Все смертные грехи по сути своей — голод

      От яблока остается только короткая палочка, которой оно раньше крепилось к ветке. Люмин помнит, что знала, как эта палочка называется, но само слово вспомнить не может. Это ощущение неприятно царапает изнутри, и она кривится.       — Почему ты стоишь? — спрашивает Дайн, уже сев за сервированный для него одного стол.       — Потому что не хочу запачкать то, на что сяду, — отвечает Люмин слишком резко. У этой палочки такое простое название! Почему она не может его вспомнить?       — Запачкай меня.       Название палочки сразу перестает иметь значение.       Дайн приглашающе отводит левую руку, чтобы Люмин могла сесть ему на колени. Она присаживается самым краешком голого зада, больше вроде как опирается, чем садится. Дайн перехватывает ее поперек живота и сам затаскивает к себе на колени. Стопы Люмин больше не достают до пола. Сидеть поперек бедер Дайна, прижимаясь боком к его животу и груди, а спиной опираясь на его руку, оказывается очень удобно. От его тела веет прохладой, и в нагревшемся от натопленной печки воздухе кухни это приятно остужает Люмин.       Дайн перекладывает нож и вилку из руки в руку и обратно, будто не знает, в какой правильно держать какой столовый прибор.       — Ты левша? — спрашивает Люмин.       Он ловко вертит вилку, перекидывая ее между пальцами, как фокусник — монетку. Произносит неуверенно:       — Похоже, что да. — Проделывает тот же фокус с ножом в правой руке. — Или нет? Не помню.       В итоге он оставляет приборы, как есть: вилку в левой, нож в правой, на которую опирается Люмин. Может, он делает так, чтобы ее меньше качало — руку с ножом ему не придется поднимать к лицу. А может, ему просто все равно.       Дайн ест неторопливо, смакуя каждый кусочек, а Люмин наблюдает за ним. Он выглядит таким мирным сейчас, но это и логично. У Дайна теперь интересы исключительно простые — чувствовать вкус, текстуру, температуру и оценивать их. Сложные концепты вроде чувства долга или жажды мести на время отставлены в сторону. Скоро к ним придется вернуться, но, пока этого не произошло, он позволяет себе насладиться моментом. Люмин даже не знала, что он так умеет.       Она вообще не то чтобы много о нем знает. Но не против узнать больше. Вот, например, ей только кажется, или правая сторона его тела действительно значительно тверже левой? Люмин тыкает пальцем в правое бедро Дайна, потом в левое. Последнее и правда оказывается мягче и даже отзывается на ее касание напряжением мышц, в отличие от правого. Любопытно. Еще любопытней — какой он под одеждой и почему не дал на себя посмотреть.       Улучив момент, когда Дайн отправляет в рот новый кусочек яичницы, Люмин кладет руку на его пах. Успевает нащупать, что надо, и сжать, пока Дайн поспешно прожевывает еду, потому что ну не будет же Дайнслейф НеСумеречный НеМеч разговаривать с набитым ртом.       — Не надо, пожалуйста, — просит он, сглатывая.       Опять это «пожалуйста». Люмин отпускает его член, но не убирает руку.       — Вообще никогда не надо или только сейчас?       После короткой паузы Дайн отвечает:       — Сейчас.       Ну, раз только сейчас… Люмин оставляет его в покое.       Лениво думает о том, как именно работает его проклятое тело. Ей все еще хочется подходить к нему с меркой логики. Трудно не искать рационального объяснения тому, почему он такой и не мертвый, и не живой. Чем он питается, когда не чувствует вкуса? Питается ли хоть чем-то вообще? А если нет, то на чем работает его тело? А встает у него тоже, только когда он напьется крови? Логично было бы предположить, что да, но «логично» — это вообще не про Дайна и не про Тейват в целом.       Наконец Люмин задается вопросом, которым стоило задаться гораздо раньше — почему на проклятие срабатывает именно ее кровь? Наверняка за пять сотен лет Дайн успел хлебнуть чужой крови, случайно или специально. Но он сказал, что вкус ему вернула только кровь Люмин. Почему?       У сказок на это ответ простой — злое колдовство обычно развеивает истинная любовь.       — Дайн, ты меня любишь?       — Боюсь, что да.       — Понятно.       