Дневник Ани 2: истина точно где-то посередине

22. Сенека. Конец лета. Дэткор

      Что касается книг (да, мы пока ищем ответы снаружи, у других, в книгах и кино), Саша вернулся к «Письмам» Сенеки, а я, как-то случайно наткнувшись, начала слушать воспоминания моей тёзки «Мой муж — Фёдор Достоевский» и, если не ошибаюсь, 14 часов прожила в другой эпохе рядом с двумя необычными людьми. Мне очень понравилось. Но сказать мне толком об этих мемуарах здесь нечего, так что перейду к Сенеке. У него Сашу удивили разговоры о добродетелях (в принципе не самом очевидном понятии) и вычурных римских термах (саунах/банях), упоминания каких-то деталей тогдашней жизни (Сенека ворчит, что раньше было лучше), запомнилось ему также частое превозношение разума, честности и непокорности, презрения к судьбе/независимости от прихотей судьбы, спокойное и добровольное принятие всех жизненных ситуаций, но самое главное для нас обоих — кладезь размышлений о смерти, а прежде всего — сам факт того, что кто-то с нами о ней открыто поговорил. Сейчас я приведу цитаты. Мне кажется, если бы я прочитала «Нравственные письма к Луцилию» в нужное время, мне бы очень помогло, но я о них не знала. Было бы здорово, если бы они стали широко известными и если не реальными психологами и терапевтами (до которых ещё дойти надо), то хотя бы в материалах об экзистенциальном кризисе (которые ещё найти надо) советовались, пусть и с оговорками (потому что в некоторых местах всё звучит как призыв к суициду, Сенека прославляет самоубийство как естественный и правильный, смелый и свободный от страха смерти поступок, вытаскивающий человека из-под власти обстоятельств и судьбы, приводя и одобряя кучу примеров самоубийств; собственно, сам Сенека, хоть и по смертному приговору, тоже покончил жизнь самоубийством).        Кстати, у Сенеки есть замечательные доводы против рабства (которые можно применить и против расизма, и против угнетения женщин; кстати, сам Сенека, увы, несколько пренебрежительно говорит о женщинах), а ещё — интересные мысли о душе и духе. С этого и начну, поскольку о смерти у Сенеки в разы больше.        Сенека приветствует Луцилия! Я с радостью узнаю от приезжающих из твоих мест, что ты обходишься со своими рабами, как с близкими. Так и подобает при твоем уме и образованности. Они рабы (афроамериканцы/женщины)? Нет, люди. Они рабы? Нет, твои соседи по дому. Они рабы? Нет, твои смиренные друзья. Они рабы? Нет, твои товарищи по рабству, если ты вспомнишь, что и над тобой, и над ними одинакова власть фортуны. (Письмо XLVII.)        Изволь-ка подумать: разве он, кого ты зовешь своим рабом (или женщиной), не родился от того же семени, не ходит под тем же небом, не дышит, как ты, не живет, как ты, не умирает, как ты? Равным образом (ваше положение/пол — это просто так получилось, независимо от вас) и ты мог бы видеть его свободнорожденным (мужчиной), и он тебя – рабом (женщиной).        Человек – это вид, как говорит Аристотель, лошадь – тоже вид, и собака – вид; значит, нужно найти нечто общее между ними всеми, что их охватывает и заключает в себе. Что же это? Животное. Значит, сначала родом для всего названного мною – для человека, лошади, собаки – будет «животное». Но есть нечто, имеющее душу, но к животным не принадлежащее: ведь мы согласны, что у растений, у деревьев есть душа, коль скоро говорим, что они живут и умирают. Значит, более высокое место займет понятие «одушевленные», потому что в него входят и животные, и растения. Но есть предметы, лишенные души, например камни; выходит, есть нечто более древнее, нежели «одушевленные», а именно тело. Если я буду делить это понятие, то скажу, что все тела либо одушевленные, либо неодушевленные. Но есть нечто, стоящее выше, чем тело: ведь об одном мы говорим, что оно телесно, о другом – что лишено тела... Как разделить тела? Они бывают либо одушевленные, либо неодушевленные. Опять-таки, как мне разделить одушевленные предметы? Одни из них имеют дух, другие – только душу, или так: одни из них – самодвижущиеся, они ходят и меняют место, другие прикреплены к почве и растут, питаясь через корни. На какие же виды мне расчленить животных? Они либо смертны, либо бессмертны.        