Help!

Удивительно, как быстро город возвращает тебя в рабочий режим. Когда они бережно упаковывали инструменты в багажник фургончика, когда собирали разбросанные по дому вещи, когда пили свой последний карпатский кофе перед выездом, Дамиано думал, что ему понадобится минимум несколько недель для того, чтобы вернуться в колею. Он смотрел на дом, на залитые солнцем горные пики, на птиц, ширяющих высоко над их головами — и не мог до конца поверить, что ему придется отсюда уехать. Место силы заползло змеем под кожу, поселилось в сердце. Казалось — не выбросить его оттуда никак. Но на то оно и место силы, чтобы силу дарить. И когда их фургончик, подпрыгивая на каждой яме и каждом камне, спустился в долину, они включили телефоны, и салон авто затрещал от сотен уведомлений. Дамиано просматривал рабочие письма и директ в Инстаграме, сверял перекроенный менеджером график, игнорировал голосовые сообщения от продюсера — всё равно там одна матерщина, вряд ли какой-то конструктив. Не чувствовал усталости или раздражения. Казалось, совсем пришёл в себя. Казалось, и не было этих ужасных шести месяцев вовсе. И теперь, когда они все вместе сидели в одной из кофеен Львова, когда Томас уплетал за обе щеки кусок какого-то сырного торта, когда Итан висел на телефоне, пытаясь забронировать им билеты до Милана, а Вик хвасталась Игорю своей уже вполне сносной игрой на дримбе, Дамиано чувствовал только умиротворение. Пил свой сладкий кофе со сливками. Смотрел на город. Львов был похож на все европейские города сразу и ни на один из них одновременно. Что-то откусил от Вены, что-то — от Флоренции, что-то — от Кракова. Узкие улочки, брусчатка, невысокие дома, которые жмутся друг к другу, словно нахохлившиеся воробьи. Толпы туристов, группы китайцев с камерами наперевес, снисходительно поглядывающие на все это безумие местные. Во Львове шёл дождь, и воздух был прохладным и влажным, и чашка кофе приятно согревала пальцы. Дамиано смотрел на город — был полностью спокоен. — Есть четыре билета на четыре утра, — отрапортовал Итан, положив наконец трубку. — Отлично. Значит, всё успеем, — кивнул Дамиано в ответ. В Милане их ждала рабочая встреча с продюсером и командой пиарщиков, потом — интервью на радио. После этого нужно было выдвигаться в Рим — через неделю там стартовало Евровидение, и они должны были дать два выступления — на открытии и в интервальном акте финала. О выступлениях Дамиано старался пока не думать. Он только-только обрел внутреннее равновесие, и совсем не хотел разбивать его мыслями о выходе на сцену. Где-то в глубине души притаился страх того, что больше не сможет почувствовать там настоящий кайф, настоящее вдохновение. Что не сможет поймать волну. — На концерт наш останетесь? — спросила Катя, делая маленький глоточек своего горького крепкого кофе. Улыбнулась хитро: — У меня связи, могу за кулисы провести. Дамиано фыркнул, поцеловал ее в шею: — Ну, если только за кулисы проведешь, тогда ладно. Дождь барабанил по навесу, и мимо них проходили в спешке люди, перепрыгивая лужи. За поворотом прозвенел трамвай. Дамиано вдохнул прохладный майский воздух полной грудью, нашёл под столом Катину горячую ладонь, прикрыл глаза. Отпуск заканчивался. Пора было возвращаться к работе. Не знал, как себя чувствовал. Думал о новой песне, прокручивал её в голове, добавлял новые строчки, придумывал, как можно сделать её лучше, правильнее, мощнее. Песня ему очень нравилась. Уж слишком точно она отображала все его чувства и мысли, все страхи и радости. Очень хотелось, чтобы она классно звучала. Не хотел оставлять Катю, не хотел покидать этот странный дождливый город, но в то же время — не мог дождаться, когда они наконец доберутся до Рима и закроются в студии, и будут играть, играть, играть, стирая пальцы о струны, споря и ругаясь, обсуждая каждую ноту, каждый аккорд. Когда наконец запишут настоящий хит, который точно разорвет все чарты не только Италии — Европы. А если они очень постараются — то и мира. Катя ласково касалась его щеки, глядела из-под своих длинных ресниц, улыбалась понимающе. Знала, о чем он думает. Знала, что чувствует. — Какие у вас планы вообще? — спросил Дамиано, заглядывая ей в глаза. — После Львова — на Донбасс. Потом — за границу. Лето на носу. Время фестивалей, — ее голос был тихим и глубоким, и Дамиано почувствовал, как сердце начало биться быстрее. — Пришлешь мне расписание? Может, пересечемся на каком-нибудь фестивале. Катя улыбнулась в ответ: — Все может быть. Может и пересечемся. — Народ, хватит уже торты хомячить, у нас саундчек через сорок минут! — окликнул их Тарас, поглядывая на часы. Томас что-то обиженно пробормотал