Все смертные грехи по сути своей — голод

      Поцелуй вышел неуклюжим, но искренним. Дайнслейфу он показался еще более неуместным и неправильным, чем столетия назад. Как и тогда, он не мог от него оторваться. Напоследок, как и было завещано, прихватил губу Люмин зубами, но не рассчитал сил и прокусил тонкую кожу до крови. Люмин даже не поморщилась, только вздохнула ему в рот и снова прижалась плотнее и ближе.       — Еще. Дай мне еще.       Она не просила. Требовала.       Дайнслейф думал, что скверное проклятие давным-давно изжило из его тела любую чувствительность. Он не помнил, когда в последний раз чувствовал вкус или слышал запах, ощущал тепло или видел цвет ярче серого. Но сейчас на языке стало сладко и солоно, и от этого даже его мертвая кожа ожила, пошла мурашками. Волоски на руках и загривке встали дыбом.       Он с жадностью впился в губы Люмин, высасывая сладкую, соленую, теплую кровь. Каждая ничтожная капля возвращала его телу все больше жизни, а миру — запахов, вкусов и красок.       — Больше мне дать тебе нечего, — противореча сам себе, выдохнул он во влажный, жаркий рот Люмин. Опустил руки по ее крепкой спине на талию и ниже. Левая ладонь, еще относительно своя и потому — ожившая, ощутила тепло и упругую мякоть сильных, налитых ягодиц.       — Не ври мне, Дайн. — Ее пальцы зарылись ему в волосы на затылке, сжались железными клещами и потянули, заставляя обнажить горло. По коже под челюстью тут же прошелся горячий язык. — Я чувствую его на тебе.       Он засмеялся. Как наяву услышал ядовитый шепот Эфира: «она тебя просто сож-жр-рет!». Что ж, пусть жрет. Хуже она не сделает, потому что дальше падать Дайнслейфу некуда. Он, вполне буквально, уже на дне. Как она это назвала? «Эвтаназия»? Ласковое убийство из милосердия. Так проклятым положено угасать здесь, но этой участи он, похоже, с ними не разделит. По крайней мере, сегодня.       Касания Люмин не были ласковы, в поцелуях ее не было милосердия. Она дергала застежки его одежды, все, до которых могла дотянуться, резко и беспорядочно, как нетерпеливый ребенок, рвущий обертку долгожданного подарка. Первый укус вырвал из него жалкий, короткий стон. Второй — уже больше всхлип. На третьем он задрожал всем телом, сжал ее в объятиях так, что у кого другого на ее месте затрещали бы кости. Она только рассмеялась грудным, странным смехом и укусила снова. В этот раз — так сильно, что выступила кровь.       Больно ему стало не от укуса, а от того, как Люмин отпрянула и сплюнула под ноги. Его кровь, иссиня-черная и слишком густая, в воде чудесного пруда растворялась медленно, неохотно. На губах Люмин она выглядела как помада.       — Горько? — спросил Дайнслейф, застегивая воротник. В местах укусов Люмин кожа все еще приятно горела.       — Мог бы и предупредить, — сплюнула она слова вместе с серой слюной. Нагнулась и зачерпнула воды подальше от сгустка его крови, чтобы прополоскать рот.       — Я так и сделал. Мне нечего дать тебе, кроме того, что оставил Эфир. А это — очень немного.       Она так и осталась сидеть в воде на корточках. Подол ее платья расстелился по поверхности пруда, странно подходящий гибнущей красоте этого места. С высоты роста Дайнслейфа приунывшая Люмин стала похожа на цветок лотоса. Даже показалась ему такой же хрупкой. Уязвимой. По крайней мере, сейчас.       — Мне жаль, — добавил он тише.       — Мне тоже. За все это, — она неопределенно махнула рукой, — и вообще. Прости. Я просто… так страшно соскучилась по нему.       — Знаю. Я тоже. — Дайнслейф взял ее под руку и повел прочь от воды. Люмин последовала за ним без возражений. — И Эфир… Он скучал по тебе больше жизни. Все те годы, что искал тебя, он ни на миг не прекращал тосковать.       Вдруг она встала как вкопанная.       — Он меня — что?       Дайнслейф замялся. Может быть, она не расслышала? Он повторил глухо:       — Искал.       Ее губы задрожали, и Дайнслейф пожалел, что к его проклятому телу до сих пор не вернулась черствость. Что делать со слезами — своими или чужими — он не знал никогда. Слезы не подчинялись приказам, их нельзя было разрубить мечом, от них невозможно было закрыться щитом. Они всегда оставляли его бессильным и беззащитным. Эфир этим пользовался, и часто. Дайнслейф почувствовал растущий страх. Может, это у них было семейное — использовать слезы как оружие против него.       Но Люмин, вместо того чтобы расплакаться, расхохоталась.       — Это он тебе так сказал? Что он искал меня?! — Она уже задыхалась от смеха, быстро ставшего истеричным. — Дайн! Он всегда знал, где я! Мы приземлились вместе, рядом!       — Невозможно. Он сказал, что потерял тебя еще в небе.       Люмин снова хохотнула, но уже как-то невесело и… Он не мог распознать другую эмоцию, путавшуюся с первой.       — Конечно, сказал. А ты и поверил. Что еще он наплел обо мне?       Слова сгрудились в глотке и застряли. Эфир говорил о Люмин так много. Как описать? И почему она будто бы злилась на то, что Дайнслейф верил Эфиру? Любовь к ней была единственным, что не менялось в Эфире веками. О сестре он всегда говорил только правду. До сих пор все сходилось так, будто он не просто болтал, а пророчествовал. Она в самом деле была ужасной. Дайнслейф в самом деле теперь понимал, почему ураганам дают женские имена. В нее в самом деле не следовало влюбляться. И он в самом деле влюбился — сразу и бесповоротно. А может, был влюблен еще с тех пор, когда она была лишь образом, который живописал Эфир.       Теплая ладонь коснулась его лица. Желание вырваться вспыхнуло и тут же погасло. Желание стать ближе — зажглось сразу следом. Оно растворялось уже медленней, слишком густое и темное, похожее на его кровь.       — Дайн… — обратилась к нему Люмин ласково, как к смертельно больному, которого ждут только плохие вести. — Когда вы с Эфиром впервые встретились, ты, случайно, не искал кого-то сам? Родственника, друга, может, возлю…       — Искал. — Он с силой сжал челюсти. — Какое это имеет значение?       Люмин улыбнулась печально и виновато. Верно, именно — виновато. Почему виновато?..       — Ясно. Он всегда так делает. Копирует окружающих, когда не знает, чего от них ожидать и как себя с ними вести. — Она поморщилась. — Неприятно, если попадаешь под удар, но для путешественников вроде нас, кочующих по мирам, это хорошая стратегия выживания…       — Он лгал мне. Лгал, что ты исчезла и не можешь быть рядом.       Глупо было притворяться, будто он не понимал, что она пыталась сказать. Формулировать это как вопрос было еще глупее. В итоге слова прозвучали как обвинение. Хорошо. Отлично, просто прекрасно! Обвинить Эфира Дайнслейфу и хотелось. Он привык ненавидеть то, во что Эфир превратился с течением веков, но узнать, что ложь отравила и тот образ Эфира, который в памяти Дайна еще оставался хоть сколько-то светлым, было чудовищно больно.       — Годы! — рявкнул он и сам вздрогнул от своего голоса — столько в нем было обиды и ярости. — Все те годы… И ради чего?!       Снова эта виноватая, грустная улыбка. Захотелось стереть ее с лица, слишком похожего на лицо Эфира. Дайнслейф не знал только, чем стереть ее хотелось больше — поцелуем или кулаком.       Люмин легко пожала плечами.       — Заигрался. С ним такое бывает.