Innocence Died Screaming, Honey Ask Me I Should Know

Хуа Чен молчит, когда они возвращаются на Небеса. Ему не хочется говорить, поэтому он сохраняет молчание. Не то чтобы было, что сказать. Он зол — просто в ярости из-за Лань Цяньцю за то, что тот затеял драку, но слишком измучен, чтобы расправиться с ним. Он мог бы разобраться со всем самостоятельно. Бай Хуа бы выслушал его, если бы только Хуа Чен сумел объяснить. Он не знает, что сказал бы, что он мог бы сказать, дабы сгладить ситуацию, но что-то должно быть. Должно было. Потому что Бай Хуа отпустил их. Он в действительности не оказал особого сопротивления, не так ли? Не считая стычки с Лань Цяньцю, Бай Хуа даже не пытался остановить их побег. Если бы всё было наоборот, если бы это был призрак, проникший на Небеса с опрометчивой спасательной миссией, боги не проявили ни капли сдержанности непревзойдённого. Они бы погнались за ним с мечами наизготовку и проклятиями на кончике языка. Они были бы рады предлогу. Это то, во что играет Цзюнь У? Хуа Чен старается не зарычать при этой мысли, крепко сжимая один кулак. Другой сжался подобно тискам вокруг рукояти меча, который не является Эмином. Отпечатки в форме полумесяца на ладони — доказательство его самообладания. Чего Цзюнь У ожидал, посылая их туда? Как они могли надеяться украсть Повелителя Земли — того самого, которого заслали в качестве шпиона, — из-под носа Белого Цветка? В каком сценарии это было бы правдоподобно? Коротко: ни в каком, разумеется. Всё это было безнадёжной затеей с самого начала. Если бы он не был так сосредоточен на своих несущественных заботах, он бы это увидел. Цзюнь У должен был. Он был просто… занят. Застрял в своих мыслях. Не обращал внимание. Никто не приближается к Хуа Чену после объявления об их прибытии. Убийственная аура, которая кипит вокруг него, является почти осязаемой, предупреждая более умных держаться подальше. Он в скверном настроении, что, как исторически сложилось, не очень хорошо для несчастных идиотов, находящихся в непосредственной близости от него. Есть только определённое количество гнева, которое он может выплеснуть, и он быстро приближается к этой черте. Приличное количество зарезервировано для Лань Цяньцю и Цзюнь У, этих двоих, которые сделали больше всего, чтобы саботировать как миссию, так и репутацию Хуа Чена в глазах Бай Хуа, как бы неясно это ни было. Также значительное количество осталось для Ши Цинсюань и её друга-придурка Мин И, которые оказались достаточно наглыми и безмозглыми, чтобы думать, будто у них есть хоть какая-то надежда избежать своей участи. Остальное, однако… припасено для самого Хуа Чена. В конце концов, именно он согласился на эту миссию. Цзюнь У даже пальцем не пошевелил, а Хуа Чен чуть ли не добровольцем вызвался. Что, по его мнению, должно было произойти? Если он будет честен с самим собой — опасная игра, играть в которую Хуа Чен не хочет, — то ему известно, о чём он думал: что всё развалится именно так, как он предсказывал, и что это будет его вина. Контролируемое пламя, а не какой-то непредсказуемый пожар. Он искал причину, чтобы саботировать события, просто чтобы сказать, что предвидел это. Он всегда так делает, поджигая всё, что может быть полезно для него, прежде, чем сможет обжечься. Вот только на сей раз он был слишком буквален. Прошло много времени с тех пор, как он проёбывался так сильно в последний раз, даже по собственным меркам. Может, изгнание даже не будет ставиться под вопрос, в конце концов. Но это лёгкий исход. Слишком лёгкий. Хуа Чен хочет, чтобы кто-то другой привлёк его к ответственности, чтобы ему не пришлось этого делать самостоятельно. Он хочет оспаривать своё наказание, чтобы ему было с кем бороться, кроме себя самого. Это Цзюнь У виноват, что отправил нас туда. Лань Цяньцю виноват, что спровоцировал его. Это не моя вина — я сделал всё, что мог, и чёрт меня побери, если бы кто-то справился лучше. Потому что если он будет занят защитой себя самого, ему не придётся размышлять о своих ошибках. Та же старая история, не так ли? Чего вообще Хуа Чен коснулся и не разрушил? Он не хочет об этом думать. И не думает. А что касается Бай Хуа… он бы их отпустил. Возможно, он всегда был готов к этому. Хуа Чен не может его понять. Чем больше он копается в этом, тем больше сомневается, что здесь есть смысл. Почему он не пошел за ними? Зачем позволил им уйти? Он бедствие; разве не должен он поднять шум и дать отпор? Почему он не сопротивлялся? Абсурдно этого желать, он знает. Хуа Чен прекрасно осведомлён о последствиях возмездия Бай Хуа. Доказательство этого прожигает его плоть, усиливаясь, когда он стряхивает с себя Ши Цинсюаня, прежде чем направиться в Дворец Сяньлэ. Боли почти достаточно, чтобы заполнить его разум. Присутствие, которое он может игнорировать, но не полностью. В некотором смысле он думает, что это уместно. Ему действительно немного стыдно, что он мучился из-за этого. Не то что чтобы с ним не случалось вещей похуже; намного хуже. Но меч Бай Хуа был ужасно острым, а сталь — холодной и непоколебимой. По крайней мере, это был чистый порез: глубокий, кровавый, и к счастью, прямой. Ему повезло; рваная рана, нанесённая Фансинем, была бы неприятной. Даже с его ускоренной регенерацией, нанесённые кем-то вроде Бай Хуа травмы могли быть опасными. Не то чтобы Бай Хуа хотел, чтобы дошло до такого. Не то чтобы сейчас это имело значение. Что сделано, то сделано, и Хуа Чену остаётся только собрать оставшееся по кусочкам. — Ваше Высочество! Хуа Чен не отвечает на вызов в своей сети духовного общения. Он выдал пароль много лет назад, глупо и рассеяно. В его защиту, он не думал, что кто-то на самом деле будет его использовать. Кто хотел поболтать с