постарается вытащить хотя бы какую-то часть находившихся здесь невиновных людей. Пока не знает как и не представляет с кем.        С его рук снимают наручники и выпускают без дальнейших переговоров, угроз и просьб вернуться, чтобы подписать какие-либо документы. Уже здесь Донхёк с подозрением косится в сторону молчавшего Доёна, ощущая, что что-то явно пошло не так. Ему даже не дали условный срок в несколько суток, либо Доён обзавелся связями, либо в этот раз он вляпался во что-то действительно серьезное. Выйдя на улицу, Донхёк оборачивается в сторону участка с нарастающим страхом, но также молчит. А расслабиться не дает мысль о том, что они оба не в том положении, в котором можно рассчитывать на помилование.        Донхёку хочется схватиться за рукав Доёна, крепко сжимая его пальцами, словно маленький ребенок. Не отпускает ощущение, что его снова схватят, потащат в сторону, посадят. Случайно убьют в одной из камер. Это уже не шутки и не заоблачные фантазии, а реальность многих их знакомых, всех историй, что обсуждаются на кухне, в коридорах университета, в темных и тихих местах. Что уж таить, Донхёку уже не раз сулили такую же учесть. Возможно, он даже начал привыкать.        «Молодой революционер покончил жизнь самоубийством» — так о нём напишут. Но никто не поверит.        Когда они садятся в машину, Доён нервно перебирает бумаги и достает оттуда копию паспорта Донхёка, кое-какие справки с больницы и то самое заявление об отчислении. Донхёк хмуро следит за всем этим, прежде чем все-таки тихо спросить: — Что происходит, хён? — Донхёк, — серьезным тоном отзывает Доён, — Сейчас я объясню медленно и доходчиво. Сейчас главное — не терять голову, — Донхёк хмурится и громко сглатывает, ощущая, как внутри всё разом ухнуло вниз от страха, — Под утро, сразу после новостей о твоем отчислении, мне пришло очень странное известие о твоем зачислении на кафедру политологии мне неизвестного университета, — Доён отводит взгляд, закрывая глаза, — Когда я начал узнавать больше, то понял, куда тебя зачислили. — Только не говори, что… — начинает парень, как собеседник тут же прерывает его: — Это кафедра политологии при Королевском дворе, Донхёк. Я боюсь, что Королевская семья решила взять тебя под особый контроль.        Слова Доёна доносятся непонятным, приглушенным звуком, таким же, какими вспоминает вчерашние лозунги Донхёк. Эта новость похожа на выстрел, резкая, неприятная, какое-то время не понимаешь, что произошло. Тут же начинают неметь и холодеть пальцы рук, будто на морозе, а в голове всё повторяется: «Королевская семья. Контроль. Прямая смерть». Доён смотрит сожалеюще, сжимает тонкие губы и не знает, что сказать дальше. Тут уже ничем не утешишь и никак не спасешь. От этого страшно и холодно до дрожи. — Нет, — шепчет Донхёк, глядя на своего адвоката с распахнутыми глазами, — Я не могу поехать туда. Они меня убьют, хён, они хотят убить меня, — судорожно проговаривает парень, чувствуя, как дрожит всё тело. — Тихо, — Доён тянет его на себя, пытаясь обнять. Он успокаивающе гладит подопечного по голове и проговаривает, будто мантру: — Всё обойдется. Все будет хорошо. Ты еще слишком мал для того, чтобы тебя убивали, слышишь? Ты еще ребенок.        Донхёк дрожит, когда чувствует слезы на своих щеках. Он хватается пальцами за чужой пиджак и громко плачет, ощущая страх повсеместно, что сковывает каждое движение. Парня бросает то в жар, то в холод, становится дурно даже дышать. И в голове просчитывается алгоритм возможных сценариев его ближайшего будущего, от этого становится еще хуже. Последние пару дней он только и делает, что боится. Трусит, позорно прячась за чьими-то спинами. Но это изменится уже совсем скоро — там его никто не спрячет. — Всё зашло слишком далеко, — отчаянно проговаривает Донхёк, — Обо мне уже знают в Замке. — Слушай, ты — символ, — вдруг заявляет Доён, — Тебя не тронут. А если тронут, то поплатятся слишком дорогой монетой. Донхёк, послушай меня внимательно, — втиснув в руки Донхёка нужные документы, Доён четко произносит: — Я знаю, что это не привычный университет с лекциями, вероятнее всего, ты будешь жить под особой слежкой какое-то время. Не брыкайся, не вырывайся, будь очень послушным. Я обещаю, я вытащу тебя. Я сделаю всё, чтобы быть с тобой на связи, ладно? — Доён внимательно смотрит в чужие глаза, дожидаясь кивка: — Нам нужно быть там к часу дня, я отвезу тебя домой, соберешь всё необходимое.        Всю дорогу они напряженно молчат. Донхёк отписывает родителям, что любит их. А друзьям, что искренне сожалеет. Возможно, это один из последних его дней, когда он видит солнце. Возможно, это последние часы.        Закат его юности. Догорела последняя революция. Так и останется рабом его народ.