Душу, которая состоит из тончайшего вещества, нельзя удержать и придавить в теле: благодаря этой тонкости она прорывается сквозь все, что бы ни навалилось сверху. Как молнии, даже когда она широко сотрясает и озаряет все вокруг, открыт выход через самую узкую щелку, так и душе, чье вещество тоньше огненного, по всему телу свободен путь к бегству. Вопрос только в том, может ли она остаться бессмертной. Но в этом даже не сомневайся; если она пережила тело, то никоим образом погибнуть не может – по той самой причине, по которой не погибает никогда, ибо нет бессмертия с каким-нибудь исключением, и тому, что вечно, невозможно повредить. Будь здоров. (Очень интересные мысли!)        Мысли Сенеки о смерти я посоветую читать под меланхоличную музыку — например, под инструментальный пост-метал, который играет у меня сейчас, пока я их пишу: Liongeist — As soon as I stepped outside, everything got worse, Liongeist — ...This feels like the end. А потом перечитайте их в тишине, в которой я сейчас пребываю, поскольку музыка уже отыграла. Можете вообще распечатать, повесить дома и перечитывать.        Будем, мой Луцилий, помнить о том, что скоро сами отправимся туда, куда отправились оплаканные нами. И быть может – если правдивы разговоры мудрецов и нас ждет некое общее для всех место, – те, кого мним мы исчезнувшими, только ушли вперед. Будь здоров.        Нам надо постоянно думать о том, что смертны и мы, и любимые нами.        Все смертны, и для смерти нет закона. Что может случиться всякий день, может случиться и сегодня.        Никто не остается в старости тем же, кем был в юности, завтра никто не будет тем, кем был вчера. Наши тела уносятся наподобие рек; всё, что ты видишь, уходит вместе со временем, ничто из видимого нами не пребывает неподвижно. Я сам изменяюсь, пока рассуждаю об изменении всех вещей. Об этом и говорит Гераклит: "Мы и входим, и не входим дважды в один и тот же поток". Имя потока остается, а вода уже утекла. Река — пример более наглядный, нежели человек, однако и нас уносит не менее быстрое течение, и я удивляюсь нашему безумию, вспоминая, до чего мы любим тело, самую быстротечную из вещей, и боимся однажды умереть, меж тем как каждый миг – это смерть нашего прежнего состояния. Так не надо тебе бояться, как бы однажды не случилось то, что происходит ежедневно.        Сетующий на чью-нибудь смерть сетует на то, что умерший был человеком. Все мы связаны общим уделом: кто родился, тому предстоит умереть. Сроки разные, исход один.        Умрешь ты не потому, что хвораешь, а потому, что живешь. Та же участь ждет и выздоровевшего: исцелившись, ты ушел не от смерти, а от нездоровья.        Ты думаешь, я пишу тебе так весело оттого, что избегнул смерти? Радоваться окончанию приступа, словно выздоровлению, было бы глупее, чем, получив отсрочку, мнить себя выигравшим тяжбу. А я, даже задыхаясь, не переставал успокаивать себя радостными и мужественными мыслями. «Что же это такое, – говорил я, – почему смерть так долго ко мне примеривается? Пусть уж сделает свое дело! Я-то давно к ней примерился». – Ты спросишь, когда. – Прежде чем родился. Смерть – это небытие; но оно же было и раньше, и я знаю, каково оно: после меня будет то же, что было до меня. Если не быть – мучительно, значит, это было мучительно и до того, как мы появились на свет, – но тогда мы никаких мук не чувствовали. Скажи, разве не глупо думать, будто погашенной светильне хуже, чем до того, как ее зажгли? Нас тоже и зажигают, и гасят: в промежутке мы многое чувствуем, а до и после него – глубокая безмятежность. Если я не ошибаюсь, Луцилий, то вот в чем наше заблуждение: мы думаем, будто смерть будет впереди, а она и будет, и была. То, что было до нас, – та же смерть. Не все ли равно, что прекратиться, что не начаться? Ведь и тут и там – итог один: небытие.        