Изгоем Небес? По собственному желанию? Немногие. Даже не несколько. Кроме того, то была скорее насмешка, нежели приглашение. Поверьте, Фэн Синь не в состоянии заметить разницу. — Ваше Высочество. Доверьтесь Му Цину в том, что ему плевать. — …Хуа Чен? Он закрывает глаза; третий голос слышать почти удивительно, он практически забыл, как звучит Повелитель Ветров в своей мужской ипостаси. Тем не менее, он его игнорирует. Хуа Чен явно не в настроении иметь дела с какими-либо Небесными чиновниками, не говоря уже о двух самых раздражающих из них, — исключая Лань Цяньцю — и одного, который его чуть не убил. Снова отталкиваешь людей, шепчет голос. На сей раз это его собственный. От этого в его уме не становится меньше разногласий. Как всегда. — Хуа Чен, ты ранен. Хуа Чен смотрит вниз на потемневшие беспорядочные одежды, отчасти потому, что не может посмотреть на самого Повелителя Ветров. Не то чтобы он этого не понял. Он, чёрт возьми, знает, что ранен, и он бы так же знал, если бы Ши Цинсюань не указал ему на это, словно он некомпетентен. Боль была его первой подсказкой. Почётные упоминания также включают испорченную ткань на его руке и тот факт, что он был там, когда это произошло. — Я заметил, — огрызается он и закрывает сеть. Ши Цинсюань тут же снова входит в неё. Это противоречит здравому смыслу и идёт вразрез с волей Хуа Чена. Это также серьёзный недостаток устройства всей сети духовного общения, о котором он сообщит Лин Вэнь позже. — Что случилось? Ты в порядке? — Я в порядке, — шипит он сквозь зубы он, не уверенный, насколько это убедительно звучит. — Меня задело, когда я растаскивал Лань Цяньцю и Ба— Белого Цветка. Это пройдёт. — Хотя бы позволь мне— — Нет. — Я могу— — Не надо. Разочарованное фырканье. — Ваше Высочество— Он не хочет этого слышать. У Хуа Чена складывается смутное впечатление, что Повелитель Ветров смотрит на него сквозь сеть, прежде чем он резко её закрывает, а остальные его слова остаются без внимания. Не нужно суетиться из-за такой мелочи. После всего, что они оставили после себя, ему кажется абсурдным беспокоиться о порезе. Они только что начали вражду с Бай Хуа. Небеса столкнулись — или во всяком случае, столкнутся — с гораздо более серьёзными проблемами. Кроме того. Чем раньше он начнёт притворяться, что ничего никогда не происходило, тем лучше. Это было его девизом в течение многих лет, и сейчас он едва ли видит причину ему изменять. Конечно, его передышка лишь временная. Секундой позже в его сети духовного общения раздаются два более громких и настойчивых голоса, нарушающие его краткий покой, дарованный Повелителем Ветров. — Ты ранен? — произносит один, балансируя на странной грани между заинтересованностью и обидой. За ним следует покровительственное: — Что ты сделал? Хуа Чен делает медленный вдох. Ши Цинсюань, ебучий ты предатель. Он делает мысленную пометку учинить проблемы в одном из его храмов. Подойдёт ли пожар? Обрушится ли крыша? Возможно, он сумеет потянуть за ниточки и заставить двух верующих начать драку. — Фэн Синь, Му Цин, — он не говорит, что рад им. Это не так. — Что вы хотите? — Что произошло? — требует Фэн Синь. — Мы видели, как ты прибыл с Повелителем Ветров и Лань Цяньцю— — Ты выглядел ужасно. — …но вместо того, чтобы явиться во Дворец Шэньу, ты просто исчез. Затем Повелитель Ветров сказал, что ты был ранен Белым Цветком, Оплакивающим Кровопролитие— — Абсурдно. — …и— Не мог бы ты, блять, перестать перебивать меня?! В чём твоя проблема? — Это абсурд, — снова говорит Му Цин. Хуа Чен замечает следы его характерной ухмылки, несмотря на то, что он не может его видеть. — Если бы Белый Цветок хотел его смерти, он был бы уже мёртв. Не раздувай из мухи слона. На этот раз Хуа Чен и Му Цин могут в чём-то согласиться друг с другом. — Проницательное наблюдение. И поскольку я определённо не умер, не стесняйтесь оставить меня в покое. Два бога достаточно невыносимы, когда их внимание обращено на него. Хуа Чен не испытывает угрызений совести из-за того, что отослал их. Он бы в любом случае это сделал. При условии, если бы они действительно послушались. Они этого не делают. — Тс. Как будто твой драгоценный— — Ваше Высочество, ты— Многое теряется в суматохе, которую они создают, разговаривая друг с другом, и терпение Хуа Чен первое в этом списке. Его рука всё ещё пульсирует, теперь боль тупая, но усугубляющаяся, отдающаяся в голове. Может быть, это его наказание. Если это так, он отменяет своё покаяние. Поместье можно восстановить. Он лично попросит прощения у Бай Хуа — что угодно, лишь бы не находиться здесь. — Хватит, — говорит он. Это представляет ему тишину, но ненадолго. Он посылает волну враждебности через сеть, чтобы отбить охоту возвращаться к спору, о чём бы он у них ни был. То, что он получает в ответ, старо и несколько знакомо; глубокое и усталое раздражение, которое, должно быть, стало естественным для них после всех этих лет, для Хуа Чена особенно. Он отмахивается. — Вы оба бесполезны. Перестаньте меня доставать и отъебитесь уже. Я не хочу, чтобы вы были рядом. Неужели это так трудно понять? На один продолжительный момент времени воцаряется молчание. Хуа Чен был бы благодарен за тишину, если бы он по-прежнему не чувствовал присутствие Небесных чиновников, слоняющихся по его сети духовного общения молчаливо и непоколебимо, — как тень. Это расстраивает. Он хочет побыть один. В этом весь смысл. К настоящему времени он сжёг больше мостов, чем оставил, и эти два, по сути, должны были превратиться в пепел. Они не должны цепляться за него, проверяя, как если бы они были старыми друзьями, — это не так. Им всё равно, если он ранен, они не умеют спрашивать. Им не нужно беспокоиться о нём. Время для этого