Незабвение

      Только что Яшка не удержался на тонком льду и слетел с обрыва. Его унесло вместе с залежалым снегом, спекшимся на солнце, гонимым прочь тайными весенними ручейками. Она должна была закричать, позвать на помощь или просто сбежать – от страшного и непоправимого. Но Лисанн замерла и могла только смотреть, как все быстрее сползает Яшка на животе к краю мыса. Это длилось секунд пятнадцать, бесконечно долгих для нее – здесь, наверху, вдали от крутосклонного обрыва, где спокойно и ветрено, время остановилось, и почва под ногами не уходила, напуганная грозной поступью марта.              Яшку ей все равно не спасти. Но по лицу уже текли ручейки, такие же предательские, как те, что унесли его вниз, сбросили в темную реку. Лисанн присела на землю, чувствуя, как первой горемычной волной страх застилает глаза, и разревелась. Вот бы захлебнуться слезами, как Яшка холодными водами, и утонуть в них, утонуть вместе с ним! Вслед за Яшкой в обрыв полетела книга: расправила дряхлые крылья, зашелестела в порывах ветра и плюхнулась в реку, стремительные воды которой унесли ее легко и мягко от плачущей хозяйки. Лисанн долгим взглядом смотрела на бурую воду, расчерченную ромбами и квадратами... Что за глупость, разве в природе так бывает?              

***

             ...Лена, напуганная шумом, застыла на пороге комнаты. Ее дочь скрестила ноги на диване, – сгорбленная и неутешная, – а на полу, среди геометрически безупречных узоров ковра вольно раскинулась истрепанная книга. Волна испуга откатилась на какое-то мгновение: ничего не произошло – очередная детская истерика, с которой легко справиться. Но пока Лена недоуменно смотрела то на книгу, то на расстроенную девочку, она чувствовала, что над ее головой, – как это часто случалось ночью, когда Лена не могла заснуть, – страшные мысли вознесли свое острейшее лезвие, готовое исполосовать ее всю – и то был страх, но страх не за дочь. Она боялась саму Лисанн.              Эти мысли наполняли Лену чем-то гадливым, стыдным; несмываемой грязью осели на ее материнском сердце, чье затрудненное биение заставляло подолгу всматриваться в лицо дочери каждый день. Словно бы случайная улыбка или взгляд Лисанн могли выдать в ней что-то преступно-недозволительное для ребенка и, наконец, вынести Лене приговор. Одергивая себя, она зарывалась лицом в подушку и шептала в ночи: нет, нет, нет, это ее девочка, ее дитя – ранимое и чувствительное, совершающее такие неумелые попытки справиться с непонятным миром... Но чем больше Лена спорила с собой, тем острее страх затачивал лезвие, вознесенное над ее головой. Она понимала, что не знает, как воспитывать дочь. И это пугало ещё больше.              В одну из таких ночей, вдоволь наплакавшись, она уже зависла на пороге нового сновидения, когда, чуть приоткрыв глаза, увидела едва различимую фигуру дочери, застывшую у ее постели.              – Мама, ты не обиделась на меня?       – Сколько ты здесь стоишь? Я разве не отправила тебя спать?              Лена приподнялась на подушке, пытаясь распознать по темноте, что сгущалась вокруг ее дочери, точное время. Три часа ночи? Четыре? В груди все сжалось, когда она повторила вопрос:              – Сколько ты здесь стоишь?       – Я не могу уснуть, хотела присмотреть за тобой. Я слышала, как ты плачешь.       – Ну что за напасть... Ты не должна подслушивать и следить за мной. Стоять вот так и смотреть, как я сплю, это пугает. Так нельзя, – на последних словах Лена едва себя сдерживала. – Не надо присматривать за мной.       – Почему?       – Потому что это ненормально.       – Ненормально любить тебя? – голос Лисанн дрогнул, и что-то внутри, сжимающее Лену меж ребер, ослабило хватку. На выдохе она почувствовала, как гнев и испуг отпускают ее, снова откатываясь волной. Надолго ли?.. Но жалкий вид Лисанн, которая сама вся съежилась, будто в ожидании, что волна заденет и ее, отрезвил Лену. Чего она боится, неужели думает, что маленькая девочка таит в себе дурные намерения? Кто мог внушить ей, матери, такое?       – Прости, прости, прости, – и она, подавшись вперед, прижалась щекой к животу девочки, прикрытому флисовой пижамой. – Мне надо меньше смотреть всякую ерунду на ночь.              И сейчас, когда Лена стояла на пороге комнаты, она смотрела на Лисанн и спрашивала себя, почему же Спок и Корчак так много размышляли о детях, но оставили без внимания страх матери перед своим ребенком.              Лена выдохнула и присела рядом с дочерью. Если она обнимет ее, им обеим станет легче. Так было в ту ночь и ещё раньше, когда маленькая Лисанн носила цветные колготки, ходила в детский сад и приносила маме нелепые поделки из грубо склеенной бумаги, которые Лена стыдилась вешать на стену. Но сегодняшняя Лисанн, подобрав под себя ноги, опустила глаза и не смотрела на нее.              «А может, лучше уйти?», – подумала Лена, но испуганно замерла, устыдившись не столько вопроса, сколько той гнусной радости и облегчения, которые последовали за ним. – «Нет, нет! Так нельзя...». Она осторожно положила руку на голову Лисанн, чтобы и самой, наконец, успокоиться, почувствовать, как пальцы утопают в мягкости волос, спускаются к шее, и там, где торчит смешной пушок, сдавливают кожу – чуть сильней, чем нужно.              Лисанн, вздрогнув от боли, дернула плечом и впервые посмотрела на нее – в раскосых глазах все еще блестела вода, погубившая несчастного Яшку, но Лена не могла этого знать. Для нее это был только след, оставленный «бурей в стакане» ее непредсказуемой дочери.              Чтобы угомонить котят, мама-кошка прикусывает их мягкую шкирку. Но человек так не может – ему остается лишь ласка. И Лена, убрав руку с шеи дочери, неловко прижалась к Лисанн.              – Что ты, моя хорошая. Лиса моя...       – Яшка умер.       – Какой Яшка? Кто это? – Лена отклонилась, будто хотела лучше разглядеть Лисанн. «Почему я так плохо тебя знаю?», хотелось ей спросить. Но лишь с усталой грустью заметила:       – Я так плохо знаю твоих друзей... Ты ничего мне не рассказываешь.              Лисанн молчала.       – Прости, я не помню такого друга у тебя, – Лена заставила себя смягчиться. Нельзя наседать на нее в таком состоянии.              Лисанн кивнула на книгу, и Лена схватила ее каким-то порывистым, злым движением, словно намеревалась выместить на ней весь накопившийся гнев.       – Где ты ее взяла?       – Он лежала там, на полке… она наша.              Лена уставилась на обложку, словно та могла подсказать ей что-то, дать ответ. Все ответы. Но вытесненное зелеными буквами название ни о чем не говорило. Воздушный змей, готовый воспарить с обложки, уткнулся остроносым верхом в букву «Т». «Та сторона, где ветер».              – А… поняла. Совсем не помню, читала Крапивина или нет, – вздохнула Лена и положила книгу на колени. – Там кто-то умер? Что бы там не случилось, это лишь выдумка, понимаешь? Это сюжет книги, это не сюжет из твоей жизни.              Она внимательно разглядывала лицо дочери и пыталась вспомнить, когда в последний раз сама плакала над прочитанным. Наверное никогда. Быть может, теперь, чтобы понять Лисанн, ей надо перелистать все ее книги?              – Какая разница? – возмутилась Лисанн. – Он же умер! Меня это бесит, потому что я ничего не могу с этим сделать. Я читаю, начинаю привыкать к этим людям, а потом... В чем тогда смысл, если ничего нельзя изменить?              