с набитым ртом и попытался прожевывать торт быстрее. Итан попросил их рассчитать, и милая девчонка-официантка, отчаянно краснея, быстро метнулась к стойке за счетом. — Видела? Я ей понравился, — прошептал Дамиано Кате на ухо. Та только хмыкнула: — Не хочется тебя расстраивать, но ей явно Итан приглянулся. Они вышли из кофейни под дождь, и Дамиано раскрыл большой чёрный зонт, укрыл им себя и Катю — от потока воды, от порывистого ветра, от чужих взглядов. Она взяла его под руку, прижалась к нему — такая маленькая и такая хрупкая, такая непривычно ласковая. И даже немного грустная. Он знал — она тоже не хотела, чтобы выходные заканчивались. Они шли по шумному городу, и Дамиано почему-то вспомнил прошлогодний Роттердам, и дождь, барабанящий в окно, и их Евровидение, и их рок-н-ролл. Вспомнил, как впервые увидел Катю на сцене — и как пропал сразу, бесповоротно, как утонул в её глазах, как позволил её музыке накрыть его с головой. Подумал — это было год тому назад, а кажется — вчера. Подумал — Катя была с ним всю жизнь. Даже когда они ещё не были знакомы. Ребята отработали саундчек, пока Дамиано с Итаном и Томасом курили под навесом, с наслаждением вдыхая дым. Сцена была расположена во дворе какого-то древнего поместья, с неба всё ещё лил дождь, но стоять под козырьком, слушать музыку и курить было на удивление уютно. Из боковых дверей к ним вышла Вик — всё ещё растрёпанная и ненакрашенная, ужасно домашняя и милая. Обняла Томаса обеими руками, вздохнула негромко, поглядывая на сцену: — Я буду скучать. Томас ласково погладил её по волосам, щёлкнул шутливо по носу: — Тебя дома собака ждет. Вик хихикнула, но почти сразу же посерьезнела: — Надо будет поговорить с продюсером и менеджером, когда вернёмся. Юристов пригласить. Так больше продолжаться не может. Дамиано кивнул. Смотрел на Катю, которая на сцене что-то активно объясняла двум подросткам-волонтерам, то и дело посматривая на них. Те, казалось, внимательно ловили каждое её слово и послушно кивали, словно китайские болванчики. — Знаешь, хорошо, что через неделю у нас выступление на Евровидении, — сказал Итан, делая глубокую затяжку. — У меня сейчас такое странное чувство… Словно Евровидение — это возвращение домой. Какое-то предчувствие, что ли… Что после Евровидения всё будет хорошо. — Всё уже хорошо, чувак, — улыбнулся Дамиано, положив руку ему на плечо. — И всё в наших руках. А вечером они слушали концерт Go_A из-за кулис — и дурачились, как дети малые. Было легко и радостно, и можно было танцевать, и беситься, и смеяться. Чувствовать себя свободным — целиком и полностью. Дамиано смотрел на Go_A — был сражен наповал. Снова. Вдруг подумал: Катя на сольном концерте совсем не похожа на ведьму. Скорее — на волшебницу. На своем концерте Катя дурачилась и плясала, она шутила, постоянно шутила — и публика хохотала вместе с ней. Она заставляла незнакомых людей обниматься, и танцевать в одном ритме, и прыгать, и петь. И вся площадь перед поместьем в одно мгновенье превращалась в бушующее море, и всем было плевать на дождь и холод, и все бесновались под сценой — мокрые, весёлые, свободные. Катя повернула голову к Игорю, и красные сережки словно вспыхнули, ловя отблески софитов. Катя пела «Церковку» с закрытыми глазами, и от её голоса в груди что-то дрожало и вибрировало. Катя завела «Шум», не тот, с которым они выступали на «Евровидении», оригинальный, — и толпа пела вместе с ней, толпа знала каждое слово. Толпа, кажется, готова была Катю на руках носить. Катя была на своем месте. Сцена ей принадлежала. Когда она пела, ей принадлежал весь мир. Дамиано вспомнил свои лучшие концерты — как дрожали от нетерпения пальцы, как толпа сходила с ума от гитарных соло Томаса, как он сам пел, и пел, и пел, и был так безоблачно счастлив, как прыгал в зал, и его подхватывали на руки, и как волны эйфории захлёстывали его с головой. Подумал, что хочет ощутить всё это снова. И вдруг толпа взорвалась весёлым смехом и овациями в ответ на Катины слова. Там, на сцене, что-то происходило. Дамиано пока не понимал, что именно, но настроение — и публики, и музыкантов — в одно мгновение изменилось. Катя что-то говорила, а Тарас, Игорь и Иван улыбались во весь рот, то и дело поглядывая за кулисы. Поглядывая на них. Иван начал играть на гитаре какую-то отдаленно знакомую мелодию. Дамиано слышал её раньше — в Карпатах, когда сидел за клавишами. Она показалась ему тогда какой-то удивительно близкой, удивительно правильной, такой… Его? И сердце вдруг замерло в груди — на сцене Игорь начал играть на дримбе вступительное басовое соло для Chosen. Да, немного измененное, да, подогнанное под новый