уже давно прошло, и его уже не вернуть. О не знает, что заставляет их продолжать попытки. Голос Му Цина состоит в равной степени из льда и безразличия, когда он звучит в его голове. — Ваше Высочество. Я вижу, ты такой же, как и прежде. Он уходит, не прощаясь. Хуа Чен рад. Фэн Синь задерживается на секунду дольше, но в итоге всё же ничего не говорит. Чувство, словно на него бросили последний взгляд, проносится по сети, и тогда Хуа Чен остаётся один. Это… неподвижно. Всё вокруг него. Во дворце Сяньлэ нет ни движения, ни намёка на жизнь, ни возможности взрастить её. Просто слишком большие коридоры и слишком высокие потолки, которые подчёркивают его незначительность, поглощая целиком. На этом уровне дворец должен ощущаться как дом. Небеса, должно быть, слишком хорошо постарались скопировать дворец, в котором вырос Хуа Чен. Архитектура и убранство идеальны: широкие, открытые комнаты, изогнутая крыша, мебель, одновременно элегантная и дорогая, расставленная со вкусом, так, что нет ощущения беспорядка. Что ещё впечатляет, так это то, как им удалось воссоздать ощущение дворца Сяньлэ: изолированного. Пугающего. Нематериального. Есть некоторые отличия. Хуа Чен цепляется за них, пытаясь дистанцироваться от прошлого, насколько это вообще возможно. Если бы это был действительно его дом восьмисотлетней давности, здесь был бы сад. В детстве он провёл много времени, прячась среди кустов и деревьев Королевского Павильона Сяньлэ. Иногда он надеялся найти что-нибудь. Иногда он надеялся потеряться. Здесь же не было возможности ни для того, ни для другого. А если не сад, то должен быть укромный уголок где-нибудь. Какая-то маленькая, тесная комната, где Хуа Чен может заниматься своими делами, скрываясь из виду и растворяясь в беспорядке. Сейчас он слишком большой для той комнаты, которая была у него тогда, слишком сильный и гордый, чтобы прятаться в шкафах. Но это было бы чем-то знакомым. Не обязательно утешительным, но просто чем-то, что он может распознать. Однако нет. Потому что это не его дом, и он не тот принц. Это было правдой в течение длительного периода времени. Ты больше не робкий ребёнок, напоминает себе Хуа Чен. Ему приходится повторить это пару раз, чтобы слова усвоились. Он всё ещё в какой-то мере чувствует себя застенчивым ребёнком, раздражающе беспомощным и беспокоящимся о том, что другие о нём думают. Это неприятное ощущение. Он не знает, куда его деть. По большей части, он перерос свой подростковый возраст. Он должен был. Война раздирала Сяньлэ, долгая и кровавая. Гражданские войны всегда самые кровопролитные, независимо от жертв. Направить клинок на своего брата — насилие, превосходящее убийство. Но Хуа Чен не думает о войне. По крайней мере, он старается этого не делать. Напоминания о ней и сейчас повсюду, призраки сражений и людей, которых они потеряли. Людей — точнее, человека, — которого потерял он сам. Он хотел бы горевать о своей семье и гражданах страны так же сильно, как и об этом человеке, но в его сердце просто нет места. Это горе огромно. Оно поглощает всё. Он не может вынести его и всего прочего; у него только две руки. Я не должен терпеть это здесь. Я не должен быть здесь. Мысль приходит к нему почти неожиданно: мне необязательно быть здесь. Почему он здесь? Зачем оставаться на Небесах? Он выполнил миссию, более или менее. Но данный момент, это в любом случае вне зоны его ответственности. Он выполнил свою работу, пришёл, когда его призвали, как хороший маленький бог. И теперь? Ему не нужно ждать поздравлений, которых, как он знает, не будет. Он предполагает, что Ши Цинсюань и Мин И уже выполнили свою часть работы, отчитались перед Цзюнь У, и это должно занять Небеса хотя бы на пару дней. Зачем оставаться здесь и быть преследуемым? Нет ответа, который смог бы хоть немного убедить Хуа Чена. В следующее мгновение он снова в Храме Водных Каштанов. Первое, что он замечает в хижине, которая позиционируется как храм, это то, что каким-то образом она пришла в упадок ещё больше. Резная дверь Бай Хуа — единственная стабильная часть храма. Крыша зловеще наклонена, ступени кривые. Если он будет внимательным, то увидит, что одна сторона здания на несколько сантиметров выше другой. Тут уныло. Ничего общего с его дворцом на Небесах. Хуа Чен почти усмехается. Сойдёт. Он принимает своё истинное обличье, как только переступает порог, и чувствует себя так, словно сбрасывает какую-то кожу. У двери стоит метла, но Хуа Чен к ней не тянется. Запылённый, отсыревший, ему всё равно; пол какой-то таинственно манящий. Он практически стекает на него. Медленно поначалу, а затем полностью, подхваченный гравитацией, ударяющей его о поверхность с некоторой мстительностью. Это некрасивое падение, и в процессе он задевает руку, однако его это не заботит. Он чувствует, что кожа вокруг пореза натягивается, свежая кровь стекает по бицепсу. Он не удосуживается попытаться стереть её. К тому моменту, когда она окрашивает его одежду в тёмный цвет, разорванная кожа начинает снова затягиваться. Через час это станет шрамом. Через два и он исчезнет. Хуа Чен стукается головой о деревянные доски. На потолке рассматривать особо нечего: гниющие доски, которые ему, вероятно, придётся заменить, утеплённые небольшим количеством соломы. Здесь нет ни позолоченного убранства, ни декоративных драконьих голов. Нет оружейной или залитого лунным светом стола. Это не Небеса. И не Призрачный Город. Что-то между. Хуа Чен тоже чувствует, что находится где-то посередине. Статуэтка с белым цветком насмехается над ним, как и кости, прожигающие дыру в рукаве его одежд. Нужно быть божественным. В его руках это становится похожим на очередную пакость. Подумай, придурок. Не о Доме