Все смертные грехи по сути своей — голод

      — Странно, — говорит Дайн, глядя на красное яблоко, которое Люмин ему вручила, чтобы он поел что-нибудь, пока она готовит яичницу. — Мне кажется, это уже случалось когда-то.       — Ну да, когда-то ты наверняка ел яичницу, — ворчит Люмин, доставая из холодильного короба сливочное масло.       Она все еще немного дуется на Дайна за то, что он выгнал ее из ванной и не дал посмотреть, как будет отмываться. Ладно, допустим, «выгнал» — это слишком громко сказано. Он попросил ее выйти, а она согласилась. Не смогла не поддаться, когда он не велел или запугивал, как обычно, а просто просил; еще с этим тихим «пожалуйста»! Это вообще был запрещенный прием. Ну она и вышла. А потом стояла за дверью и, как капризная домашняя кошка, просилась обратно. Даже поскреблась, когда убедить его словами («Что ты там прячешь, Дайн? На ощупь все у тебя там было нормально! Очень даже хорошо все было на ощупь! Ну покажи мне, Дайн, ну мне интересно!») не получилось. Дайн остался глух к ее насквозь рациональным доводам. Из ванной он вышел с чистым лицом и чистыми брюками, все такой же отвратительно одетый. Хоть плащ снял, и на том спасибо.       — Нет, — хмурится Дайн на яблоко. — То есть, да, ел. Но я не про блюдо. Сам этот момент, это «сейчас». Я будто его уже прожил однажды, а теперь проживаю вновь.       Он рассеяно моргает и оглядывается с таким выражением лица, словно не до конца понимает, как попал на уютную кухню Люмин. Она и сама чувствует себя немного не в своей тарелке, но это чувство преследует ее еще с самого первого пробуждения в Тейвате. Ничего здесь никогда не идет как надо. Вчера она одолжила носовой платок богу, который расчихался из-за аллергии на кошек, сегодня — среди ночи готовит яичницу для заколдованного рыцаря, которого вернул к жизни вкус ее крови. Обычный тейватский вторник.       — Бывает, — пожимает она плечами. — Особенно если живешь так долго, как мы с тобой. Все циклично и рано или поздно повторяется. Ты как яичницу любишь? Глазунью или с обеих сторон обжаренную? Можно еще разбить все и перемешать, как омлет, но без молока. Да и омлет можно, если он тебе больше нравится… Дайн?       — Я не помню, какой я предпочитал еду. Прости.       — Не проблема. Просто попробуешь все и решишь. Ешь пока яблоко.       Сливочное масло весело шкварчит на разогретой сковороде. Споласкивая яйца под краном, Люмин краем глаза наблюдает за тем, как Дайн приноравливается к яблоку — все не может решить, с какой стороны его лучше укусить. Когда он наконец-то выбирает подходящее место, яблоко громко, аппетитно хрустит под напором его зубов. Из-под шкурки брызгает сок, и глаза Дайна распахиваются до комичного широко.       Люмин смеется.       — Вкусно?       Он прожевывает и глотает, прежде чем ответить с придыханием:       — Сладко!       — Вообще этот сорт не должен… Дай-ка.       Люмин подтягивает яблоко к себе, не забирая его у Дайна из руки, и лижет оголенную укусом светлую мякоть. Она отчетливо кисловатая, как Люмин и нравится. Дайн следом лижет место, которое лизнула она, и улыбается той пьяной улыбкой, какой улыбался в Разломе.       — А теперь еще слаще.       Люмин надеется, что от этих его глупых комплиментов ее глупая оболочка не слишком глупо краснеет.       Она хочет объяснить дайново восприятие всех ее жидкостей как аппетитных и сладких тем, что у него просто сбоят вкусовые рецепторы. Ей хочется рационализировать все его странности, хотя умом она понимает, что это бессмысленно. Злопамятные и жестокие боги Тейвата специально не убили атеиста Дайнслейфа, а прокляли самым сказочным образом. Заколдовали, как в легендах, в которые он не верил.       Кровь Люмин возвращает ему вкус к жизни не потому, что в ней содержатся какие-то особые могучие инопланетные антитела, нейтрализующие его проклятие, как вакцина — вирус. Кровь Люмин работает как сказочный троп. Вроде поцелуя истиной любви, который превращает чудовище обратно в принца, или силы дружбы, которая возвращает трусу храбрость, а глупцу — ум.       Все это — просто длящееся эхо насмешки богов над Дайнслейфом Сумеречным Мечом, мужчиной, который отказался кланяться их алтарям, а теперь волей-неволей играет по их божественным правилам.       Сам он, похоже, об этом пока не задумывается, слишком увлеченный вернувшимися ощущениями, но Люмин от этих мыслей становится тоскливо и муторно. Третье яйцо в сковородку она из-за этого разбивает неловко, и желток некрасиво растекается кляксой. Люмин сдавлено ругается сквозь зубы.       Холодное касание к бедру и негромкий голос Дайна выводят ее из угрюмой задумчивости.       — Позволь? — спрашивает он, поглаживая ее кожу по краю подола рубашки. Никакой другой одежды на Люмин до сих пор нет. Дайн смотрит испытательно и медленно тянется пальцами к ее лобку.       Люмин отступает.       — В перчатках — нельзя. Грязно.       Дайн кивает, не настаивает. Люмин исподлобья наблюдает за тем, как он долго над чем-то раздумывает… а потом все-таки стягивает перчатку с левой руки. Люмин сама моет его руку, чтобы он не мочил правую, так и оставшуюся одетой. С интересом рассматривает обнаженную ладонь. Кожа на ней слишком белая, вены — слишком темные. Кровь в них кажется голубо-синей, но Люмин знает, что она черная и горькая, как смола. Пальцы длинные и твердые, костлявые. Но он вообще весь костлявый. С плащом было не так заметно, а теперь прямо в глаза бросается. Это не делает его хуже — он все еще красив своей странной, декадентской, гибнущей красотой. Просто теперь ясно видно, что конституция его тела рассчитана совсем на другое соотношение мускулов и жира. Он был очень красивым мужчиной, когда был здоров. Но тот красивый мужчина достался хитрому лжецу Эфиру. Заблудившейся инопланетянке Люмин — остался заколдованный рыцарь.       Кожа Дайна никогда не согревается до конца. От первого касания его пальцев к теплым и нежным половым губам Люмин вздрагивает. Дайн привлекает ее ближе к себе: не для того, чтобы согреть — на это он не способен физически, — а чтобы успокоить, и ей действительно становится пусть не теплее, но легче. Она чувствует, как дыхание Дайна ворошит ей волосы на макушке, пока пальцы его собирают липкую влагу с половых губ, размазывают и осторожно проникают внутрь. Не вынимая их, он поворачивает ладонь так, чтобы подушечкой большого пальца массировать клитор. Люмин начинает мягко покачиваться навстречу его руке, помогая проталкивать пальцы глубже. От одежды Дайна пахнет пылью и холодом, инкрустация царапает Люмин щеку, но она и не думает отстраняться от его груди. На этот раз нужный ритм они находят быстро; она уже приближается к оргазму семимильными шагами, когда проклятущая яичница вдруг громко шваркает и плюется раскаленным маслом так, что капля долетает до Люмин. Дайн, заметив это, приобнимает ее, чтобы свободной рукой закрыть от зловредной сковородки, и это безусловно мило, но момент уже упущен.       — Яичница подгорит, — вздыхает Люмин с сожалением.       Дайн не спешит вынимать пальцы.       — Пусть горит. Ты важнее.       Святые угодники. Люмин уже почти скучает по прошлому Дайнслейфу, во всех смыслах бесчувственному, которого ей хотелось поколотить. Этот Дайнслейф, обаятельный и чуткий, делает ее слишком мягкой.       Люмин привстает на цыпочки и сама снимается с его пальцев. То, как крупные костяшки выскальзывают из неё при этом, оказывается так приятно, что Люмин только огромным усилием воли удерживается от того, чтобы не рухнуть обратно. Дайн, как всегда, принимает ее решение кротко и без возражений, и хоть за это Люмин может сказать ему «спасибо».       Не вслух, конечно.       Она снимает сковороду с огня, мысленно ругая себя за то, что вообще позволила Дайну увлечь себя в сексуальные игрища прямо у натопленной печки. Это, между прочим, опасно. Ее оболочка, конечно, крепче обычных человеческих, но случайно обжечь ее все равно не хочется. О чем она только думала?       Люмин бросает взгляд на Дайна и сразу находит ответ на этот вопрос.       Дайн внимательно рассматривает свою ладонь, мокрую от смазки и крови Люмин. Три проникавших в нее длинных пальца неравномерно покрыты блестящей смесью — где-то алой, где-то прозрачной. Та медленно стекает со среднего к костяшке кулака, и Дайн слизывает ее, чтобы не дать упасть. Прикрывает глаза и какое-то время катает жидкость во рту, прежде чем проглотить. Он не красуется, не пытается выглядеть соблазнительно — кажется, вообще не замечает, что Люмин на него смотрит. Просто искренне и сильно наслаждается ее вкусом и тем, как тот подстегивает другие его чувства. Кусает оставленное яблоко, вдумчиво жует и снова облизывает палец. Так, чередуя фрукт и смесь из выделений Люмин, он съедает яблоко и дочиста вылизывает ладонь.       Люмин кажется, что она готова кончить просто от одной этой картины.