Все смертные грехи по сути своей — голод

      Ее дом обставлен небрежно и просто. В нем не слишком-то чисто, кое-где углы даже затянуты паутиной, но Дайн и тут выделяется как бельмо на глазу. Похоже, на своем месте он будет смотреться только в старинных руинах, среди разрухи и полного забытья.       Когда Люмин тянется к его лицу, он отстраняется.       — Не надо меня целовать. Я не хочу кусать тебя, как в прошлый раз. Если есть возможность попробовать твоей крови, не раня тебя, дай мне ею воспользоваться.       «Как благородно», — мысленно вздыхает Люмин.       Она совсем не уверена в том, что ее кровь может вернуть Дайну способность чувствовать. Скорее всего, в прошлый раз вкус жизни ему дала не она, а ядовитые воды пруда. Покидая Разлом, Люмин взяла немного воды с собой, чтобы изучить ее на алхимическом верстаке, но на поверхности обнаружила, что вся жидкость из ее фляги испарилась. Возможно, дело было даже не в воде, а в самом перевернутом городе, заряженном какой-то особой энергией, чем-то незримым, но могущественным, как радиация. Люмин плохо помнит, что такое радиация — знает только, что она невидима и убийственна. Когда-то Люмин с Эфиром могли ею питаться, и это позволяло им жить среди звезд, не спускаясь в людские миры. Чудесное было время. Возможно, лучшее в их жизнях.       — Я понимаю, Дайн. Но есть проблема. Ты очень холодный. Сперва надо согреть те части твоего тела, которые будут меня касаться.       Он опускает глаза.       — Ах. Да, это разумно.       Люмин гонит от себя мысли о том, что случится, если Дайн хлебнет ее крови и не почувствует ничего. Он просто развернется и уйдет? Наверняка. Может, на прощание нелепо извинится за доставленные неудобства. Учтивость в нем вообще странно сочетается с резкостью и заносчивостью. Будто хорошие манеры в него когда-то вбили молотом, так, что и века не смогли уничтожить привычки быть любезным, но в новых обстоятельствах любезности эти вылетают из него как попало и невпопад.       Тянуться за поцелуем Люмин больше не хочется, поэтому она говорит:       — Ты слишком высокий. Встань на колени.       Дайн долго не двигается. Тело его, онемелое и полумертвое, нечувствительно физически, но эмоции он все еще испытывает, и иногда это даже заметно. Вот как сейчас. По тому, как раздуваются ноздри его носа и хмурятся брови, Люмин не может понять, с какой эмоцией он борется — возмущением или возбуждением. Она надеется, что с последним.       Она надеется, что он проиграет.       Погодя, Дайн все же опускается на колени. Смотреть на него свысока оказывается очень приятно. Целовать — скорее противно. Губы у него холодные, язык просто ледяной, слюна горчит, но и на сотую долю не так сильно, как кровь, так что Люмин не останавливается. Лижет его губы, согревая их, забирает в рот язык и неторопливо сосет, отдавая столько тепла, сколько он может принять. Приоткрыв глаза, она украдкой изучает его лицо. Веки Дайна опущены, мышцы расслаблены. Даже угрюмая складка между бровями разгладилась. Он выглядит мирно, но, может быть, Люмин просто обманывается, принимая его безразличие за спокойствие.       — Что-нибудь чувствуешь?       Дайн заторможено качает головой. Ну, на слюну они, в принципе, и не рассчитывали… Надо двигаться дальше.       Люмин отступает к кровати, на ходу стягивая черные бриджи вместе с бельем. Материал, из которого сделано ее родное платье, не пачкается и не мнется, так что она могла бы носить его, не боясь замарать кровью. Но ей просто захотелось примерить что-то другое. Нетипичное для нее желание, слишком человеческое, было забавным, и она ему поддалась. К тому же, облегающие бриджи с высокой талией и свободная белая рубашка на ее оболочке смотрелись просто отлично.       