Лена отвела взгляд. Ну что же, Алан Фромм... На каком этапе жизни ребенок учится разделять выдумку от реальности? Сейчас Лене казалось, что она умела это чуть ли не с пеленок. Жизнь не слишком баловала ее сказками.              – Да, такой властью мы не обладаем. Если только сами не решимся переписать чужую историю.       – Как это?       – Возьми и перепиши ту главу, которая расстроила тебя, на свой лад, как тебе нравится. Твой папа делал так в детстве.              Лисанн забрала книгу из маминых рук и, задумавшись, прижала к себе.       – Нет, я хочу читать, а не писать.       – Тогда переиграй ее в своей голове. Представь другой конец истории, пусть он-то и будет самым правильным.       – Это не вернет Яшку, он так и останется мертвым в этой книге.              Лена вздохнула и резко поднялась. Она не выносила чувство беспомощности и бесполезные споры, но ее знаний едва хватало, чтобы растолковать элементарное. Бесконечные «что, зачем и почему», эти жемчужины детского познания, порой так некстати обличали ее родительскую «некомпетентность» перед соседскими альфа-мамашками. Готовые задвинуть локтем любого Спока, мамашки умудрялись на пальцах объяснить устройство Вселенной или собственного ребенка, хотя их рассуждения и не имели сколько-нибудь научной, серьезной основы. Но этого не требовалось – вызывающая самоуверенность и была той основой, на которой крепко держалась их жизнь.              Лена так не могла, она предпочитала молчать, когда чего-то не знала. Скинула бремя вечных объяснений на книги из библиотеки покойного мужа, и теперь жалела об этом. Еще не хватало, чтобы книжки, обязанные разжевать ее ребенку все на свете, травмировали его.              – Леся, я забыла выключить плойку, думала, что-то случилось с тобой. – Лена запнулась, раздумывая, как ей смягчить свой уход. Реакции Лисанн всегда были непредсказуемыми. – Если не вернусь в ванную, мы будем тушить пожар твоими слезами.              Лисанн проводила ее до ванной комнаты.       – Мне надо уходить, я опаздываю, – Лена зашуршала косметичкой.       – А куда ты, мам?       – У меня встреча. Ты будешь уже крепко спать, когда я вернусь.       – Мам, зачем Крапивин убил Яшку?       – Он не убивал его, – возразила Лена, с трудом заставив себя оторваться от зеркала. Ей не хотелось, чтобы девочка, внимательные взгляды которой она разучилась понимать, вдруг заметила, как утомителен для нее этот разговор.              – Но это он написал эту книгу.       – Кто-то говорил, что иногда писатели не властны над сюжетом книги. Иногда сюжет ведет их, а не они его – это называется «муки творчества». Писателю бывает так же больно, как и читателю. Даже сильней. Но он делает то, что должен сделать.       – Откуда ты знаешь, ты не писатель.              Лена пожала плечами.       – Ну и что? Разве это важно? Мы все делаем что-то такое, что нам совсем не нравится. По-другому просто не получается.              Лена замолчала, чувствуя себя обессиленной, с каждым словом теряющей способность убеждать. Она умоляюще посмотрела на Лисанн в отражении. Через зеркало почему-то было проще поставить точку в этом разговоре.              – Ложись спать и не думай об этом.              Обманчивая простота сыграла с ней злую шутку. Получилось сухо и тяжело – не таких слов ожидает ребенок, встревоженный дурными образами. И она повернулась к Лисанн, посмотрела ей в глаза.              – Завтра у вас такой чудесный праздник, зачем расстраивать себя… Ты наденешь свое красивое платье, белые туфельки, ты так просила, чтобы я купила их, – она улыбнулась, уже не замечая за собой сюсюкающий тон. – Вспомни, как тебе хотелось этого праздника, моя хорошая. Ты проснешься, и грусть уйдет. Я обещаю.              