Он не уточняет, почему это страшно, но в этом и нет нужды — Люмин знает сама. Они могут сражаться рука об руку против ордена Бездны, но Люмин никогда и никому не позволит навредить лично Эфиру. И тем более никогда не станет вредить ему сама. Если потребуется — возьмет и выдернет его из этого мира, как непослушного котенка за шкирку. Пока что сил для этого у нее маловато, но это лишь вопрос времени. Рано или поздно Люмин вернет себе и силы, и истинную форму — всемогущую и безупречную. Люмин помнит ее плохо, отрывочно, но и этих отрывков достаточно, чтобы понять — по меркам Тейвата ее истинная форма довольно чудовищна. Как бы отреагировал на нее Дайн? Любил бы он ее по-прежнему, сильно и искренне, когда у нее не осталось бы рта, чтобы через него говорить, а глаза усеяли бесформенное тело часто, как ночное небо — звезды? Не то чтобы это было важно. Люмин не нуждается в его любви. Не нуждается ни в чьей любви, кроме Эфира. Вот ее лишиться она точно не может. Это ее просто убьет.       Дайн не спрашивает, взаимно ли его чувство, и Люмин тоже не уточняет, что нет. Может быть, он знает об этом, а может и нет. Может, ему достаточно просто любить ее — и неважно, что безответно. В конце концов, его проклятию этого хватает.       Люмин находит любопытным тот факт, что на проклятие действует не поцелуй истиной любви, как в сказках, а телесная жидкость любимой. Причем именно такая телесная жидкость, которую просто так не достать — нужно раскрывать кожу. Получается, ослабить проклятье Дайн может, только ранив тех, кого искренне любит. Специально ли боги Тейвата так сделали? Наверняка. А специально ли они оставили лазейку с менструальной кровью? Кто знает. Может, в своей божественности просто забыли об особенности людей периодически кровоточить без ран.       Люмин об этом тоже забыла, пока оболочка не напомнила сама. Когда та принялась истекать кровью впервые, Люмин натурально взвыла от досады. Система адаптации сработала как всегда безупречно, сформировав тело Люмин в самую подходящую для выживания оболочку. Внешность — идеально усредненная, созданная, чтобы располагать к себе и не вызывать подозрений. Простые, светлые цвета, приятные, но не вызывающие формы. Воплощенная невинность, идеально человечная снаружи и изнутри — чтобы ни у кого не получилось придраться к нечеловеческим внутренностям, если бы по случайности они обнажились. Такое уже случалось, и последствия Люмин не понравились. Ей давно не нравилось поражать людей. Эфир никогда не терял к этому интереса, но ей наскучило быстро, за какую-то пару веков.       Обычно после приземления она вносила в оболочку коррективы в соответствии с собственным вкусом и настроением и всегда отключала назойливую репродуктивную систему. Та все равно только симулировала естественные процессы человеческого организма. Достоверно, но бессмысленно, учитывая, что к воспроизведению потомства близнецы не способны. Они уникальны, а потому — бесплодны. Эфир какое-то время развлекался тем, что пробовал зачать от кого попало, но быстро бросил попытки. Сказал, что это не так весело, как ему казалось. Ничего нового. Он всегда ввязывался в сомнительные авантюры, которые оказывались — внезапно! — «не такими уж и веселыми».       Последствия очередной такой авантюры Люмин и расхлебывает до сих пор. Она уверена: все это — исключительно вина Эфира. По его вине Люмин вынуждена разделять время на прошлое, настоящее и будущее, волочить неудобное, бессмысленно сложное тело в давящей к земле гравитации, давать этому телу есть, пить, спать, мыть его, в конце концов; по вине Эфира она получает раны, которые затягиваются рубцами, и по его вине истекает кровью, которую не может остановить. У последней неприятности оказался неожиданный положительный побочный эффект в виде Дайнслейфа и его нелепого сказочного проклятия, но едва ли это уравновешивает чаши весов. Вреда Люмин Эфир все равно нанес гораздо больше. Ох и получит же он у нее, когда она вернет силы и положит конец его затянувшимся играм в безумного пророка.       Люмин представляет, как отомстит брату, и так увлекается этими фантазиями, что не сразу замечает, что Дайн перестал есть и сидит застывший, как статуя.       Люмин щипает его за голую ладонь. Он даже не вздрагивает.       — Дайн?       — Я здесь, — отзывается он заторможено. Люмин не уверена, к ней он обращается или просто напоминает себе, где находится.       — Что с тобой?       — Ничего.       — Врешь.       На бледных скулах Дайна проступают желваки. Люмин тыкает в них пальцами.       — Колись.       — С чувствами приходят и воспоминания. О тех временах, — отвечает Дайн неохотно.       — Поделишься?       — Не стоило бы.       — Если это один из твоих страшных секретов или тебе просто неприятно об этом говорить, то я понимаю и не буду давить. Но не вздумай защищать мои чувства. Что бы у тебя ни было с Эфиром, меня это не ранит.       Люмин была с Эфиром так много лет, до скольки Дайнслейф, наверное, и считать не умеет, и привыкла к фокусам брата. В этот раз коленце он выкинул, конечно, совсем уж странное, но в целом удивляться не приходится. Люмин уже смирилась, и давно.       Помедлив, Дайн признается:       — Я снова вспомнил, как он искал тебя. Куда бы мы ни пошли, он везде и у всех спрашивал, не видали ли они чужестранку, как две капли воды похожую на него. Получается, он делал это, зная, какой ответ получит. Я не понимаю... Зачем?       — Разыгрывал перед тобой покинутого безутешного брата, — пожимает плечами Люмин, — чтобы ты его жалел и не бросал. — Она живо представляет, как Дайн утешал Эфира, когда тот «неожиданно» не находил Люмин ни тут, ни там, ни у черта на рогах. Судя по сложному выражению на лице Дайна, он думает о том же. — Вообще, не удивлюсь, если в какой-то момент он сам поверил в свою ложь. С ним так бывает.       Дайн кивает и вдруг ухмыляется.       — Знаешь, а ведь однажды мы напали на твой след. Не помню, кто это был… Кажется, какой-то пожилой рыбак в… Неважно, где именно. На дежурный вопрос он вдруг ответил, что да, видел он странную девушку в белых одеждах, как две капли воды похожую на Эфира.       Люмин прыскает.       — А он что?       — Обомлел. Как в камень обратился. Я решил, конечно, что он потерял дар речи от счастья…       Смех вырывается из Люмин громким и резким, как собачий лай. Смеяться по-людски она так и не научилась, да и не то чтобы очень стремится.       Дайн, как ни странно, тоже смеется. Тише и сдержанней, но все-таки — смеется.       — Теперь, когда я думаю об этом, то понимаю, что это была не радость. Он испугался. Просто в ужас пришел.       — И правильно, — ухмыляется Люмин. — Представил, поди, что я очнулась и уже иду давать ему леща.       — Он так любил тебя… — шепчет Дайн с непонятной тоской в голосе. — И так боялся.       Он качает головой, будто не может поверить, что так бывает. Глупыш. Скоро ему предстоит испытать это на себе. Полдела уже сделано: он любит Люмин. К сожалению или к счастью, пора страха тоже придет. Она всегда приходит.       — Он до сих пор боится и любит меня. Тебя, кстати, тоже.       «Просто потому, что не умеет иначе», — не добавляет Люмин. Эфиру никогда не хватало мужества расставаться даже с самыми поломанными игрушками. Дайна он изломал на славу, но и дорожил им явно очень сильно. Нелюбимых так не калечат. Уж Люмин знает.       — Мне не нужно этого знать, — хмурится Дайн. — Я не хочу этого знать, потому что это уже не имеет значения.       Люмин вздыхает. Люди такие обидчивые.       — Как скажешь. — Она кивает на тарелку, в которой осталось немного яичницы. — Будешь доедать?       — Нет.       — Аппетит пропал?       — Наоборот. Разыгрался сильнее.       Дайн склоняется к ней и неловко, как слепой щенок, тыкается губами ей в лицо. Жест немного отчаянный и оттого — жалкий, но Люмин всегда нравились жалкие мужчины. Эфир так над этим смеялся, будто не знал, что больше всего Люмин любит его — самого жалкого из жалких.       Отвечая на поцелуй Дайна, Люмин понимает, что еще ей нравится, когда он сам инициирует ласки. Видеть, что он в чем-то нуждается, до сих пор странно и ново. Люмин ни в чем не нуждается сама, но любит, когда другие испытывают потребность в ней. Тоже привычка, воспитанная Эфиром. Других у Люмин не бывает.       Прежняя горечь Дайна совсем теряется за вкусом яблок, сливочного масла и яичного желтка. Сочетание приятное и мягкое, особенно когда разбавлено слюной, но Люмин хочется стереть его изо рта Дайна и вернуть туда вкус своей крови. «Запачкай меня» — так он сказал? Наивный каэнрехский мальчик, он понятия не имеет, как сильно она может его запачкать. Но Люмин ему покажет.       Она шарит ладонями по его плечам и груди, царапает сложное плетение непонятной одежды.       — Как это расстегивается?       — Не надо это расстегивать.       — Так нечестно. Меня ты видел голой, а сам стесняешься непонятно чего.       — Попрошу. Я не видел тебя голой. На тебе всегда оставалась рубашка.       Люмин молча берется за подол и стягивает рубашку через голову.       — Теперь какие у тебя доводы? — спрашивает она, сложив руки под голой грудью, которая от этого приподнимается еще аппетитней.       Дайн смотрит на ее чуть отвердевшие соски так, будто они его предали, но он готов им все простить. Люмин сводит плечи, чтобы груди прижались друг другу плотнее и мягко качнулись. Дайн тянется к ним ртом, но Люмин останавливает его, уперев кулак в лоб.       На его хмурый вопросительный взгляд она ласково скалится:       — Раздевайся.