Нынешним утром в Ландсфорте морозно

      Нынешним утром в Ландсфорте морозно. Я перебрасываю застиранный, уже сотню раз латанный-перелатанный рюкзак с одного плеча на другое. Ледяной ветер, несущий крошки снега и льда, вгрызается в поры, облизывает голую шею. Шарф забыл в своем домике на другом краю деревни, а возвращаться уже не хочется. Заледенелый подлесок хрустит под подошвами тяжелых сапог.       По пути мне встречаются двое — мальчик и женщина, возможно, его мать. Они не очень похожи, даже мутация у них не одинаковая. Впрочем, мне до этого дела нет. Я давно научился не задавать лишних вопросов.       Формальное приветствие — необходимость. Голову опускаю вниз, руки вытягиваю вперед и переворачиваю внутренней стороной ладони вверх. Ни оружия, ни ядов. Я безопасен для вас и с «меткой» — блеклым шрамом от зубов ваших братьев. Я свой.       — Доктор Мэйдж у себя? — спрашиваю я после.       Мальчонка молча трясет своей большущей синей головой. У него хиленькое зеленовато-сизое тельце и склизкие красные глаза навыкате, пронизанные тонкой сеточкой черных вен. Рваная грязная одежда висит на нем, как на старой вешалке. Женщина, похожая на огромный живой валун, покрытый бледно-коричневым мехом, издает клокочущий звук, напоминающий квохтанье курицы.       — Спасибо, — улыбаюсь я, не разжимая губ. С ними, как с дикими зверьми, нельзя показывать зубы.       Мальчик и женщина бредут в деревню из леса, а я продолжаю свой путь в гору. Деревня Ландсфорт считается заброшенной уже много десятков лет, о ней не знает никто и, наверное, так даже лучше. Места здесь живописные — густой древний лес с соснами-исполинами, возвышающимися над землей, словно копья гигантов; широкие луга, подпорченные мутагеном, но от того не менее зеленые и пышные по весне, сейчас покрыты толстым снежным покрывалом. В густо-белое зимнее небо упирается верхушка горы Олдемаран, словно кривой клык земляного титана. Воздух здесь по-горному свеж и чист… насколько воздух в таких условиях в принципе можно назвать чистым.       На этом фоне деревенька выглядит неприглядно, можно сказать, убого. Кривые темные хижины и крохотные домишки склепаны из полусгнивших досок, растрескавшихся камней и сырой глины. Дороги здесь — натуральные канавы, которые по оттепели превращаются в полноводные реки, а по заморозкам — в настоящий каток. Я помню каток, который заливали в нашем небольшом городке на Рождество. Это было красиво… и, по ощущениям, так давно. О той прошлой жизни я привык не вспоминать. Порой кажется, что у меня ее и вовсе не было. Жаль, что это не так — было бы много легче…       Я поднимаюсь в гору, пробираясь знакомой тропинкой через заснеженный бурелом. Легкие наполняет запах хвои и замерзшего перегноя, нос горит от мороза огнем. Ещё пара часов — и я околею окончательно, однако так долго я на улице не пробуду. Осталось всего-то полчаса ходьбы. В лесу вижу блеклые тени и слышу тяжелое дыхание со всхлипами. Бегуны. Сегодня они вышли на охоту толпой. Парочка из них замечает меня и подбегает поближе, но я не боюсь — даже не включаю «маячок». У них острый нюх, а я давно уже пропах этим местом насквозь. Они меня узнают.       Дом стоит на окраине леса, на небольшой возвышенности — и в нем не горит свет. Мальчик был прав — Ларса там нет. Я бы мог пойти его поискать, но уж больно устал и проголодался. Тяжелая дубовая дверь закрыта на внушительный по размеру замок и небольшой, но прочный засов. Посторонних доктор не терпит. Вот только я — не посторонний. У меня есть ключ. Дверь открывается тихо, петли я в прошлый раз смазал отлично. Плечи и лицо тут же обмывает тепло, а в нос бьет запах сушеных трав и реагентов.       Под ногами — шерстяной ковер, на стенах — два ружья, моток веревки и башка лося. Последнее — подарок прошлого хозяина, которого сожрали лет так двадцать назад. Он в чем-то провинился перед местными. Зузу спит в углу, прикрыв черный нос пушистым рыжим хвостом. Я бросаю на нее долгий взгляд и даже делаю шаг в ее сторону, но она тут же начинает визгливо скулить и ворковать — явный признак того, что дамочка не желает, чтобы к ней сейчас прикасались. Вредная лисья сучка.       — Поворчи мне тут, — с ухмылкой фыркаю я. — Сделаю из тебя воротник, пока Ларс не видит.       Зузу только глубже зарывает острый нос в свою роскошную густую шерстку.       Я сбрасываю рюкзак и снимаю тяжелое пальто с подкладкой из меха. Нынче середина января. Середина зимы, и холода стоят такие, что мама не горюй. Я наливаю себе немного чая и завариваю новый для Ларса. Замечаю попутно, что со стены пропал топор — значит, придет Ларс, нагруженный под завязку и злой, как черт. Я добавляю в заварку побольше земляники для вкуса.       Он возвращается ближе к вечеру. К этому моменту в дом успевают заглянуть несколько гостей, но увидев, что вместо доктора тут сижу я с винтовкой на коленях, быстро испаряются в белесом студеном тумане. Ларс в снегу от макушки меховой шапки до подметок медвежьих сапог. Борода и брови заиндевели, даже несмотря на толстый шерстяной шарф, а усы обвисли сосульками. Я принимаю у него котомку с дровами и быстренько раскладываю их, чтобы приготовить для очага. Он тем временем снимает одежду.       — К тебе приходили, — говорю я.       — Много? — спрашивает он.       — Пятеро, — отвечаю я.       Он молча кивает и идет в ванную комнату. Моемся мы тут оттаявшим процеженным снегом. Если совсем припрет, то и непроцеженным. Его же пьем, на нем же готовим. Ларс обмывает лицо подогретой талой водой. Я дроблю полено на более мелкие куски, чтобы горело лучше. Когда Ларс выходит, его уже ждет горячий чай и бульон из кролика. Кролик нездешний, как и все продукты, что мы употребляем в пищу.       — Что-то случилось? — спрашивает Ларс, когда мы садимся вместе около очага.       — Нет, — говорю я, мотнув головой. — Просто соскучился.       Я кладу голову ему на плечо, и он глубоко вздыхает. Хотелось бы сказать, что я пришел к нему только потому, что хотелось просто увидеть его лицо и услышать его голос. Но это не так. Совершенно.       Он, кряхтя, вытягивает ноги к огню. Зузу поводит ушами в углу.       — Потерпи до полуночи, — говорит Ларс тихо.       Я понимающе киваю и зарываюсь носом ему в шею. От него пахнет звериным мускусом, застарелым потом и сырой землей. Его волосы влажные на затылке. Я целую его соленую кожу — дряблая плоть проминается под губами. Ларс сипло выдыхает, но молчит. Он недоволен, я чувствую. Тут любое лишнее слово — вред.       Первый приходит через полчаса. Кривой, как подкова, весь в бородавках и гнойниках, истекающих бледно-розовой жижей. От него несет сладковатым запашком мертвечины и блевотины. Желтые глаза-булавки закрыты толстым слоем твердой, как подошва, кожи. Руки-зачатки с крохотными бесполезными пальчиками постоянно мельтешат в воздухе, пока он сипло воет и стонет на пороге доктора Мэйджа. Ларс осматривает его с дотошной, профессиональной внимательностью.       — Глубоко вошел, — говорит он, наконец, осторожно касаясь бока несчастного пинцетом. — Надо шить, Ворж.       Ворж издает хриплый хрюк и начинает мотать своими убогими обрубками. Но на «больничный» стул таки садится. Пока Ларс зашивает его толстую плотную шкуру длинной раскаленной иголкой, больше похожей на уменьшенный прут, Ворж, хлюпая и скуля, рассказывает мне, как получил свою травму.       — Зачем ты на охотников-то полез? — спрашиваю я, когда он заканчивает. — Знаешь же, что они с огнестрелом ходят. Радуйся, что у них не было запасника.       Впрочем, это в любом случае бы их не спасло. Я это понимаю, как понимает и Ларс. И прекрасно знает Ворж. Его народу на своей земле опасаться нечего.       — Размазывай сок по ране, — говорит ему Ларс в конце лечения. — Пусть пропитает нитку. У тебя регенерация хорошая — скоро само все зарастет. Приходи, если надо шов достать.       Ворж уходит, и мы облегченно выдыхаем. Этот мутант не так плох. Они все не так уж плохи, на самом деле. Но от мутагенов не сбежишь и не избавишься, а они, порой, заставляют творить страшные вещи. Следующим на очереди Фонрюк. Бледный рыхлый мутант с ногами, как у бегемота, и животом, как пивная бочка, жалуется на помутнение в рыбьих глазах. Ларс протирает ему их настойкой чая с раствором тетрациклина и просит больше не перебарщивать со свиной кожей.       — У тебя так они язвами покроются, — объясняет доктор, и Фонрюк понятливо моргает.       Степенный мутант желает было остаться «на чай», но в спешке передумывает, когда к нам заявляется другой пациент. Андре мучает огромный лишай на спине, и Ларс ему уже несколько дней подряд промывает его антибактериалкой. Пока он это делает, я расспрашиваю оборотня, как там дела «за границей». Андре один из очень немногих мутантов, чьи слова не без труда, но все-таки можно разобрать.       — Сугробы густеют, тропы заносит, — хрипит человек-волк, морщась от прикосновения хлопчатобумажного полотенца. — Если хотите набрать припасов, будьте быстрее. Скоро заметет все.       — Мы уже набрали, — криво усмехаюсь я.       Зузу просыпается, когда Ларс заканчивает с перевязкой, и, зевая, бредет к Андре. Они разных видов и все-таки нравятся друг другу. Даже больше чем нравятся. Я вижу, как лиса остервенело трется о лапы мутанта, потявкивая и заглядывая ему в глаза, и как жадно смотрит на нее Андре, повиливая своим толстым, как дубинка, хвостом. Он уже, как обычно, протягивает к ней свою заросшую, перевитую жесткими, как проволока, венами лапу, когда Ларс, как обычно, не сильно, но ощутимо хлопает его серебряным ножом. Оборотень отпрыгивает, скуля и рыча.       — Иди к Монни, — жестко, но беззлобно говорит Ларс. — Или к Элизе. Пусть они тебя удовлетворяют. А к моей девочке прикасаться не смей.       — Даже не думал, — бурчит Андре.       И, в последний раз оглядев Зузу алчным диким взглядом, уходит прочь. Лисичка провожает его жалостливым тявканьем.       — Проститутка, — хмыкает Ларс, запуская пальцы в ее шерсть. — Под любого кобеля лечь готова, пока отца дома нет. Привяжу к дверному косяку, так и знай…       Зузу за такое заявление кусает его палец до крови. Мы как раз заканчиваем с перевязкой, когда к нам приходит она.       Дженни самый сложный пациент. Вот как убедить полубезумную женщину, что нет — не беременна ты, и никогда уже не будешь, а живот этот твой — лишь следствие опухоли. Ты — мутант, у тебя газы в кишках… Дженни будто не слышит. Она стонет, хватается за свое большое желто-зеленое пузо и сипит, прося сказать, какой срок и кто у нее будет — мальчик или девочка. Я с трудом выпроваживаю ее прочь, наговорив отборной чепухи — у Ларса уже нет никаких моральных сил ей врать.       — Чтоб этот Арон сдох, — ворчит доктор, с тоскливой злостью глядя в огонь. — Чтоб его дикие собаки на части растерзали.       — Растерзали, — киваю я и целую его в лоб. — Роберто говорил, что видел тело.       — Мало ли что говорил Роберто, — отмахивается доктор. — Он вечно несет всякую чушь.       Ночь сгущает темные краски за окном, когда приходит один из негласных главарей. Донрад высок, силен и страшен. У него кривые длинные зубы, выпирающие изо рта, мощные мускулистые руки с выступающими черными венами и непропорциональная голова, покрытая мягкими мышечными шишками. От каждого движения они колышутся, создавая впечатление, что они наполнены какой-то жидкостью, словно бубоны или гнойники. Донрада уже долго мучает струп на бедре. Ларс признался по секрету, что струп этот, скорее всего, никогда не заживет.       Донрад гниет изнутри, хоть этого пока не видно.       — Не хорошо, если он умрет, — говорю я тихо, когда бугай уходит. — Снова начнется грызня всех со всеми. Я не уверен, что они оставят меня в живых.       — Оставят, — машет рукой доктор, отпивая немного остывшего чая. — Они всегда оставляют тех, кто им нужен. Они разумны, хоть и твари редкостные.       Усталость. Вот, что пропитывает мое существование последние несколько лет. Вечная смиренная усталость. Я не могу покинуть эти места, как не может и Ларс. Мы оба это прекрасно понимаем и оба этим тяготимся. Кто в здравом уме и трезвой памяти будет жить среди чертовых мутантов, выкидышей генной инженерии и неудачных порождений экспериментального метода лечения?..       На востоке от Ландсфорта есть деревушка Форменнос. Там живут оборотни, вроде Андре. Кто-то больше похож на волка, а глаза — умные-умные, все понимающие. Кто-то — вылитый человек на вид, но как к нему подойдешь, встанет на четвереньки, начнет рычать и скалить зубы. У них там целые выводки чудовищ по деревне ходят. Все стадии трансформации от homo sapiens до canis lupus. Андре повезло — он вроде как человек с волчьими чертами, может говорить, думать и взаимодействовать с разумными, вроде нас. Многие из его братьев и сестер таким даром не обладают.       На юге, ближе к подножию, есть крохотный поселочек Фунтик. Там живут обычные люди, выращивающие еду и живность на мутантной земле. Они же торгуют с «внешним» миром, закупают нам лекарства, «чистые» продукты и средства первой необходимости. Отбросы, как есть, но забитые, слабые, безвольные — чистые рабы, только хозяев видят раз в полгода. Тварям тоже нужны витамины, нужны лекарства, нужна еда. Нужно внимание, всем существам, вышедшим из какого-никакого социума, оно нужно.       Вот для этого мы и здесь — помогать им, развлекать их, лечить их. Если мы их чем-то не устроим, нас ждет горный обрыв или сами мутанты. Здешний суд быстрый. Раз — и нет тебя! Впрочем, к тем, кто реально приносит пользу, они не лезут. Ларс здесь уже почти пятнадцать лет, а я — пять. Не самый большой срок, но надо же с чего-то начинать. Я легкий в общении, помогаю им всегда, всегда на их стороне. Они привязались ко мне так же, как привязались к Ларсу. Я — их разведчик и шут, Ларс — доктор и психолог. Без нас уже не так интересно и удобно. А потому мы все ещё живы.       В полночь начинается охота в лесу, а в деревне — шум, гам и веселье. В такие часы лучше запирать окна и двери покрепче. Мутагены играют вовсю, и мутанты могут причинить вред любому — хоть своему, хоть чужому. Чужому, конечно, интереснее и приятнее, но и свой получит с лихвой, если случайно попадется под горячую лапу. Этой ночью деревня может не досчитаться кого-то из своих давних жителей.       — Ты не пробовал сбежать? — спрашиваю я Ларса, глядя в окно на горящие огни близ хилых деревянных домов — те тоже могут с легкостью пострадать от конечностей собственных жильцов, и тогда придется помогать их отстраивать заново. — Хотя бы думал над этим?       — В начале — разумеется, — со вздохом отвечает Ларс, усаживаясь на койку. — Но потом понял, что это бессмысленно.       — Отсюда можно уйти, вообще? — спрашиваю я, будто сам не знаю. Мне просто искренне хочется, чтобы хоть когда-нибудь он сказал что-нибудь другое. Хоть раз, пожалуйста…       — Есть дороги в горы, куда твари не ходят, но они смертельно опасны. Без карты там не проживешь, — отвечает Ларс все тем же спокойным до унылости тоном. Ложную надежду он не дает никогда — это одновременно расстраивает и приносит мрачное удовлетворение. — Южные тропки даже рассмотрению не подлежат. Нас выследят, догонят и вернут назад. Если не они, так их… помощники.       Люди. Те самые, из Фунтика. Я криво усмехаюсь и глубоко вздыхаю. Зачем задавать эти вопросы из раза в раз? Смирись, парень, доживать тебе свой век придется в компании людоедов, живых зародышей, гниющих недобитков и бог знает кого ещё. Медицина в цивилизованном мире шагнула далеко вперед, люди спокойно доживают до ста двадцати-ста тридцати, революционные методы лечения спасают миллионы больных по всему миру. Ты сам проживешь ещё лет девяносто без вопросов… каждый день глядя на то, какой ценой было достигнуто твое долголетие.       — Я так стремился сюда. Так хотел пощекотать себе нервы, увидеть что-то невероятное, проверить свой уровень прочности, — тихо бормочу я, незнамо зачем. Я никогда ещё этого не говорил за столько лет. Не видел нужды нагружать Ларса сверх меры. — Мне говорили, что приедут за мной весной, ты знаешь? Что обязательно меня заберут… И я верил, наивный дурак. Искренне верил. Обещал сестре, что мы съездим на море, когда я вернусь.       Я все ещё помню этот день, помню свежий теплый ветер, льющийся из приоткрытой форточки, помню вкус шоколадного мороженого, покрытого нежной глазурью с кусочками соленого миндаля, помню, как оно таяло на языке, и как я жмурился от удовольствия, подставляя лицо свету солнца в родном Орегоне. Там, где я жил, тоже было много сосен, тоже была деревенька у подножия горы, тоже иногда выпадал снег, правда мягкий и пушистый, как перышко. Иногда, когда он был достаточно липкий, мы с Энни лепили снеговиков и кидались друг в друга снежками. Я жил спокойно и ровно, обычный парняга, только что отучившийся в не слишком престижном вузе и беспечно ступивший на дорогу взрослой жизни. Я скучал, мне хотелось чего-то новенького. Я не понимал, во что ввязываюсь, когда соглашался на этот «рейс» с «потрясающей» скидкой в почти девяносто процентов. Это меня не оправдывает. Я — дурак, редкостный кретин.       И за это я расплачиваюсь по сей день.       — Интересно, какой она стала? — спрашиваю я у своего блеклого отражения в окне. — Она была такой прыщавенькой, когда я уезжал. Такой… низенькой верченой малышкой. Крученой зажигалочкой. — Я невольно смеюсь — мы придумали это прозвище вместе с мамой. Энни оно очень нравилось. — Сейчас она уже взрослая леди. Может, у нее муж есть. Даже дети. А я…       Никогда этого не узнаю. Вот так, Эдди, представь — у тебя, возможно, есть племянники, а ты даже не в курсе. Крохотные, похожие на твоего папашу спиногрызины. Ты их никогда не увидишь, как не увидишь их отца и мать. Ты и свою мать никогда не увидишь, не увидишь папашу. Не увидишь, как они состарятся, не увидишь, как их похоронят, не увидишь их могильные камни и то, как сестра кладет рядом с ними цветы. Все, что ты будешь видеть — вот оно, перед твоими глазами. Черный, как копоть, лес. Серое, как сажа, небо. Ледяной, как стужа, мир, полный боли, ужасов и мучений. Не твоих — людей, которыми попользовались и выкинули. Многие из них и не планировались изначально разумными, а вышли таковыми случайно. Статистические аномалии. Гуманизм не позволил их убить — всего лишь оставить где-то далеко, в заснеженных горах на границе Канады, почти на Аляске. Пусть они доживают здесь свой век, пусть гниют, жрут друг друга и тех, кто пытается их выхаживать — тех несчастных, что не понимали, на что идут, отправляясь в эти края. Ларс вообще думал, что едет лечить нормальных живых людей — и тоже считал, что всего через пару лет вернется к себе обратно, в Сидней.       Он берет меня за руку, и я понимаю, что дрожу.       — Иди сюда, — шепчет Ларс, и я закрываю глаза.       Мы раздеваем друг друга под толстым слоем нескольких покрывал — ночи в горах безжалостные, как здешние жители. Я целую своего доктора в щеку и прошу зажечь масляную лампу — хоть немного света, я так хочу на него посмотреть. Ларсу это не нравится, но он выполняет мою просьбу. Он редко мне отказывает. «Тебе в жизни нормальной отказали, — как-то, будучи вусмерть пьяным, заявил он мне. — В нормальной, молодой, счастливой жизни». Как я могу отказывать тебе?.. Такого он не говорил, но я понимаю, что он имел в виду именно это.       Он уже в возрасте, а тяжелые условия жизни и бесконечный труд сказались на его внешности не слишком хорошо. В свои пятьдесят пять он выглядит на все шестьдесят с хвостиком. Гладкие мягкие волосы давно поседели, в густой жесткой бороде гораздо больше соли, чем перца. Необходимая для выживания калорийная еда и преимущественно сидячая работа (с пациентами, лекарствами и прочим) отяжелили его тело, добавили ему грузности и приличную прослойку подкожного жира на боках и спине. Впрочем, под ней скрывались твердые мышцы и жилы — я знаю, что Ларс, при желании, может взять меня на руки, почти не напрягаясь.       