Блаженства, не о Бай Хуа. Не о Лань Цяньцю, Цзюнь У или Сяньлэ. Хотя бы о чём-нибудь. Он не может лежать на полу вечно. Ему нужно подумать. Он не знает, с чего начать. Миссия: технически, успешна. Всецело провалена. Мин И спасён, возможно, в ущерб его отношениям с Бай Хуа. В любом случае, с этим покончено. Если Лин Вэнь не свяжется с ним, он может твердо оставить это позади. Если она всё же это сделает, он может проигнорировать её. Последствия: пока никаких, кроме небольших физических повреждений. Возмездие Небесам: вероятно. Возмездие самому Хуа Чену: ожидаемо. Наказание от Цзюнь У? Неясно, однако Хуа Чен не понимает, что именно Небесный Император может сделать с ним. Вариант с домашним арестом кажется правдоподобным. Вероятно, Хуа Чена будут вызывать на Небеса чаще, чем ему хотелось бы. Просто, но эффективно. Проблема, отложенная на другой день. Рекомендуемый порядок действий: … Этот пункт пустует. Что ему следует сделать? Если бы он был кем-то другим, ответом было бы отправиться на Небеса, предстать перед Цзюнь У и объяснить всю ситуацию. Это спорно; Хуа Чен не является кем-то другим. Он также не вернётся, если только его не затащат туда, брыкающегося и кричащего. Это оставляет ему только один свободный конец. К сожалению, не тот, который можно легко связать. Хуа Чен приподнимается на локтях. Его голова свободно свесилась на плечо, давая ему жалкий боковой обзор на кухню. Он не голоден, это точно. У него достаточно духовной энергии, чтобы продержаться несколько лет без еды, какими бы несчастными ни были эти годы. На самом деле он замёрз. Холод просачивается сквозь половицы, неприятно отдаваясь в костях. Кровь на его мантии с тех пор остыла, оставив липкое холодное пятно ткани, прилипшей к его коже. Самое близкое к одеялу, что у него есть, — это набор одежд, которые он сейчас носит, и соломенная циновка, — ни того, ни другого будет недостаточно. С тяжелым вздохом он поднимается с пола. У плиты есть тазик с водой. Хуа Чен не слишком уверен в ней, но в то же время это не убьёт его. Это трудности, с которыми можно жить. Он наполняет чайник и ставит его на камень, зажигая под ним огонь, чтобы довести до кипения. Пока греется вода, он роется в удручающе пустых кладовых. Хуа Чен ни разу в жизни не запасался едой, и он сомневается, что что-то из того, что осталось от предыдущего владельца храма, хоть сколько-нибудь съедобно, но жители деревни прислали кое-что до того, как он и Бай Хуа отправились в Баньюэ. Если он правильно помнит, тут должно быть— Пальцы торжествующе касаются глазурованной глины. Хуа Чен вытаскивает чайный сервиз и ополаскивает его водой из тазика. Он почти уверен, что листья, которые он находит в банке, — это улун: они тёмные, измельчённые, зелёные и слабо пахнущие орхидеями. Предпочтительнее был бы пряный чай или, может быть, что-нибудь горькое, например, пуэр, но он вряд ли в том положении, чтобы жаловаться. Всё лучше, чем сидеть на ледяном полу, а Хуа Чен не привередлив. Он добавляет листья в воду. Первый глоток благословенно горячий. Хуа Чен слишком нетерпелив и обжигает нёбо, но оно заживает через секунду. Чай хорош, решает он. Напоминает тот, который он пил с Бай Хуа, цветочный и полный, только этот немного сладковат. Ему это нравится. Хуа Чен тихонько дует, мешая пару, поднимающемуся наверх; теперь он клубится вокруг его пальцев. Тепло ощущается приятно; Хуа Чен подносит чай к губам и оставляет его там, впитывая тепло, исходящее от керамики. В дверь стучат. Раза три, на самом деле, в быстрой последовательности, словно человек по ту сторону двери очень хочет, чтобы его впустили. Хуа Чен сердито вздыхает в свою чашку. Просто уйди. Человек не уходит. Короткий перерыв между стуком дереву и затем— Тук, тук, тук. Пауза. Тук, тук, тук. Хуа Чен свирепо смотрит, как будто он может выпроводить посетителя одним лишь усилием воли. Количество людей, которые додумались бы посетить его, не так уж и велико. Для прихожан слишком поздно, и он подозревает, что Му Цину и Фэн Синю нужен ещё час, чтобы привести себя в порядок, прежде чем они вернутся, словно бродяги. Остаётся очень немного тех, кто вообще знает о Храме Водных Каштанов. Так кто…? Тук, тук, тук. Звук замедляется, смиряясь. Последний стук мягкий, словно рука человека задерживается на двери, вместо того, чтобы отдёрнуться. Хуа Чен слышит тихое, приглушённое расстоянием: «Сань Лан?» Он втягивает воздух. Дерьмо. Он поднимается на ноги и тянется к двери исключительно инстинктивно, шок парализует самые рациональные части его мозга. Это не— Но это должен быть—? О, чёрт с ним— Он сжимает ручку, цепляясь как за спасательный круг, его мысли полностью дезорганизованы. Он чувствует себя так, будто кто-то починил пол в храме, не сказав ему об этом. Словно его мир был немного выведен из равновесия. Это странно. Что-то прорастает в его груди, лёгкое как перышко и сбивающее с толку. Он не может честно сказать, страх ли это, тревога или… что-то ещё. Он не уверен, как справиться с возможностью последнего. — Гэгэ? Он прикусывает язык и распахивает дверь. Взгляд Бай Хуа тут же встречается с его собственным. — Ваше Высочество, — говорит он. Хуа Чен видит, как призрак осматривает повязку на глазу и дополнительные несколько сантиметров роста, карие глаза с любопытством осматривают его новую — настоящую — форму. Выражение его лица омрачается, когда он замечает его руку. — Могу ли я войти? Под левым глазом Бай Хуа размазано немного сажи, резко пересекающей его скулу. Хуа Чен запоминает это. Он запоминает всё, что касается непревозойдённого, рисуя в уме до и после. Концы его мантии и рукава испачканы, окрашивая нетронутую белизну в дымчато-серый цвет. Где-то между этим и последним разом, когда Хуа