***

             То, что ее мама называла грустью, – хотя в этом концентрате переживаний слились противоречивые мысли, едва напоминающие грусть как таковую, – не покинуло девочку. Сон лишь аккуратно сложил пережитый день в тесный чемодан и оставил в коридоре, до тех времен, пока о нем не вспомнят. Проснувшись с большим усилием, Лисанн старалась не замечать его – так пресыщенный впечатлениями и уставший путешественник, по возвращению домой, еще какое-то время не находит в себе силы откинуть крышку, словно у его ног ящик Пандоры. И этот затасканный чемодан не напоминал о себе за завтраком, не тревожил по дороге в школу. Она любовалась розовыми бантиками на белых лакированных туфлях, радовалась им каждый раз, стоило в замедленном шаге опустить глаза. Лисанн представляла себе, как воздушное розовое платьице приковывает взгляды одноклассниц, как они подходят к ней, чтобы легонько коснуться прозрачной узорчатой ткани, невесомо струящейся между пальцев, улыбаются и говорят комплименты. Она, конечно, смутится, но не будет скрывать, как же ей приятны эти знаки внимания. Утром мама сказала, что на ней самое красивое платье, какое только можно себе представить. И Лисанн охотно верила ей, потому что сама не видела платья более пленительного. Красота не обманывает, так считала Лисанн.              Школьное чаепитие предварял небольшой концерт. На подобных сборищах активисты школы читали стихи, пели, играли на инструментах – последнее заставляло Лисанн лишь крепче сжимать подлокотники у пропахшего старостью кресла. И пока классный руководитель не обращал на нее яростный взгляд, она с любопытством оглядывала зал под звуки какой-нибудь «Фантазии ре минор», чтобы понять, кто же из этих людей способен вынести пять минут малопонятной музыки, да еще получать от нее удовольствие?..              Младшие и средние классы стекались в актовый зал, пересекая свежевыкрашенную рекреацию. Одноклассницы смеялись, переговаривались о чем-то, но Лисанн оставалась в стороне, и это мучительное обстоятельство, наконец, откинуло крышку в ее проклятом чемодане. Она хотела, чтобы с ней заговорили первыми, поделились шуткой или нашептали тайну, которая заставляла их переглядываться все это время. А может быть, они шепчутся о ней? Школьный коридор – место, где невозможно скрыть свои чувства, темные ли, добрые ли – здесь становятся собой, потому что оставляют игры в прилежных учеников за дверью класса.              Никто не искал Лисанн глазами в толпе, не брал под руку и не склонялся к уху, чтобы сообщить самый важный секрет этой недели. Не оборачивался, боясь потерять из виду. Не интересовался, кто же заплел ей такие аккуратные тугие косички, не упрашивал поиграть с новым каучуковым мячиком, искрящимся в блестках. Она перекладывала его из руки в руку, надеясь, что кто-нибудь обратит на него внимание – мамин подарок. Все были слишком заняты собой. И это так огорчало ее, – девочку в невесомом как облако платье, в туфельках-бантиках, – что, переступив порог актового зала, Лисанн почувствовала себя в крах разбитой, почти уничтоженной. Тоска, дремавшая на дне ее души, как муть в стакане, вновь поднималась на поверхность.              Одна только Ника, одноклассница Лисанн, заметила ее потускневшее лицо. Когда их класс шумно рассаживался в последних рядах, она обеспокоенно наклонилась:       – Лиська, ты что, плачешь?       – Нет.       – Ты как будто сейчас заплачешь… Что-то случилось? Ты все утро не улыбаешься и не разговариваешь.       – Все нормально, – Лисанн разглядывала блестки, запрятанные в прозрачном теле каучукового мячика, чтобы избежать встречи с просящим неотрывным взглядом Ники.       – Нет, у тебя точно что-то случилось. Я не отстану, пока ты не расскажешь.              К ней присоединились Василиса и Женя.       – Лисаннчик, расскажи. Тебя обидели?       – С мамой поссорилась?       – Скажи, мы поможем тебе. Дима-дебил снова обзывал тебя?              Лисанн подняла голову. На нее были устремлены обеспокоенные, полные внимания и сочувствия глаза подружек. Они столпились вокруг нее, чтобы поддержать в трудную минуту. Некоторое время Лисанн смотрела на них, все крепче сжимая в ладони мячик, и сама не поняла, как легко и естественно вырвалось у нее:       – Умер Яша, мой друг.              Девочки испуганно переглянулись.       – Как это случилось?       – Его мама звонила вчера вечером. Сказала, что он играл где-то за городом и свалился в реку под лед, – едва Лисанн прогроворила это, как в глазах задвоилось от слез.              Расплывчатая Ника молча прижала ее к себе, Василиса и Женя, как могли, бормотали слова утешения, с большим трудом подобранные, подхваченные где-то памятью, то ли из фильмов, то ли из чужих разговоров. Ведь никто из них, – и это скорее благо, чем зло, – еще не знал, что полагается говорить, когда человека настигает горе утраты. Наверное, Лисанн была первой, кто в их классе пережил подобное.              Их старания так сильно растрогали ее, что она перестала плакать и смогла, наконец, рассмотреть толпу, полукругом обступившую ее. В этом застенке всеобщего сочувствия она увидела себя первопроходцем, покорителем вершины, а не испуганной девочкой, стоящей на краю обрыва.              Когда начался концерт и зазвучали приветственные слова, толпа утешителей уже рассосалась под нахмуренными взорами учителей. Только одна из девочек, пренебрегая замечаниями старших, не вернулась на место, а продолжала, опустившись на колени, разглядывать Лисанн большими широко распахнутыми темными глазами. Кукольные брови ее были сочувственно приподняты, а на лице как будто застыло просящее, потерянное выражение. Лисанн смутилась – эта девочка была не из их класса, а чуть старше, и она не знала ее имени.              – Я слышала, как ты рассказывала про Яшу, – прошептала незнакомка, положила ладони на ее колени и чуть придвинулась. – Пошли отсюда, это веселье сделает тебе только хуже.              Она взяла Лисанн за руку, и та, подчинившись, двинулась за ней к выходу, все ещё завороженная и как будто пришибленная всеобщим вниманием, ведомая скорее не чужой рукой, а собственной радостью.       – Милютина, Азлиева, куда это вы? – услышала Лисанн голос классной руководительницы за спиной, но приказала себе не обрачиваться. Стоит только столкнуться с кем-то из учителей взглядом и не выдержать этого столкновения, отвести глаза, как придется подчиниться. Негласное правило общения со взрослыми.       – Мы в туалет, – нехотя ответила за нее девочка.              Через несколько минут они спрятались в туалете. Юнна (так звали новую знакомую), уселась на подоконник и достала из сумки пачку сигарет.              – То, что случилось с тобой – это ужасное горе. Не каждый может вынести такое со спокойным лицом. Ты такая… сильная.              Лисанн скрестила руки на груди, чтобы скрыть от Юнки дрожь в пальцах. Ее считают сильной. Никто, никто не говорил ей прежде такого.              – Но смотреть на ебланов нашей школы – такое сломает даже человека, у которого все живы-здоровы, – добавила Юнна и щелкнула зажигалкой.              В нос ударил едкий аромат «мальборо» – такие же курил отец Лисанн. Она занервничала и попятилась к выходу на некрепких ногах, словно пьяная. Сигаретный дух пьянил, тревожил и будил в ней бесформенные мучительные воспоминания, которые затем обрели очертания вещей, пропитанных им. Смятая больничная подушка. Рубашка-поло с карманом на груди. Клетчатый носовой платок. Много, много вещей, но дух выветрился слишком быстро. Словно и не было никогда на свете их владельца.              – Да успокойся ты, – Юнна расценила ее действия как обычный страх быть «застуканной». – Нам это нужно не меньше, чем взрослым. Знаешь, почему?       – Почему?       – Курение – прививка от боли, – Лада достала из пачки сигарету и протянула ей. – Так у меня папа говорит. На, возьми, если хочешь пережить сегодняшний день.       – Я не умею курить.       – А никто не умеет. Как и жить.       – Нет, я не буду. Мама унюхает.              Лада выдохнула дым и протянула начатую сигарету.       – Не унюхает. У меня есть антисептик и жевачка. Затянись разок на пробу, это отвлечет тебя.              Лисанн приложила сигарету ко рту.       – Не представляю, что ты сейчас чувствуешь. Я бы не пережила, если бы потеряла кого-то из братьев.       – У тебя есть братья?       – Да, их у меня двое, – усмехнулась Юнна. – Учатся в старших классах. Покажу тебе как-нибудь.       – Мы так сильно надымили… Может быть пойдем?       – Все на празднике, никто сюда не сунется. Посиди со мной. Потом пойдешь на свое чаепитие. Если начнут спрашивать, куда пропала, скажешь, что у тебя разболелась голова, хотелось побыть в тишине. Тебе что, нравится слушать стишки? Или скрипочку Веретянниковой?       – Нет, я ненавижу наши школьные праздники.       – Я тоже ненавижу. На, затянись еще.              Лисанн затянулась. Она пыталась представить, что чувствовал ее отец, когда задерживал дым внутри себя.       – Вообще я пришла сюда только ради торта, – сказала она, стараясь отвлечь себя от этой мысли, и тут же осеклась.              Юнна вопросительно посмотрела на нее.       – А я думала, типа ради поддержки… Или потому, что учителя заставили. Кто уж в таком состоянии ходит в школу?       – Ну да, конечно. Это была шутка такая.       – Понятно, – усмехнулась Юнна в дымном облаке. – Но, если честно, твоя мать могла бы и отпросить тебя с этого… праздника. Объяснить, что ты в не в том состоянии, чтобы слушать наших лауреатов и активистов. А ты еще переживаешь, что она наваляет за курение.              Лисанн грустно улыбнулась. Вспомнила, с какой ожесточенностью вчера ее мама вцепилась в книгу – как незадолго до этого в шею Лисанн: странный, пугающий, необъяснимый поступок. И когда она повернулась к ней, то уловила во взгляде матери страх – впрочем, не в первый раз он проступал через маску ее покровительственного спокойствия. Но прежде Лисанн не осязала его всем телом так близко от себя – в сбившемся дыхании и в напряженности рук, которые обнимали ее как будто бы через силу.              Юнка потушила сигарету и тут же принялась за вторую. Только сейчас Лисанн обратила внимание на ее глаза: темно-серые, прячущие в своих глубинах желтые искорки; глаза, мгновенно чернеющие в тусклом свете и преданно обращённые на нее. Там не было страха – Юнка ничего не боялась, даже смерти. Кажется, смерть даже привлекала ее. Юнка требовала новых подробностей: как упал Яшка? успел ли он сказать что-нибудь? на какой высоте находился обрыв? На каждом вопросе желтые искорки загорались ярче прежнего. Лисанн покачала головой:       – Я не знаю, что там произошло.              Юнна спрыгнула с подоконника и стряхнула пепел на пол, пригвоздив его затем точным плевком. Лисанн уставилась на серое влажное пятно, восхищенно и удивленно. Поступки, достойные последнего хулигана, Юнна совершала так естественно, спокойно и бесстрашно, что Лисанн, заточенная всем своим существом в книгах, вдруг подумала, что эта девочка куда живее, счастливее ее.       – А я знаю, – улыбнулась Юнна.       – Что знаешь?       – Ты была там. Это было ясно с самого начала. Потому что слишком старательно ты умалчиваешь что-то. Ну как, я угадала?              Лисанн сжала ремень сумки и молча кивнула.       – Но я никому не расскажу, не бойся. Я тебе помогу всем, чем смогу. Не думай, что останешься одна.              Лисанн выдавила слабую улыбку благодарности. Мысленно она уже перебирала готовые фразы как возможные пути к отступлению: ей больно, ей не хочется вспоминать, она устала. Но вместо нее заговорила книга, словно отпечаталась на языке вчерашними переживаниями – невыслушанными мамой, незамеченными в школе. Образы рвались на волю, и Лисанн больше не могла удерживать их молчанием. Да разве смогла бы она остановиться, когда жизнь, как маленькая щепочка, соскользнула с ледяной корки? Когда сквозь темную синеву проглядывало крепчающее солнце, пряталось в сугробах и непрерывно, больно выстреливало мириады маленьких лучей прямо в сетчатку? Когда снег проседал под грозной поступью весны, утратив белизну отцовской подушки? Когда время остановилось на мгновение и Лисанн, затравленно дыша, пыталась догнать видневшуюся на горизонте точку настоящего, но оказалась здесь? Каждым словом она утверждала свое право быть частью этой книги. Ни туфельки, ни каучуковый мячик, ни скрипка Веретянниковой теперь не имели над ней власти. Перед ней стояла Юнка, над обрывом, где исчез Яшка и прежняя Лисанн.              В ту ночь, уставшая и счастливая, она вспоминала этот разговор и впервые чувствовала, балансируя между сном и явью, как в зыбкой дремоте земля уходит у нее из-под ног, гонимая прочь весенними ручейками.