инструмент, но ошибиться было невозможно. И уж все оставшиеся сомнения пропали, когда Катя протянула микрофон к публике и та взорвалась нестройным хором: — Hi everybody, this is Maneskin, you're listening to Chosen! И на краю закулисья вдруг нарисовались волонтёры, с которыми Катя говорила в начале вечера. Они держали в руках гитары. — Они приглашают нас на сцену, да? — растеряно промолвил Томас. — А нам вообще можно? Конечно же, им нельзя. Они подписали миллион бюрократических бумажек и лейбл строго регламентировал их живые выступления. Конечно же, ни о каких спонтанных выходах на сцену в другой стране и речи быть не могло. Но Вик уже ринулась к пареньку-волонтёру, и он уже вешал ей микрофон и закреплял провода наушника. Она уже перебирала на пробу струны баса, чтобы понять тональность, и через мгновение уже вылетела на сцену — к Игорю, к Кате, к визжащей от восторга публике. И она плевать хотела на всевозможные бюрократические проблемы. Она хотела играть. Парни всё ещё не двигались, до конца не веря, что это происходит с ними. Дамиано вдруг почувствовал, как пересохло в горле. — Да пошли они нахуй, бюрократы сраные, — сказал вдруг Итан и сделал шаг навстречу волонтёрам, позволяя закрепить микрофон на поясе джинс. И когда они закончили, взял из их рук барабанные палочки, и обернулся к Дамиано и Томасу через плечо: — И пусть только попробуют ещё раз при мне сказать слово «реклама». И пошел на сцену, занял своё место за барабанной установкой. — Нам пиздец, — сказал Томас, посмотрел на Дамиано с такой озорной и весёлой улыбкой, что невозможно было не улыбнуться в ответ, и принял из рук волонтёра электрогитару и микрофон. — Нам пиздец, — повторил Дамиано машинально, пока девчонка вешала ему микрофон, протягивая провода под футболкой. Ребята уже вовсю бесились на сцене, и Катя заканчивала первый куплет — и в её исполнении песня звучала до одури странно. У Дамиано подрагивали руки. Страх поднимался в груди. Сцена пугала. Как можно было выйти туда — без саундчека, без распевки, без грима? Выйти посреди чужого, блин, концерта, чужого выступления? Петь песню с измененной мелодией? Но Катя повернулась к нему, заглянула в глаза, прожгла взглядом, исполняя припев. Hey, follow me, follow me now. В голове взрывались фейерверки, и Дамиано видел лишь её глаза, лишь её губы. Не имел сил сопротивляться. И он закрыл глаза, глубоко вдохнул. Потом сделал шаг навстречу сцене. И ещё один. И ещё. Яркий свет софитов ослепил его на мгновение, и он сам не понял, когда начал петь, когда слова заплясали на кончике языка, когда услышал, почувствовал в мониторе — и бас Вик, и ударные Итана, и гитару Томаса, и свой хриплый и резкий голос. Почувствовал, как пульсирует толпа, как эта толпа тянет к нему руки, как обожает его, как отдается музыке вместе с ним. Катя отдала ему куплет полностью, отошла назад, уступив место на авансцене, и теперь просто бесилась вместе с Тарасом, пританцовывая. А Дамиано пел, пел, пел… и не хотел, чтобы песня заканчивалась. И когда последние аккорды замерли в воздухе и публика взорвалась аплодисментами, подошёл к Кате, прошептал ей на ухо с улыбкой: — Это было очень коварно с твоей стороны. — Прости, — ответила она, глядя на него снизу вверх. — Но свобода никогда и никому не дается просто так. За неё всегда нужно бороться. Он рассмеялся, взял Катю за руку и вывел на авансцену, ко всем остальным — на поклон. — Целоваться будем? — спросил, когда они отвесили все свои обещанные поклоны под рёв толпы и вспышки фотокамер. Катя отрицательно покачала головой: — Нет. Будем обниматься. Пошли. И она прыгнула со сцены вниз, побежала легко к заграждению — и обняла кого-то из фанатов. И Дамиано рассмеялся, обезоруженный, последовал за ней. Снова парил под облаками от кайфа. Снова был легче воздуха. Он обнимал случайных людей, и чувствовал, как клокочущая радость затапливает всё его тело, как сердце заходится в сумасшедшем ритме, как на глаза наворачиваются слезы. Чувствовал прикосновения десятков чужих рук. Ловил чужое обожание. Заряжался от него. Был счастлив. И когда они с Катей снова поднялись на сцену, лишь спросил её едва слышно: — Ещё одну можно? Катя картинно закатила глаза, но кивнула. Дамиано быстро сжал её ладонь — и последовал к клавишам. И когда начал играть, почти почувствовал, как удивленно она выдохнула, узнав мелодию. Что же ты, Катя. Сама же говорила, со своими призраками нужно дружить. Пальцы Дамиано легко перебирали клавиши. Музыка лилась, падала на плечи публике вместе с каплями львовского дождя, затапливала двор древнего поместья, и эту сцену, и всех их. Дамиано заключал с призраками мир. Дамиано играл Let it be.