Все смертные грехи по сути своей — голод

      Смотреть на Дайнслейфа, убитого горем, было противно. Вроде как на жука — большого, яркого и когда-то по меркам насекомых даже красивого, а теперь раздавленного в мокрую кашицу. Люмин отвернулась, обошла пруд и села у облезлой колонны, случайно скопировав скорбную позу Дайна. Все равно выбрала такое место, чтобы хорошо видеть его лицо.       Смотреть на него было противно, но еще противней было осознавать, что у него были причины чувствовать себя преданным. Он любил Эфира. Явно думал, что это прошло, верил, что закалил себя, но то ли лужа анальгетика разбередила в нем слишком многое, то ли Люмин так хорошо сковырнула старую ранку… В общем, он взял и посыпался. Весь его гладкий фасад напускной надменности просто треснул и распался на черепки.       Первые минуть пять после того, как он проорался и оцепенел, Люмин хотелось поколотить его. Хотелось закатить уродливую истерику, топать ногами и визжать: «А чего ты так убиваешься?! Это я должна быть убита горем! Я! Меня он больше предал, чем тебя!». Сдержалась она только чудом. До чего же придурочная ситуация, но с Эфиром других не бывает.       Мысль о том, что Дайнслейф любил его, не давала Люмин покоя. Он любил Эфира, заботился о нем, целовал его, шел с ним через этот мир рука об руку годы, и годы, и годы, пока она была в анабиозе. Делал с ним все то, что должна была делать она, делил то, что принадлежало ей...       Ревность взбурлила в груди, обожгла как кипятком, и на короткий миг Люмин задохнулась. Усилием заставила себя успокоиться. Глупая, нелепая оболочка, которую слепила система адаптации, пока они с братом летели сквозь звезды от одного обитаемого мира к другому, была слишком чувствительна. Не лишись Люмин почти всех своих сил, то давно уже создала бы себе другое, гораздо более подходящее тело или хотя бы отрегулировала системы текущего, чтобы их не коротило от любой неосторожной мысли. Но сил не было, и с капризной оболочкой оставалось только мириться.       А были ли силы у Эфира, когда он очнулся?.. Наверное, должны были остаться. Не то чтобы они ему когда-то помогали держать себя в руках. Он бы пользовался чувствительностью оболочки просто потому, что мог. Наверняка так и делал, ведь Люмин не было рядом, чтобы его остановить. Может, вообще ей назло делал. Да, точно. Все это, вообще все, он сделал ей назло!       Потому что она его обидела.       «Ты думаешь, что можешь жить без меня, но только попробуй», — вот что она ему сказала, когда им пришлось покинуть предыдущий мир. У нее были причины быть жестокой, у нее всегда были причины, и планы, и запасные планы, и планы на случай, если не сработают запасные планы. У Эфира всегда наготове были оправдания тому, почему его фантастическая способность пускать все ее планы по пизде в очередной раз сработала так безотказно. Она просто не выдержала тогда. Сорвалась и отчитала его, пригрозила бросить. Не думала, что он запомнит и затаит обиду. Тогда она вообще мало думала о его чувствах — сосредоточилась на том, чтобы вырвать и себя, и его из гибнущего мира живыми.       Когда она вышла из анабиоза, мир все еще погибал, и ее охватила паника. Она даже не сразу поняла, что этот мир был другим, новым, не тем, из которого они сбежали. Рушился он точно как прошлый.       Если бы Эфира не оказалось рядом, Люмин бы, наверное, сошла с ума. Но он был с ней, тянул ее из распадающейся капсулы, утешал и уговаривал торопиться. «Почему ты говоришь ртом?» — спросила она тогда мысленно, но он не ответил. Взвалил ее на себя, расправил крылья и взмыл вверх сквозь грохот боя и гарь пожаров. Люмин попробовала раскрыть собственные крылья, но у нее не получилось даже с третьей попытки. Новое тело все не хотело отходить от анабиоза, хотя должно было исправно работать с первых же минут. Обзор был неприятно сужен. «У меня что, опять всего два глаза?» — спросила она и снова не получила ответа, будто Эфир не слышал. Он объяснял что-то сбивчиво, так и продолжая говорить ртом, и это было так глупо, так по-человечески, что она разозлилась.       — Что происходит?! — заорала она.       К этому моменту они уже пробились сквозь густую, черную гарь в чистое небо, так что ее голос, непривычно высокий и юный благодаря новой оболочке, разбил тишину, как раскат грома.       Эфир посмотрел на нее со странным выражением на родном незнакомом лице.       — Каэнри’ах уничтожена. Весь Тейват погрузился в хаос. Нам надо бежать. — Он прижался лбом к ее лбу, коротко поцеловал в губы. — Прости меня, Люмин. Прости, пожалуйста.       Почему-то из ее жалких двух глаз от этих слов потекли слезы.       — Что ты наделал?..       Теперь оставалось только гадать, что бы он ответил, не прерви их так вовремя Большая Сука с кубиками. Люмин помнила, как та богиня себя называла, но считала, что Большая Сука (с кубиками) шло ей больше, чем тот пафосный титул. Сказал бы Эфир правду? Хотелось верить, что да. Опыт подсказывал, что нет. Хотя она бы с радостью послушала, как бы звучало такое признание. «Прости, я так на тебя обиделся, что решил доказать свою самостоятельность, оставив тебя в анабиозе на несколько (десятков, сотен, тысяч?) лет, в течение которых путешествовал по этому славному новому миру со своим славным новым другом (смешно) Дайнслейфом, которым вовсе, совершенно, ни капельки не пытался заменить тебя! И — ты не поверишь! — так заигрался, что, кажется, раскокал и этот мир тоже! Ну упс!»       Люмин тяжело вздохнула. Надо было спросить у Дайна, как много лет назад он встретил Эфира. Специально он, что ли, так туманно выразился? «Ах, все эти годы!» Какие именно? Говори цифрами. Сволочь высокопарная.       То, что они приземлились вместе и рядом, Люмин знала твердо. Из логов полета она смогла поднять только какие-то куцые ошметки — Большая Сука своими кубиками что-то такое сделала со сложной, безупречной архитектурой Люмин, что все системы посыпались, а те немногие, что остались относительно целыми, взболтались, как яйца для омлета, и работали хорошо если в четверть силы. Из ошметков логов она все же смогла восстановить самое важное: время и место посадки капсул-близнецов. Как и положено — одинаковое. Вот только капсула Эфира, незначительно поврежденная во время полета, аварийно открылась сразу после посадки, а открытие капсулы Люмин было отменено мануально. «Причина: не указано». «Запланированное время открытия: не указано». Ничего из этого Люмин не делала сама. Кроме нее сделать это мог только Эфир.       Какое-то время она тешила себя надеждой, что он сделал это ради ее же блага. Не открывал ее капсулу, потому что это было слишком опасно, и решился, только когда другого выбора просто не осталось. Так уж сложились обрывки увиденного ею — Эфиру на руку. Их ссора, ее обвинения, бегство из гибнущего мира; черный провал летаргического сна в капсуле; пробуждение в мире новом, но тоже гибнущем, знакомое и родное давление рук брата, несущих ее в чистое небо. По этим куцым кусочкам легко было представить, что он героически спас ее от чего-то ужасного. Большая Сука тоже сыграла ему на руку — лишенная Эфира, Люмин долго не могла думать ни о чем, кроме этой потери, и злилась на всех, исключая брата. Наивная дура.       Последний разговор с Дайном окончательно развеял все иллюзии. Эфир оставил ее во сне специально. Старый Тейват был безопасным и чудесным местом, раз даже такой мягкотелый трус как Эфир в нем выжил без ее, Люмин, поддержки. А может, он просто удачно и вовремя присосался к Дайну. «Только тот все равно его не уберег», — подумала Люмин мстительно.       В том, что в катастрофе, уничтожившей ненаглядную Каэнри’ах Дайна, был виноват Эфир, Люмин не сомневалась. Брат всегда любил заигрывать с фундаментальными законами чужих миров, и Тейват наверняка не стал исключением. Цветущая в Дайне пышным цветом ненависть к Эфиру только подкрепляла эту теорию. Как и то, что Большая Сука, чьим бы интересам она ни служила, не дала Эфиру сбежать с места преступления. Жаль только, что Люмин, как всегда, попала под раздачу пиздюлей вместе с братом. И за что? Она же все проспала. Она вообще ни в чем не была виновата.       Или, наоборот, была виновата во всем.       «Ты думаешь, что можешь жить без меня, но только попробуй».       Вот он и попробовал. О чем она вообще думала, когда это сказала? Знала же, что с ним так нельзя.       Она устало прикрыла глаза. Надавила ладонями на веки в глупой попытке загнать непрошенные слезы обратно. Вот будь она самою собой, у нее бы получилось! Могла бы просто приказать слезам не течь — и они б подчинились.       Люмин снова взглянула на Дайнслейфа. Тот все еще был в прострации. Сидел у пруда, сгорбившись и скорбно уронив голову. Может быть, тоже плакал. Хотя Люмин не была уверена, способно ли еще на это его проклятое тело. С другой стороны, когда они целовались, оно казалось способным на многое. Было, так сказать, в полной боевой готовности.       Эта мысль, такая неуместная сейчас, взбодрила Люмин, и она решила сосредоточиться на ней. Смертной тоске она всегда предпочитала глумливую похоть. Хоть в этом они с братом были похожи.       Дайнслейф все еще не обращал на нее внимания, так что Люмин, не стесняясь, внимательно прошлась взглядом по его фигуре от светловолосой макушки до подошв сапог. Ну хорош, что сказать. Высокий, широкоплечий, с яркими, недобрыми глазами и хмурыми складками у тонкогубого рта. Если бы Люмин не пришлось полностью полагаться на систему адаптации, она бы выбрала для этого мира похожую внешность. Вполне закономерно, что Эфир прибрал Дайна к рукам. Даже изменяя Люмин, брат оставался ей верен. Она не могла решить, оскорбление это или все-таки комплимент. Наверное…       — Ребята-а, — раздался издалека писклявый голосок. — Паймон уже можно вернуться? Здесь темно и Паймон становится са-амую капельку страшно одной!       Против воли на лицо наползла улыбка. Паймон Люмин нравилась. Может, потому, что наивностью и капризным нравом напоминала Эфира. Но, в отличие от брата, она не умела пускать под откос все планы Люмин. Только некоторые.       Люмин подошла к Дайну, присела с ним рядом. Он не пошевелился, даже когда она положила ладонь ему на щеку, хотя коснулась Люмин специально той стороны лица, где была бледная кожа, а не твердая полумаска.       — Что скажешь, Дайн?       — Уходите. Вы обе. Оставьте меня.       Слова громкие, голос — слабый. Ожидаемо, но все равно неприятно. Ну, если дуться в одиночестве ему легче, чем в ее компании, то и на здоровье.       Когда она поднялась и отняла руку от его щеки, он неожиданно потянулся следом за ее ладонью, как нитка за иголкой. Ткнулся в пальцы холодным носом. Противно и мило.       — Не возвращайся в воду, Дайн, — сказала Люмин, погладив его по губам, снова уже ледяным.       Наверное, можно было сформулировать это иначе. Как-нибудь понежнее, попафосней. «Не умирай без меня, Дайн». «Дождись меня, Дайн». Но получилось то, что получилось.       Поцелуй, который Дайнслейф запечатлел на ее ладони вместо ответа, можно было бы назвать отстраненным и чопорным, если бы напоследок кожи не коснулся, ласкающе, язык. Очень мокрый. И от тепла ее рта — все еще теплый.