Кто не хочет умирать, тот не хотел жить. Ибо жизнь дана нам под условием смерти и сама есть лишь путь к ней.        Каждый день мы умираем, потому что каждый день отнимает у нас частицу жизни, и даже когда мы растём, наша жизнь убывает. Вот мы утратили младенчество, потом детство, потом отрочество. Вплоть до вчерашнего дня всё минувшее время погибло, да и нынешний день мы делим со смертью. Как водяные часы делает пустыми не последняя капля, а вся вытекшая раньше вода, так и последний час, в который мы перестаём существовать, не составляет смерти, а лишь завершает её: в этот час мы пришли к ней, а шли мы долго. Смерть, уносящая нас, — лишь последняя смерть среди многих. Смерть, которой мы боимся, последняя, но не единственная.        Неужели так много у нас свободного времени? Неужели мы уже знаем, как жить, как умирать? Вот к чему следует направить все мысли.        Смерть не есть зло. – Ты спросишь, что она такое? – Единственное, в чем весь род людской равноправен.        Любая вещь, пусть в ней нет ничего прекрасного, становится прекрасной вкупе с добродетелью. Мы говорим: спальня светлая; но она же ночью становится темной; день наполняет ее светом, ночь его отнимает. Так и всему, что мы называем «безразличным» и «стоящим посредине»: богатствам, могуществу, красоте, почестям, царской власти, и наоборот – смерти, ссылке, нездоровью, страданиям, и всему, чего мы больше или меньше боимся, дает имя добра или зла злонравие либо добродетель. Кусок железа сам по себе не горяч и не холоден, но в кузнечной печи он раскаляется, в воде остывает. Смерть становится честной благодаря тому, что честно само по себе: добродетели и душе, презирающей все внешнее.        Но и то, Луцилий, что мы называем «средним», не одинаково: ведь смерть не так безразлична, как то, четное или нечетное число волос растет на голове. Смерть – не зло, но имеет обличье зла. Есть в нас любовь к себе, и врожденная воля к самосохранению, и неприятие уничтоженья; потому и кажется, что смерть лишает нас многих благ и уводит от всего, к чему мы привыкли. И вот чем еще отпугивает нас смерть: здешнее нам известно, а каково то, к чему все перейдут, мы не знаем и страшимся неведомого. И страх перед мраком, в который, как люди верят, погрузит нас смерть, естествен. Так что даже если смерть и принадлежит к вещам безразличным, пренебречь ею не так легко: нужно закалять дух долгими упражнениями, чтобы вынести ее вид и приход.        …ведь одинаково страшно и быть в преисподней, и не быть нигде.        «Но он говорит, что такая жизнь ему в тягость». – Не спорю; а кому она не в тягость? Люди и любят, и ненавидят свою жизнь.        Неизбежное нужно принимать равнодушно.        А разве ты не знаешь, что и умереть – это одна из налагаемых жизнью обязанностей?        …богу я не повинуюсь, а соглашаюсь с ним и следую за ним не по необходимости, а от всей души. Что бы со мной ни случилось, ничего я не приму с печальным или злым лицом. Нет налога, который я платил бы против воли. А все то, над чем мы стонем, чему ужасаемся, есть лишь налог на жизнь. Так что, мой Луцилий, и не надейся, и не старайся получить от него освобожденье.        Я стану несносен самому себе в тот день, когда не смогу чего-нибудь вынести. Я хвораю? Такова доля человека! Перемерла челядь? задавили долги? стал оседать дом? мучат убытки, раны, труды, тревоги? Обычное дело! Мало того: неизбежное.        