Теперь рубашка свободно висит на плечах, подол ее едва прикрывает ягодицы. Сев на край кровати, Люмин похлопывает себя по бедру и подзывает Дайна, как собаку к ноге:       — Сюда.       Он ползет к ней на коленях, даже в этой позе умудряясь выглядеть надменно. Люмин разводит ноги, позволяя ему устроиться между ними. Дайн тих и покорен. Руки он держит сложенными на коленях, взгляд его блуждает по телу Люмин, ни на чем конкретном не задерживаясь надолго. Она упирает одну пятку в матрас, другую — в плечо Дайна, и откидывается назад, опершись на руки. Остается абсолютно открытой его взгляду, рукам, которые он все еще держит при себе, и рту, сжатому сейчас в сухую, тонкую нитку. Наверное, надо что-то сказать, как-то дать ему понять, что можно приступать к делу, но в голову Люмин лезут только вульгарные глупости.       Пока она пытается выбрать между одним ужасным вариантом и другим, Дайн молча склоняется и накрывает ее вульву ртом. Люмин тихо охает — все-таки температура его тела слишком низкая, и даже разогретые ее усилиями язык и губы на нежной коже промежности ощущаются холодными, как ледышки. В какой-то мере это приятно, как бывает приятным контрастный душ.       Почему-то Люмин ожидает, что Дайн будет очень осторожен, станет лизать ее коротко и испытательно, делая большие перерывы между каждым движением языка. В реальности все оказывается совсем иначе. Дайн прижимается к ее вульве широко раскрытым ртом и с готовностью проходится языком между скользких от крови складок половых губ, раскрывая их шире. Люмин чувствует, как при этом из нее вытекает то ли кровь, то ли смазка, и как язык Дайна возвращается, чтобы собрать эту жидкость. Звук, с которым он втягивает ее влагу, громкий и восхитительно непристойный. Дайн шумно сглатывает. Люмин машинально повторяет за ним, будто так может помочь ему почувствовать вкус.       Какое-то время только прохладное дыхание Дайна холодит ее кожу, пока он над чем-то раздумывает. Люмин уже решает, что вот сейчас он поднимется и, поклонившись, уйдет. Даже дверью не хлопнет, потому что это недостойно бывшего капитана дворцовой стражи или кем он там был. Люмин так обижается на этого выдуманного Дайна, что настоящий застает ее врасплох, когда снова присасывается к ней широко распахнутым ртом. Кончик языка, теперь заметно более теплый, мелкими штрихами лижет вход влагалища, прежде чем протиснуться внутрь.       — Что-нибудь… чувствуешь?.. — спрашивает Люмин. Голос ее от возбуждения немного дрожит. Вопрос глупый, но другого она придумать не успевает. Разве стал бы Дайн так накидываться на нее, если бы фокус с кровью не сработал? Конечно нет. Он ничего не делает просто так. Вон, даже грядки полоть отказался…       Дайн утвердительно мычит, не вынимая языка, и вибрация от его голоса отдается глубоко в тело Люмин. Это так приятно, что она инстинктивно подается бедрами ему навстречу и чуть не соскальзывает с края кровати. Сильные руки ловко подхватывают ее под бедра, возвращают назад на кровать с деликатностью, которая никак не вяжется с движениями рта Дайна — жадными и несдержанными. Его руки остаются на бедрах Люмин, пальцы в черных перчатках сжимают и отпускают напрягшиеся мышцы в такт толчкам языка. Тот проникает так глубоко, как только возможно, с нажимом гладит стенки влагалища, выскальзывает и возвращается, чтобы повторить все с начала. Дайн вылизывает Люмин с таким усердием, будто умрет, если не вычистит ее изнутри и снаружи до скрипа. Иногда холодный кончик его носа задевает клитор Люмин, и тогда она вздрагивает. Ощущение приятное и дразнящее; хочется, чтобы оно возвращалось чаще, сильнее.       