Чен видел его, Бай Хуа потерял и цветок, и украшение для волос. Из-за этого он выглядит небрежно, незавершенно, что странно контрастирует с тем, как Бай Хуа держится в дверном проеме с напряженной линией челюсти. В этом нет ничего неожиданного, но Хуа Чен всё ещё удивляется. Он всегда считал Бай Хуа неприкасаемым, беззаботным. Теперь уголки его рта опущены, брови точно так же нахмурены. Хуа Чен замечает, как напрягаются мускулы его рук, наполовину скрытые свободными рукавами, поверхностно демонстрируя силу, скрытую за сухожилиями и тонкими костями. По причинам, о которых Хуа Чену не хочется думать, у него пересохло во рту. Он молча отходит в сторону. — Спасибо. Храм кажется меньше, когда Бай Хуа здесь. С самого начала он никогда не был большим, но внезапно Хуа Чен слишком отчётливо осознал, как четыре стены прижимают их друг к другу. Ему негде спрятаться в святилище, чтобы не попасть прямо в поле зрения Бай Хуа, да и сопротивляться смысла нет. Он знал, что это произойдет. Рано или поздно ему придётся столкнуться с тем беспорядком, который он устроил, и смириться с последствиями; просто ему повезло, что вселенная решила, что этот момент настал. Он будет возражать против Цзюнь У. Против Му Цина, Фэн Синя, Небес. Однако здесь, перед Бай Хуа, он смиряется со своей судьбой, снова садясь за чайный стол. Это ему неподвластно. В этом есть утешение. Тяжесть взгляда призрака следует за ним. Она тяжело лежит на его плечах достаточно долго, чтобы Хуа Чен был уверен, что только сталь может сломать её, эту кульминацию странных взглядов и фантомных прикосновений и, ну, весь этот инцидент в Призрачном Городе, всё, что пылало между ними с тех пор, как Хуа Чен впервые столкнулся с человеком в телеге. Но Бай Хуа не обнажает меч. Он не делает ничего, только наблюдает. Гэгэ. Это заманчиво, но Хуа Чену удаётся сдержаться, чтобы не выпалить имя. На данный момент это практически вторая натура, хотя часть его отшатывается при мысли о столь небрежном обращении к непревзойдённому после их последнего взаимодействия. Большая его часть склоняется этому варианту, не задумываясь, но он старается не поддаваться этой своей стороне. Это та сторона, которая всегда доставляет ему неприятности. На данный момент ему достаточно. — Я… не думаю, что ты проделал весь этот путь за чаем? Он делает быстрый глоток, чтобы не смотреть на Бай Хуа после того, как сказал это, пряча взгляд в чашке. — Нет, — говорит Бай Хуа нехарактерно серьёзно, — это не так. Ваше Высочество, протяните руку. Хуа Чен вздрагивает. Он не знает, чего ожидал, но так и должно было быть. Конечно, Бай Хуа не интересуется пустыми шутками — он здесь не с светским визитом. Им нужно закончить дела. Дела, которых Хуа Чен по глупости надеялся избежать. Воздух вокруг Бай Хуа становится на несколько градусов холоднее. Когда Хуа Чен смотрит, выражение его лица остается нейтральным, но глаза устремлены вниз. Он медленно сжимает кулаки, затем протягивает раскрытую ладонь, не пытаясь схватить самого Хуа Чена. Хуже того, что Хуа Чену приходится сдаться. С тех пор, как усадьба сгорела, он готовился к бою. Может быть, это было слишком самонадеянно с его стороны; Бай Хуа никогда не показывал никаких признаков того, что планировал сразиться с Хуа Ченом, и всё же Хуа Чен был здесь, думая, что заслужил это. Поднявшись со своего места, он кладёт ладонь тыльной стороной на протянутую в ожидании руку Бай Хуа. Холодные пальцы обвивают её, большой палец Бай Хуа ложится сверху. Хватка не жесткая; даже когда Бай Хуа тянет его вперёд, то лёгким рывком подталкивает Хуа Чена ближе, чтобы призрак мог осмотреть остальную часть его руки. Порхающие касания мягко скользят по коже, оставляя за собой дорожку из приподнявшихся волос. Возможно, отчасти виновата температура, но Хуа Чен уверен, что в основном это связано с характером контакта, затяжным и сдержанным. Бай Хуа осторожно откидывает ткань мантии Хуа Чена, обнажая порез. Что-то в его лице напрягается, когда он различает красный цвет крови. — Ваше Высочество, — говорит он. Хуа Чен может придумать около десяти различных причин, по которым он не должен ничего говорить. Ему не стоит испытывать судьбу, он должен просто сидеть и молчать хотя бы раз. Но он ненавидит, ненавидит этот титул и то, как он слетает с губ Бай Хуа, по-настоящему — Хуа Чен абсолютно уверен, что из всех, кто до сих пор называет его наследным принцем, Бай Хуа — единственный, кто произносит это так. — Сань Лан, — Хуа Чен не смотрит ему в глаза. — Гэгэ… — блять, гэгэ, — ты обещал. Хватка на его запястье крепчает. Не так, чтобы оставить синяк, но близко к этому. — Сань Лан, — исправляется он. — Я… Он замолкает, глядя куда-то прямо над Хуа Ченом. Последний чувствует, как поток духовной энергии неуклонно вливается в него. Он обвивается вокруг его руки, перекинувшись через плечо и неуверенно прижимаясь к ране, как влажная ткань, прохладная на ощупь. Собственная энергия Хуа Чена уже сконцентрировалась в этом месте, медленно стягивая кожу. Теперь процесс занимает секунды. За несколько ударов сердца рана полностью заживает, не оставляя даже следа, который мог бы испортить бледную кожу Хуа Чена. Хуа Чен сглатывает. — Спасибо. — Не благодари меня, — Бай Хуа не отпускает его и не отстраняется. — Это была моя вина. Сань Лан ещё где-нибудь ранен? Несмотря на вопрос, Хуа Чен чувствует, как духовная энергия вопросительно подталкивает его меридианы, словно Бай Хуа не доверяет ему говорить правду. Если бы он не был так занят, будучи растерянным, он думает, что мог бы обидеться. — Нет. Всё в порядке, — говорит Хуа Чен, его язык более неповоротливый, чем обычно. Бай Хуа смотрит на него долгим взглядом. — В самом деле, — настаивает он, — ты не должен… Беспокоиться обо мне. Переживать. Быть добрым, особенно если ты здесь, чтобы погасить долг. Очевидно, это не те вещи, которые ему разрешено говорить, но это не значит, что их нет. Рядом с ними мысль, которую он не позволяет себе озвучивать даже в своей голове, но которая всё равно кощунственно шепчет где-то в глубине его сознания: Хотел бы я, чтобы это было правдой. Хуа Чен прочищает горло. — Я в порядке, — снова говорит он. Он так говорит, значит, это правда — иногда так и бывает. Это давит на него слишком сильно, чтобы не сказать, поэтому он продолжает: — Пожалуйста, не беспокойся. Я должен… я должен извиниться. Ты был очень радушен по отношению ко мне, а я в свою очередь солгал и сжёг твой Дом Блаженства. Приношу Лорду свои самые искренние— — Не надо, — прерывает призрак. В его карих глазах есть что-то странно огненное. Не в его стиле перебивать Хуа Чена. — Позволь, — Хуа Чен отмахивается от руки Бай Хуа и делает небольшой шаг назад, освобождая достаточно места, чтобы низко поклониться. — Даже если бы я не подорвал твоего доверия, это доставило тебе много неприятностей. Я могу только представить ущерб, нанесенный твоему арсеналу, не говоря уже о— — Меня не волнуют мечи, Сань Лан, — говорит Бай Хуа. Затем добавляет, горячо: — Не могу поверить, что ты сейчас извиняешься передо мной. Он сводит брови в замешательстве, эмоции, выставленные морщинистой кожей, грубы и почти осязаемы. Это не первый раз, когда Хуа Чен видит Бай Хуа расстроенным (смотрите: укус змеи, откровение с Пэй Су, Лань Цяньцю в целом), но это не облегчает его собственное беспокойство. На Бай Хуа это выглядит неправильным. Хуа Чен также не уверен, что тон его собеседника абсолютно справедлив. Бай Хуа не должен говорить это так, будто это иррациональное предположение с его стороны; Хуа Чен сжёг поместье Бай Хуа. В его же городе! В городе, в котором Хуа Чен не должен был даже находиться без специального разрешения, не говоря уже о том, чтобы вмешиваться в дела других Небесных чиновников. Он действовал за спиной Бай Хуа. Любой другой уже объявил бы войну, желая возмещения ущерба. Бай Хуа был бы прав, ненавидя его. Он был бы прав, даже если бы пожелал отомстить. Но вместо этого, по пока не названным причинам, он здесь, суетится из-за травмы, которую Хуа Чен нанес себе сам. Его тошнит от чувства вины. Они снова не на одной волне. — Гэгэ, — жалобно говорит он. Его решимость не слишком сближаться с непревзойдённым рушится смущающе быстро, и он не знает, чего ещё ожидал. — Сань Лан, — отвечает Бай Хуа. Он немного хмурится, но это больше из-за решимости, чем из-за гнева. Хуа Чен удивлен, что может заметить разницу. — Я серьезно. Я не буду это слушать. Это уже слишком, то, с какой лёгкостью Бай Хуа прощает. Он снова тянется к Хуа Чену. Прикосновение большого пальца к костяшкам пальцев дает понять: всё уже забыто. — Право, я не заслуживаю… Бай Хуа — не то чтобы сверлит взглядом, но смеряет Хуа Чена глазами так, что эффект тот же. — Перестань, — говорит он. Его слова властны, о чём Хуа Чен уже хорошо знает из их совместного путешествия в Баньюэ. Они не оставляют места для споров. Жар поднимается к лицу Хуа Чен. Он послушно закрывает рот; повязка сбилась и не прикрывает глаз. Хмурый взгляд Бай Хуа становится внимательнее. Он, должно быть, неправильно понял, потому что говорит мягче: — Я не хотел кричать. Чувство вины Хуа Чена усиливается. Это меньшее из того, что он заслуживает, но он не может этого сказать, потому что Бай Хуа продолжает: — Ваше Высочество, пожалуйста, не поймите меня неправильно. Дом Блаженства — это всего лишь здание. Меня не волнует, что оно сгорит дотла, если это сделаешь ты. Но Сань Лан был ранен моим мечом. Это непростительно. Мне нужно, чтобы ты понял это, и я также должен сказать тебе, что мне очень жаль. Он смотрит в сторону, его взгляд напряжен от стыда и беспокойства. Хуа Чен двигается, прежде чем успевает одуматься, и хватает Бай Хуа за плечи. Наверное, ему не позволено делать это. . Бай Хуа не останавливает его. — Не извиняйся передо мной, гэгэ, — говорит Хуа Чен хриплым голосом. — Я действительно был неправ. Пожалуйста, мы можем просто сделать вид, что ничего не было? Он говорит это с уверенностью, которой совершенно не чувствует. Мысль о том, простит он Бай Хуа или нет, почти так же чужда ему, как просьба непревзойдённого просто двигаться дальше, словно Хуа Чен не нанес ему серьезного оскорбления. Это даже не звучит правильно, если подумать. Но если для Бай Хуа это важно, Хуа Чен, безусловно, может облегчить его беспокойство. Нечего прощать. Бай Хуа слабо улыбается. — Даже хороших частей? Каких. Это настолько не имеет отношения к делу, что Хуа Чен смеётся. Он чувствует себя неуверенно, как будто на самом деле хочет плакать, но Бай Хуа улыбается шире при этом звуке, поэтому он решает, что ему все равно. И ладно, чёрт возьми. Может быть, он немного влюблён. Это проблема, которую он может игнорировать позже. — Я не думаю, что были хорошие части, — говорит он. На его губах появляется ухмылка, и он не уверен, как ему это удаётся. В конце концов, однако, легче имитировать контроль, чем справляться с удушающей виной и беспокойством, когда он был уверен, что Бай Хуа никогда его не простит, поэтому он так и делает. Доброта всё ещё сбивает с толку. Непостижимо, даже полностью в пределах досягаемости. — Конечно, были, — возражает Бай Хуа. — Наш первый поединок был весёлым. И чай был хорош, не так ли? — Гэгэ, меня трясло. — Ты нервничал. Это понятно; ваш план был смелым. Тут Хуа Чен вздрагивает. Это был смелый план, который, как он знал, заставит его проебаться. — Как много ты знал? — спрашивает Хуа Чен. Это тот же вопрос, который у него был