Нет такого невежды, кто не знал бы, что в конце концов умереть придется; но стоит смерти приблизиться, он отлынивает, дрожит и плачет. Разве не счел бы ты глупцом из глупцов человека, слезно жалующегося на то, что он еще не жил тысячу лет назад? Не менее глуп и жалующийся на то, что через тысячу лет уже не будет жить. Ведь это одно и то же: тебя не будет, как не было раньше. Время и до нас, и после нас не наше. Ты заброшен в одну точку; растягивай ее, – но до каких пор? Что ты жалуешься? Чего хочешь? Ты даром тратишь силы!        Ты пойдешь туда же, куда идет все. Что тут нового для тебя? Под властью этого закона ты родился! То же случилось и с твоим отцом, и с матерью, и с предками, и со всеми, кто был до тебя, и со всеми, кто будет после. Непобедимая и никакой силой не изменяемая череда связывает и влечет всех. Какая толпа умерших шла впереди тебя, какая толпа пойдет следом! Сколько их будет твоими спутниками! Я думаю, ты стал бы храбрее, вспомнив о многих тысячах твоих товарищей по смерти. Но ведь многие тысячи людей и животных испускают дух от бессчетных причин в тот самый миг, когда ты не решаешься умереть. Неужто ты не думал, что когда-нибудь придешь туда, куда шел все время? Нет пути, который бы не кончился.        Всякая жизнь коротка: если ты оглянешься на природу вещей, то короток будет даже век Нестора и Сатии, которая приказала написать на своем памятнике, что прожила девяносто девять лет. Ты видишь, старуха хвастается долгой старостью; а проживи она полных сто лет, кто мог бы ее вытерпеть? Жизнь – как пьеса: не то важно, длинна ли она, а то, хорошо ли сыграна. К делу не относится, тут ли ты оборвешь ее или там. Где хочешь, там и оборви, только бы развязка была хороша! Будь здоров.        Лучше напомни, что погибший ничего плохого уже не чувствует, а если чувствует, то он не погиб. Ничто не задевает того, кто стал ничем; а если задевает, значит, он жив. По-твоему, ему плохо от того, что он стал ничем? Или от того, что он еще существует? Небытие не причиняет муки: что может чувствовать тот, кого уже нет? И еще вот что скажем тому, кто оплакивает похищенного в раннем возрасте и тоскует по нем: что до краткости века, то если сравнить его со вселенной, мы все равны, – и юноши, и старцы. Что достается нам от века всей вселенной, того нельзя даже назвать малой долей: ведь самая малая доля есть некая доля, а срок нашей жизни близок к ничто.        Смерть или уничтожает нас, или выпускает на волю. У отпущенных, когда снято с них бремя, остается лучшее, у уничтоженных не остается ничего, ни хорошего, ни плохого – все отнято.        Подлинные блага – мудрость и добродетель – не умирают, они неизменны и постоянны. В уделе смертного только они бессмертны.        Ты боишься смерти; да и как тебе ее презреть среди удовольствий? Ты хочешь жить: значит, ты знаешь, как жить? Ты боишься умереть – так что же? Разве такая жизнь не все равно что смерть?        Так надо бы отвечать и тем, для кого смерть была бы избавлением: «Ты боишься умереть? А разве сейчас ты живешь?»        Мне предложили свободу; ради этой награды я и стараюсь. Ты спросишь, что такое свобода? Не быть рабом ни у обстоятельств, ни у неизбежности, ни у случая; низвести фортуну на одну ступень с собою; а она, едва я пойму, что могу больше нее, окажется бессильна надо мною. Мне ли нести ее ярмо, если смерть – в моих руках?        Мы тоже должны быть солдатами, и та служба, что мы несем, не дает покоя, не позволяет передохнуть. Фортуна ведет со мною войну; я не буду выполнять ее веленья, не принимаю ее ярма и даже – а для этого нужно еще больше доблести – сбрасываю его.        Жива память о том спартанце, еще мальчике, который, оказавшись в плену, кричал на своем дорийском наречии: «Я не раб!» – и подтвердил эти слова делом. Едва ему приказали выполнить унизительную рабскую работу – унести непристойный горшок (по Сенеке получается, что больничные уборщики рабы и должны покончить с собой), – как он разбил себе голову об стену. Вот как близко от нас свобода. И при этом люди рабствуют! Разве ты не предпочел бы, чтобы твой сын погиб, а не старился в праздности? