Война и люди

​​…ждены… вы во… мя… будет. Жить… но будет… Сквозь толщу бессознания медленно, но верно пробивались слова и складывались в цельные фразы. Перед глазами поплыли, разбавляя черноту, цветные круги, зазвенело в ушах. Говорил женский голос. Ему односложно отвечал мужской: — Мхм. — Спасибо, полковник. Еще полчаса, и было бы поздно. Вы спасли ему жизнь. — Еще кого-нибудь удалось спасти? — Девочку. Ей меньше повезло, большая потеря крови. — Ясно. Говорили по-французски. Кондратий лежал неподвижно. Последним, что он помнил, был оглушительный грохот разрывающегося снаряда, и до сих пор казалось, что малейшее шевеление может его выдать. Кому выдать и чем именно это обернется, он не знал. И все равно боялся. Наконец слабость взяла верх, голова безвольно повернулась влево, в сторону голосов, и Кондратий открыл глаза. Пахло спиртом. Горела лампа. За столом сидели двое — мужчина в белом халате, накинутом поверх полевой формы, и женщина в таком же халате на стерильную спецовку. Из горла вырвался стон. Двое резко замолчали и синхронно посмотрели в его сторону. У обоих застыли сложные выражения на лицах — откуда-то из глубин памяти Кондратию приходили слова: «смятение», «озабоченность», «замешательство». Мужчина встал и одернул халат. — Пойду. Много дел. Держите меня в курсе, доктор Гебль. Женщина поджала губы, как будто хотела возразить, но ничего не сказала. Только: — Разумеется. — До свидания. — До свидания. Берегите себя, полковник. Мужчина вышел и тихо прикрыл за собой. В горле першило. Еле ворочая языком, Кондратий облизал губы. Доктор Гебль села на край кушетки и деловито сжала его запястье, сделала какие-то пометки в карте. Строго спросила: — Французский понимаете, верно? — Да, — выдавил Кондратий. — Хорошо. Отвечайте честно и не задумывайтесь. — Она вновь замолчала, взгляд ее на миг смягчился, будто сжалившись, но Кондратий быстро одернул себя — непохоже, чтобы доктору Гебль была свойственна жалость. — Пить пока не дам. Вас вырвет, будет хуже. Подождите. Ваше имя? — Кондратий Рылеев. — Полных лет? — Двадцать шесть. — Родились? — Двадцать девятого сентября девяносто пятого года. Батово. Это под Петербургом. — Санкт-Петербургская область, значит. — Ленинградская. Доктор Гебль сморщила нос. Кондратий рассмеялся бы, если бы мог, ребра болели, даже когда он пытался вдохнуть поглубже. Какой уж тут смех. Из правой руки торчал катетер — его Кондратий заметил только теперь, вена чуть пульсировала, неприятно тянуло. Медицинских вмешательств он не любил. Избегал по возможности. Может, и хорошо, что воды не дали — от вида руки действительно затошнило. Он скривился и с трудом перевел взгляд с иглы на собеседницу. — Назовите свое образование, профессию и место работы. — Окончил СПбГУ в две тысячи восемнадцатом году. Лингвист-переводчик. Работал в отделе прессы и культуры генконсульства США. Уволен в связи с закрытием в феврале две тысячи двадцать второго. Кивок. — Членство в партиях? — Не являюсь. — Неправительственные организации? — Общественно-демократическое движение «Солидарность». Состою с две тысячи четырнадцатого года. Два кивка. Секундное колебание. — Что сообщите о себе дополнительно? — Кот есть. И однушка в Питере. Кондратий выдохнул сквозь зубы и замолчал. Доктор Гебль, записав его показания в свой бланк, неопределенно покачала головой и заключила: — Понятно. Хорошо. — Повисла неясная тишина. В тишине она встала, критически оглядела Кондратия и подкрутила что-то на капельнице. Раствор потек по трубке быстрее. От мелких, но множественных неприятных ощущений затошнило опять. — Извините, что пришлось начинать с допроса. — Я понимаю, — просипел Кондратий, силясь задавить тошноту обратно. Хоть он и пытался не подать виду, — Все в порядке, доктор… Кондратий замялся, как будто действительно не знал. Скорее — сомневался в этичности. Врач хмыкнула: — Вы же слышали мое имя. — Да. Но надеялся, что вы не заметили. Доктор Гебль. Ее строгий рот тронула легкая улыбка. Кондратию подумалось, что в обычной жизни доктор Гебль — очень красивая молодая женщина, вероятно, на порядок моложе, чем кажется сейчас. В такие времена белый халат вообще никого не красит, как и чемоданчик с красным крестом. Героем делает. Но не красит. Неважно. Это сейчас неважно. Кондратий вымученно улыбнулся в ответ. Тошнота постепенно отступала; гул в голове раздался с новой силой, опять посыпались искры, и внутренний ипохондрик обреченно-радостно диагностировал себе сотрясение. — Полин. Меня зовут Полин, — сказала доктор Гебль и добавила, сверившись с записями: — Постарайтесь отдохнуть, Ко… Кондратий. Пришлю к вам фельдшера. Она бросила на Кондратия еще один, теперь уже точно последний взгляд, и направилась к двери. Только теперь Кондратий заметил, что в палате, устроенной предельно просто, хотя и опрятно, нет никаких опознавательных знаков. И техники тоже нет, даже стационарного телефона. А вот рация была — лежала на столе, за которым доктор Гебль принимала некого полковника, и тревожно помалкивала. Или это хорошо — что помалкивала? Как знать. В дверях Кондратий остановил ее тем, что сказал: — Спасибо, доктор. Что вытащили меня. — Не за что. — Можно вопрос? — Вы ведь все равно спросите. Она пожала плечами, и Кондратий был вынужден согласиться. Отчего-то звуки не хотели складываться в эти слова, но желание добиться минимального понимания было сильнее сиюминутного дискомфорта, и он превозмогая себя спросил: — Скажите… где я? Доктор Полин Гебль тяжело вздохнула — очевидно, предвидела этот вопрос (нельзя было не предвидеть), но все равно надеялась, что не спросят. — На миротворческой базе «Болотная». В пятидесяти километрах от линии соприкосновения. Примерно. Больше я вам сказать не могу. С некоторым опозданием, позволив новому наименованию сформироваться в голове, Кондратий все-таки рассмеялся — и тут же закашлялся. Задергалась капельница, заныли ребра. — Это что, шутка или намек? — Больше я вам сказать не могу, — повторила доктор Гебль, — не вижу здесь ничего смешного. Объяснить шутку было бы трудно, да и не нужно, и Кондратий не стал объяснять. Доктор Гебль постояла еще полсекунды в дверях, а потом бесшумно выскользнула в коридор, оставив Кондратия одного. И никто, даже самый опытный психолог из генштаба, не смог бы сказать, чем были заняты ее мысли.