в комнате с Бань Юэ, и на который он не получил конкретного ответа. Он уже понял, что Бай Хуа видит его насквозь, но знал ли он уже тогда, что произойдет? А если и знал, то почему позволил? — Достаточно, — загадочно говорит Бай Хуа. — Хотя, если честно, это был не только ваш план. Были и другие составляющие, которых вы не могли видеть. Хуа Чен закатывает глаза, но не сильно. — Звучит похоже на правду, — бормочет он. Типично для Небес не излагать им сначала все факты. Секреты среди Небесных чиновников хранятся в тайне — проще сломать зубы, чем вытянуть из кого-нибудь полную историю. Нет никого, кто достигает бессмертия без того, чтобы что-то скрывать — он предполагает, что на Цзюнь У это распространяется вдвойне. — Тогда есть кое-что ещё, — говорит Хуа Чен. — Слушаю. — Я знаю, ты сказал, что не станешь слушать никаких извинений, но я переступил черту, когда был в Доме Блаженства. Гэгэ, там была комната… — он сглатывает, не зная, как сформулировать то, что хочет сказать. Извиниться, для начала, но за что? Он не хочет нарушать мир между ними, поднимая деликатную тему — и чем больше Хуа Чен думает об этом, тем больше он уверен, что комната, которую Бай Хуа обустраивал лично, является одной из них. Но Бай Хуа машет рукой, рассеивая эту мысль. — А, это. Если она была повреждена во время пожара, не составит труда подготовить её заново. Это то, о чём беспокоится Сань Лан? Он моргает. — Нет. Ну, то есть да. Боюсь, я переступил черту, войдя в нее, но если она была уничтожена… — Сань Лан, — говорит Бай Хуа, веселье мелькает в его словах. — Ты знаешь, что Бань Юэ не провела бы тебя туда, если бы для меня это было неприемлемо. Не за что извиняться. — Точно, — Хуа Чен смутно понимал это, но услышать подтверждение было… Бай Хуа смеётся. Это очень приятный звук. — Не нужно изображать удивление, — он ухмыляется Хуа Чену, рассеянно поправляя выбившуюся прядь волос. — Я знаю, ты меня уже раскусил. — Вот тут ты не прав, — наконец-то Хуа Чен может сказать что-то с абсолютной уверенностью. — Я никак не могу тебя понять. Ещё один взгляд — этот невозможно прочесть, но Хуа Чен думает, что видит где-то в нем озорство, секрет, который плохо скрыт. — Ты знаешь больше, чем думаешь. — Я тебе не верю, — говорит он. Это должно быть обвинением, но это не так. Улыбка Бай Хуа меняется. Если бы Хуа Чен был смелее, он бы сказал, что она стала нежной. Он мог бы также сказать, что она стала грустной. — Тебе решать, — а затем: — Можно? Он указывает на стол, и Хуа Чен быстро подчиняется, жестом приглашая располагаться. Он снова садится на своё место на противоположной стороне. Тесная обстановка храма означает, что пространство между ними невелико, даже со столом и чаем. Хуа Чен тянется к чайнику, не удосужившись спросить. Настала его очередь играть роль хозяина, и какая-то часть его странно довольна — он бы не назвал это рвением, но это и не что-то иное. Нервы сжимаются, но теперь уже с легкостью, это волнение другого рода. Менее резкое. Хуа Чен не знает, как Бай Хуа удаётся смягчить зазубренные части его тела, сделав их не такими болезненными. Глина прохладная в его руках. В то время, как Хуа Чен только становился теплее, чай в чайнике неуклонно остывает на протяжении всего их разговора. Он не обращает на это никакого внимания; к тому времени, когда он собирается налить ещё одну чашку, пар продолжает подниматься от напитка, словно он никогда не снимался с углей. — Спасибо, — говорит Бай Хуа, с благодарностью беря в руки предложенную чашку. Он закрывает глаза, делая первый глоток, длинные ресницы резко контрастируют с бледным оттенком кожи; на ней до сих пор сажа. Хуа Чену не терпится стереть её. Слова застревают у него в горле: пожалуйста, и не надо благодарить меня за это, и ты позволяешь простым вещам компенсировать слишком много, и как я могу отпустить это? Но также: Спасибо, спасибо, спасибо. — Хорошая смесь, — соглашается Хуа Чен. — Я думаю, она мне нравится. Морщинки отходят от краешков глаз Бай Хуа. Хуа Чен словно хочет что-то поджечь. — Я тоже так думаю. — Она приятная. Не слабая. И цветочная — это мне тоже нравится. Бай Хуа наклоняет голову. Его рот дергается, и тут же он снова скрывает его за чашкой. Хуа Чену нравится представлять пыльно-розовый оттенок, который мог бы окрасить его щёки, если бы это было возможно, создавая румянец на фоне холодных тонов. — Я понятия не имел, что Сань Лан так хорошо разбирается в смесях для чая, — спокойно говорит он. — Ты много думаешь об этом? Жар вспыхивает под кожей Хуа Чена. Я не! Не! Гэгэ, пожалуйста, не заставляй меня произносить это— Но затем Бай Хуа снова улыбается, и это даёт Хуа Чену понять, что тот только дразнится. Жестокий человек, думает он. По какой-то неловкой причине, это не является нарушением условий сделки. Чаепитие длится их до тех пор, пока солнце не начинает снова восходить. Хуа Чен встаёт, чтобы поставить кипятиться ещё одну кастрюлю с водой, как только предыдущая заканчивается, и Бай Хуа следует за ним, отмеряя листья, чтобы добавить. В нём есть что-то хореографическое, что заставляет его приостановиться. Словно это рутина, к которой они вернулись, а не незнакомый танец, который держит Хуа Чена в напряжении. Близость — это не то, в чём Хуа Чен хорошо разбирается. Он может думать об одном человеке, может быть, о двух, которым он позволил подойти так близко к себе вне спарринг-матча, и ни один из них не был сравним с бедствием, которое он развлекает сейчас. Это как играть с ураганом. Хуа Чен думает, что ему следует бояться его — или, по крайней мере, бояться этого, — но затем Бай Хуа фыркает и наливает в свою чашку слишком много чая, и это очаровательно. Он не знает, что с этим делать. Он вообще не