Люмин и сама бы себя приласкала, если бы была уверена, что это не помешает Дайну. Она до сих пор не до конца понимает, чем именно они тут занимаются. Нет, не так. Чем дальше, тем меньше она понимает, чем они тут занимаются. Это секс? Или просто реанимация полуживого мертвеца, в которую Люмин ввязалась по глупости? Она помнит, что у нее была какая-то цель, кроме возвращения Дайну вкуса жизни, но теперь, хоть убей, не может вспомнить, в чем эта цель заключалась. Привычно скидывает всю вину на оболочку, ресурсы которой так глупо ограничены. Все ее мощности сейчас уходят на обработку ощущений от ласкового, настойчивого рта Дайна, так что вопрос «что происходит и будет ли нормальным, если Люмин от этого кончит?» остается открытым.       Дайн сам разрешает ее дилемму: проводит широкую полосу языком от входа влагалища до клитора и прихватывает его губами. Люмин стонет несдержанно громко. Мысленно благодарит всех богов всех миров, которых только может вспомнить. Это не много — опять же, конечно, по вине оболочки.       Дайн поднимает на нее глаза, и Люмин замирает под его взглядом — счастливым и пьяным. От его лазурных радужек остались только небольшие яркие клинышки, торчащие с четырех сторон от расползшейся черноты зрачков. Тьма их неравномерна, она переливается и блестит, гипнотизируя. Можно утонуть, если засмотришься.       Слова сами приходят на язык.       — В последний же великий день праздника, — говорит Люмин свистящим шепотом, — стоял Иисус и во… ох… возгла… с-сил, говоря… г-говоря… Ох, Дайн!..       Дайн снова мычит и, мазнув по клитору языком, выпускает его изо рта.       — Он прямо так и сказал? «Ох, Дайн»?       Голос его охрип от долгого молчания, звучит шершаво, как наждачка, но странным образом это не раздражает слух, а ласкает.       Люмин задушенно смеется. По тону Дайна она совсем не может понять, шутит он или спрашивает серьезно.       — Да, представь себе, прямо так и сказал! — Она протягивает руку к его голове, ворошит светлые волосы. Ей давно хотелось их растрепать. — А потом добавил: «Кто жаждет, иди ко Мне — и пей».       Дайн согласно прикрывает глаза. И жаждет, и пьет, то опускаясь к сочащемуся кровью и смазкой входу влагалища, то возвращаясь к клитору. Люмин так и держит ладонь на светлой макушке Дайна, но не пытается его направлять. Просто массирует скальп, иногда легко царапая короткими ногтями. Судя по одобрительному мычанию Дайна, ему это нравится.       Первый оргазм дается Люмин тяжело — они идут к нему долго и путано, по пути выясняя, как правильно двигаться вместе. Тем приятнее оказывается все-таки кончить, особенно когда Дайн осторожно продлевает ее удовольствие, массируя капюшон клитора губами. Второй и третий оргазмы настигают Люмин скоро после; она едва успевает прийти в себя, как снова приходится задыхаться от наслаждения. Дайн отзывается на ее стоны мычанием, и после третьего оргазма вибрация от его низкого голоса чуть не выбивает из Люмин слезы.       — Хватит, хватит, хватит, пусти, — частит она скороговоркой.       Дайн отстраняется от нее без возражений; помогает ей опустить дрожащие ноги, поставив их стопами себе на бедра. Ткань его брюк такая приятно-прохладная, что Люмин не сдерживает облегченного вздоха. Дайн обнимает ее голени, пристраивает голову на коленях и тоже вздыхает.       