Его смуглое лицо давно уже прострочили морщины, особенно вокруг глаз и рта. У него приятная улыбка, и когда-то он, видимо, улыбался много. Однако то время давно уже прошло, сейчас добиться от него улыбки — целый подвиг. Я немного отодвигаюсь, глядя в тусклом красноватом свете на его слегка впалую грудь и круглый живот. У меня высыхает горло. Я смотрю ему в глаза.       Они у него густо-синие, с оттенком легкой нежной голубизны. Он смотрит и выглядит, как мужчина, бывший в свое время баловнем судьбы. Наверное, когда-то он был известным врачом, у него была прекрасная работа, стабильный заработок, может, даже семья и любимый человек… Я никогда не спрашивал его об этом, но сейчас, в эту ночь, меня почему-то тянет на откровения.       — А тебя кто-нибудь ждет?       Ларс отводит взгляд. У него широкие щеки и короткая шея, давно уже пошедшая складками. Он не молод, он стыдится того, что я лежу с ним в одной постели. И в то же время он не может мне отказать — я нужен ему, я это знаю. Я нужен ему, чтобы чувствовать себя живым, чтобы уверить самого себя в том, что мир за пределами нашего маленького клочка преисподней все такой же нормальный. Я же нормальный, обычный, настоящий человек… человек…       — Инди, — бурчит Ларс.       — Кто? — хмурюсь я.       — Собака, — объясняет Ларс — и смущенно кривит губы. — Индиана.       — Как в фильме? — на эмоциях выдаю я — и улыбаюсь.       — Да, — выдыхает Ларс тихо-тихо. — Как в фильме.       И касается пальцем моих губ. Я тоже в последнее время улыбаюсь нечасто — не хочется притворяться, не хочется играть и выдумывать, как я часто делаю при наших несчастных. С ними мне хочется плакать. Мне в принципе время от времени хочется хорошенько проревется, но что-то не дает. Какой-то непробиваемый заслон.       — И все? — не отстаю я, целуя его твердую подушечку. — Больше никто?       — А кто ещё может? — спрашивает он, слегка усмехаясь.       — Ну не знаю… Семья, друзья, кто-то, кто, — я запинаюсь, — дорог…       Я стараюсь не выдать себя, но тщетно — Ларс все понимает. Ларс старше меня на двадцать лет, он умнее и проницательнее. Он улыбается. Слабо, но по-настоящему.       — Я же сказал в первый раз, — шепчет он едва слышно, — что никогда до этого…       — Так это секс, — хмурюсь я. — А отношения!..       — Нет, — говорит Ларс, спокойно и честно. — Никто меня не ждет. Даже Инди.       Его голос чуть вздрагивает на последнем слове. Ну да — пятнадцать лет мало какая собака проживет, особенно если она уже была взрослой, когда Ларс ее оставил. Я провожу рукой по его широкой теплой щеке, ерошу пальцами жесткую бороду.       Я тушу свет и тянусь к нему. Он облегченно вздыхает, раскрывая для меня объятия.       Отблески костров в деревне играют на потолке и стене нашей спальни. Разрозненные вопли гуляют по лесу отголосками звонкого эха. Тени жмутся по углам. Духота, запах пота и сам пот, струйками скользящий по коже, кружат голову. Горячая грудь упирается в мою, и влажная жесткая поросль смешивается с моими редкими колечками. Я скольжу языком по дряблой шее, рыхловатому плечу, прикусываю мочку уха и целую нежную кожицу за ним. Меня ведет от жара и прошибает от горячего дыхания. Ларс тяжело дышит и вздрагивает в ответ на каждое осторожное движение пальцев. Его колено упирается мне в плечо.       Пыль слоями сходит со здешней мебели. Прошлый жилец, охотник, был очень аккуратным человеком, и от него осталось многое — даже эта кровать, что скрипит от каждого неловкого чиха. Из нее вырывается просто какофония звуков, когда Ларс переворачивается на живот. Он ложится плашмя, упирается лбом в руки.       Ночь сгущает краски, и это так прекрасно. В ней так легко забыть, что за пределами этой комнаты, этого дома и этого пригорка есть хоть что-то ещё. Есть деревня уродов, полная ужасов и страданий до краев, есть деревня предателей, готовых по команде «фас» разорвать тебя в клочья, лишь бы угодить любимым хозяевам. Есть большой светлый мир, где все, что ты захочешь возможно, где можно жить, не думая о том, сколько осталось зерна или воды, или что сказать чудовищу, чтобы оно тебя не тронуло. Нет, все это где-то там — далеко-далеко. Здесь и сейчас есть только эта кровать, это одеяло — и Ларс, плавно выгибающийся, когда я вхожу в него.       Я просовываю одну руку ему под шею, а другой упираюсь в перину около его головы. Прижимаюсь ближе. Каждое движение глубокое, медленное, тягучее, под определенным углом — таким, чтобы причинить меньше вреда и боли. Ларс дышит сипло и не открывает глаза, его рука крепко-накрепко вцепилась в мою руку — утром на моем запястье проступят сине-черные следы от его горячих шершавых пальцев. Я утыкаюсь носом в его кисловато пахнущую макушку, в затылок, слизываю пот со складок и натянутых, проступивших из-под смуглой кожи вен. Его жар и мышцы выворачивают меня наизнанку.       Каждый такой раз — как знамение, как доказательство нашего единства. Мы — любовники, мы — возлюбленные. Мы — люди. Мы можем то, что не может никто из этих чудовищ. Жить. Жить и чувствовать удовольствие, дарить его ближнему и получать его взамен. Мы доказываем это себе, миру, тем монстрам, что отправили нас сюда — тем самым, что создали здешних монстров, тем самым, что не заслуживают никакого снисхождения.       Будь моя воля, они были бы мертвы. Будь моя воля, они страдали бы так, как страдает каждый здешний мутант и мы, пытаясь эти страдания уменьшить.       Но я бессилен. Все, что я могу делать — безмолвно клясть невидимых владык, выживать любой ценой, помогая общине, и быть с Ларсом. Просто быть. Просто целовать его потрескавшиеся губы, просто вызывать у него улыбку, просто прижимать его к себе по ночам. Просто дарить ему себя и свои силы, когда у него они заканчиваются. Просто быть рядом. Просто…       — Люблю, — тонко выдыхаю я — и все заканчивается.       Он позволяет мне не выходить в такие моменты — даже требует, чтобы я оставался. Наверное, это из-за все того же «как я могу отказывать?..» Мне одновременно и сладко, и больно. Я всегда обмываю его после такого.       И разумеется, не оставляю дело на половине. Кое-как отняв у Ларса одну руку и вынув из-под шеи другую, я помогаю ему перевернуться. Целую, целую слабые сухие губы до тех пор, пока в висках не начинает стучать, а язык под моим языком не откликается. Тогда я отрываюсь от них, целую подбородок, складку на шее, родинку около соска, сам сосок, складку на животе, складку на боку, линию нежной кожи рядом с пахом. Зарываюсь носом в жесткие волоски. Жар, веющий от твердой влажной плоти, вызывает нестерпимую жажду, которую я спешу скорее утолить.       Ларс недовольно ворчит, когда я так делаю — говорит, его вполне устраивает и моя рука. Но я знаю, что нравятся язык и горло. У меня горят губы под конец, и кисловатая терпкость горчит, но мне плевать. Ларс выдыхает с болезненным свистящим стоном: «Эдди». Ларс тянет меня наверх и надолго прижимается к моим губам, скользнув языком в рот. Ларс зацеловывает мое лицо, мои плечи, мою грудь, место прямо над сердцем. Ларс позволяет, поворчав, о нем позаботиться со всей возможной внимательностью.       Ларс шепчет, прижимая к своей груди, в темноте нашей спальни, тихо, проникновенно и нежно:       — Мы справимся, Эдди. Слышишь? Справимся. Я не оставлю тебя, мальчик. Никогда не оставлю. Ты не будешь один.       «И ты тоже», — мысленно отвечаю я и проваливаюсь в глубокий сон без сновидений.       После такого появляются силы жить и радоваться — пускай и в дальней морозной деревне, полной чудовищ-мутантов всех форм, размеров и цветов.