знает, что делать; возможность оступиться кажется неизбежной. Они не возвращаются к столу после того, как налили чай. Вместо этого они пьют стоя, Хуа Чен наполовину растянулся на столешнице, а Бай Хуа прислонился к ней спиной гораздо изящнее. Хуа Чен, вероятно, плохой хозяин, но ему нравится это новшество в виде Бай Хуа на его кухне. Это забавно. Бай Хуа не кажется опасным, когда они вдвоём, раскрашенные бледно-золотым утренним солнцем. Он, конечно, опасен, со стороны Хуа Чена было бы глупо забыть, но это знание далеко, на грани абсурда. Бай Хуа не является Белым Цветком и бедствием; сейчас, в этой комнате, он человек, который любит чай с мёдом. Тот, кто праздно ковыряет раскалывающееся дерево пальцами и дуется, когда протыкает кожу. Хуа Чен стойко подавляет улыбку на последнем. Он думает, что, может быть, с ним всё будет в порядке, если он хотя бы на минуту забудет о своих тревогах. А затем— — Сань Лан, — говорит Бай Хуа, как обычно. На сей раз это было ответом на дешёвую шутку Хуа Чена, что-то сухое, являющееся скорее злобным, чем смешным, и когда Бай Хуа смеётся, он содрогается всем телом, начиная с груди и вверх. Он освещает всю комнату. Хуа Чен немного согревается, зная, что причина в нём. — Сань Лан, это ужасно— Однако это не так, поскольку Бай Хуа не выглядит ни капельки убедительным, а Хуа Чен не чувствует себя очень обиженным. Было бы здорово, даже… Вот только он кладёт руку на плечо Хуа Чена, когда говорит это, и Хуа Чен знает, что это шутка, он знает, но рука Бай Хуа холодная, и это неожиданно, и «ужасно» гремит в его голове громче, чем должно, и— Представление замирает, затем останавливается. Хуа Чен пропускает свою реплику. Всё останавливается. Хуа Чену требуется секунда, чтобы вернуться к реальности, раскаленная добела паника мгновенно исчезает. Первое, что он понимает, это то, что на кухне мёртвая тишина; второе — запястье Бай Хуа зажато в его кулаке, пальцы болезненно впиваются в плоть. Он резко опускает руку, но рука Бай Хуа движется с его собственной. Он забыл отпустить. — Прости, — шепчет он. Его лицо кажется странным. Опыт подсказывает ему, что это, вероятно, вылилось во что-то неприятное, неприглядное, если не прямо чудовищное. Он мягко отпускает непревзойдённого, тратя время на то, чтобы спрятать острые зубы за губами и сделать сгладить выражение во что-то менее угрожающее. — Извини, — снова говорит он. — Это было… меня застали врасплох. — Значит, это моя вина, — легко говорит Бай Хуа. Он наблюдает за Хуа Ченом со слишком добрым взглядом. Последнему некуда спрятаться, чтобы этот взгляд не последовал за ним, и это должно было заставить Хуа Чена чувствовать себя прикованным, расчленённым, но этого не происходит. — Я должен был знать. — Ты не мог— — Телега, — перебивает его Бай Хуа. — Тогда я тоже заставил тебя чувствовать себя неловко. Тебе не нравится, когда к тебе прикасаются, Сань Лан? Столешница вдруг кажется невероятно интересной. Хуа Чен долго изучает её взглядом. — Я не ожидал этого, — признаётся он. Ему приходится стиснуть зубы, чтобы выдавить слова, но он справляется. Правда — а Хуа Чен никогда особенно хорошо не справлялся с правдой — в том, что он очень, очень хочет, чтобы к нему прикоснулись. Он помнит времена, когда всё было не так уж ужасно; рука на голове, когда он хорошо обращался с мечом, более крупная рука направляла его собственную, когда он был молод и хотел играть в саду. Однако по большей части это слишком незнакомо. На каждое доброе прикосновение, которое он помнит, приходится десять, двадцать, пятьдесят тяжелых, со сжатыми кулаками и обжигающими ладонями. Ты больше не робкий ребёнок, говорит он себе. Он повторяет: ты не робкий ребёнок. Но так ли это? Бай Хуа тихо кладет руку на стойку перед собой, не двигаясь, чтобы вступить в контакт с какой-либо частью Хуа Чена самостоятельно. Он слегка постукивает указательным пальцем, чтобы привлечь внимание бога, но не более того. Хуа Чен смотрит вверх. Улыбка Бай Хуа не сияет. На самом деле она какая-то маленькая и невыносимо мягкая. Хуа Чен все равно вынужден моргнуть, убеждённый, что призрак пытается ослепить его единственный здоровый глаз. — Когда захочешь, — говорит он, отводит руку назад, натягивая на неё рукав мантии. — И я не буду на тебя набрасываться, обещаю. Хуа Чен должен усомниться в этом. Всё, что делает Бай Хуа, — набрасывается на него без предупреждения, каждая улыбка, каждый акт доброй воли. Ничего из этого не имеет ни малейшего смысла. Ни к чему из этого Хуа Чен не готов. — Хорошо, — всё равно говорит он. Хорошо. Он думает, что есть место для такой большой веры. Бай Хуа кивает, выглядя очень довольным чем-то — возможно, собой. — Хорошо, — повторяет он. Затем: — О, но перед этим я хочу спросить тебя об одной мелочи. Сань Лан, насчет статуи вон там… Какой— Нет. Нет. Они не будут говорить об этом. Хуа Чен громко стонет и опускает голову на руки, эффектно складываясь над деревянной столешницей. Он пытается меня убить, думает Хуа Чен. Жестокий, жестокий человек. Несмотря на несколько неубедительных заверений в обратном, он решительно удерживает эту позу достаточно долго, чтобы сгорела палочка благовоний, отказываясь показывать свое лицо, в то время, как Бай Хуа совершенно не может скрыть свой смех за рукавом. — Отвали, — ноет Хуа Чен. У него возникает ощущение, что его не воспринимают всерьез — Бай Хуа на самом деле не злится. Почему-то он смеётся громче и говорит что-то о манерах, на что Хуа Чен не обращает внимания. (Это ложь: он говорит, дословно: «Сань Лан, это действительно твои манеры?», а затем снова смеётся, пряча улыбку за кулаком, чтобы приглушить ее. Не то чтобы Хуа Чен украдкой взглянул, чтобы подтвердить это. (Это тоже ложь.))