Какое-то время они просто сидят, молча и мирно, постепенно выравнивая дыхание. Люмин рассматривает лицо Дайна, такое расслабленное сейчас, что он кажется едва ли не сонным. Кровью он выпачкан от подбородка до самого носа, но Люмин думает, что ему это даже идет. Дайн лениво облизывается; Люмин пальцами подбирает кровь, до которой он не может дотянуться языком, и позволяет ему слизать ее с руки. И еще раз. И снова. И опять. Он каждый раз с готовностью принимает ее пальцы, не только лижет их, но и посасывает. Кожа его от этого процесса не становится чище, только разводы немного бледнеют. Если прищуриться, то можно представить, будто он залился румянцем. Вряд ли кровь Люмин могла дать ему столько жизни, чтобы к коже вернулся здоровый цвет, но кто запретит женщине мечтать?       Запретить женщине ласкать мужчину, который так славно поработал у нее между ног, тоже никто не может. Люмин гладит Дайна по волосам, отводит их со лба и замечает, что тот покрыт легкой испариной. Это тоже приятно и мило, ведь значит, что его тело работает почти по-человечески. Люмин находит этому очередное подтверждение, когда проводит стопами по бедрам Дайна выше и правой упирается в характерную твердость.       — Дайн…       Он быстро отворачивается, пряча лицо в ложбинке между ее бедер.       — Да-айн, — тянет Люмин и поглаживает его вставший член стопою. Ладонь в холодной перчатке тут же смыкается вокруг ее щиколотки. Останавливает, но не убирает ее ногу с члена. Люмин фыркает. — Дайнслейф Сумеречный Меч!       — Не зови меня так, — ворчит он из укрытия между ее ляжек. — Этот титул мне уже давно не принадлежит.       — Вообще я хотела пошутить что-нибудь про Сумеречный Меч у тебя в штанах, но не смогла придумать ничего остроумного.       Как будто он не между ног ее вылизал, а прямо по мозгу, да так хорошо, что все извилины распрямились.       — А я ожидал, что ты снова будешь цитировать священные писания.       — Откуда ты знаешь, что это было священное писание?       — Знаю. Они всегда и у всех одинаковые. «Великий день», «провозгласил»…       Дайн резко замолкает, когда Люмин перекатывает стопу по его члену с пятки на носок и обратно.       — Могу и процитировать, — воркует она. Дайн все еще держит ее за щиколотку и все еще не скидывает с себя ее ногу. Люмин поджимает пальцы, ощупывая ими упругую твердость зажатого под стопой члена. Дыхание Дайна, и так ставшее поверхностным и неровным, из-за этого забавно сбивается. Люмин улыбается. — Тебя заводит, когда я богохульствую?       Дайн ничего не отвечает, но его ладонь на щиколотке Люмин смыкается плотнее и давит, заставляя сильнее наступить на член.       Тихим, напевным голосом Люмин говорит:       — Все смертные грехи по сути своей — голод. Иди ко мне, проклятый, и мы будем пировать вместе.       Она массирует пальцами головку его члена, пока Дайн не начинает подкидывать бедра ей навстречу. Тогда Люмин просто поджимает пальцы, чтобы костяшки впились в упругую плоть. Дайн сам трется о ее стопу так, как ему приятно, двигаясь резкими, короткими рывками.       — Принеси мне в жертву свое дитя, но не путай меня с богом, — продолжает Люмин.       Дайн так и не поднимает головы от ее ляжек, и кожа там быстро намокает от его частого, горячего дыхания. С одной стороны, очень хочется увидеть, какое у него сейчас лицо, а с другой — он так захвачен погоней за собственным удовольствием, что у Люмин рука не поднимается его отвлекать. Поэтому она просто гладит его по волосам, царапает хрящи прохладных ушей и приговаривает:       — Если единственным лекарством от твоих желаний будет яд, то ты выберешь яд. Я не сниму с тебя цепей, потому что это — твои цепи.       Тихие стоны Дайна уже больше похожи на всхлипы. Толчки его бедер совсем теряют ритм, становятся беспорядочными, рваными. Люмин склоняется к его шее, целует в узкую полосу голой кожи над краем высокого воротника.       — Иди ко мне снова и снова, проклятый.       Спину его выгибает дугой. Потный лоб упирается Люмин в колени, а давление мокрых губ наоборот исчезает с кожи. Дайн в последний раз высоко подбрасывает бедра навстречу ее стопе, на которую давит с нечеловеческой силой, и застывает всем телом, изогнутым, как знак вопроса. В образовавшейся тишине Люмин слышит только свое дыхание. На ее колени из открытого в немом крике рта Дайна течет слюна. Под стопой — пульсирует, выплевывая семя, член. Люмин с нажимом трет его пальцами ноги, чтобы выцедить все до последней капли.       Дайн содрогается всем телом и наконец обмякает, снова рухнув Люмин на колени. Тяжелое дыхание вырывается из него со свистом, с висков течет пот; то те, то другие мышцы мелко вздрагивают в коротких спазмах. Люмин дает ему время отдышаться, прежде чем просит:       — Посмотри на меня, Дайн.       Выпрямиться у него выходит не сразу. Люмин не торопит. Когда он все-таки поднимает к ней лицо, она мягко берет его в ладони и целует. В лоб, в кончик носа, в левую скулу, правую щеку и, в конце концов, в губы. На вкус Дайн как ее смазка и кровь. Это приятней, чем его естественная горечь. Пахнет он тоже ею, Люмин, и пару секунд она думает, что это — приятней всего, но потом Дайн начинает отвечать на поцелуй, и приоритеты Люмин резко меняются. Приятней всего оказывается чувствовать, с каким рвением, но в то же время нежно он отзывается на каждый ее маленький жест и вздох. Когда она в начале вечера согревала его язык, Дайн принимал ее ласки совершенно пассивно. Теперь все иначе. Теперь от него исходит ровное, живое тепло, и целует он ее не ради того, чтобы согреться, а потому что просто хочет целовать. По крайней мере, Люмин предпочитает в это верить.       Не разрывая поцелуй, она утягивает Дайна за собой на кровать. Он все еще полностью одет, даже плащ свой дурацкий не снял, не то что перчатки или сапоги, но у Люмин пока что нет сил его раздевать. Хотя сама по себе перспектива увидеть Дайна голым очень приятно ее волнует. Прямо вот очень… Прямо вот да… Прямо вот… Ухх…       Она не замечает, как соскальзывает в сон, осоловевшая от впечатлений и предвкушения еще больших. Когда она просыпается, Дайн все еще рядом; от неожиданности Люмин шарахается его темного из-за высохшей крови лица.       — Мне уйти? — спокойно спрашивает он, расплетая объятия.       — Куда? Нет. — Люмин кладет его тяжелую руку обратно на себя, зажимает для надежности подмышкой. — Я уснула?       — Совсем ненадолго. Можешь спать дальше. Кажется, здесь скоро наступит ночь.       — Нет. Надо… Дай мне минуту.       Дайн не спорит, терпеливо ждет, пока она пытается собрать в кучку скачущие мысли, вычленив из них самую главную. Вот эту!       — Ты все еще чувствуешь вещи?       — Не знаю, — говорит он после пугающей паузы и тянется к ее рту. — Надо проверить…       Люмин фыркает ему в губы. Хитрец.       Проверяет он до того долго и усердно, что под конец поцелуя Люмин уже забывает, с чего дело началось, так что комментарий Дайна ставит ее в тупик:       — Еще чувствую.       Люмин встряхивает головой. Точно, точно…       — Хочешь что-нибудь съесть, пока чувствуешь вкус?       Его губы возвращаются к ее шее.       — Хочу. Тебя. — Подумать только, а ведь она была уверена, что он не умеет флиртовать. — А потом — снова тебя. И еще немного тебя…       — Я серьезно! — смеется она совсем не серьезно.       — … и, может быть, яичницу, — добавляет Дайн скромно. Мокро целует ее под ключицами, спускаясь все ниже. — Но сначала все-таки — тебя.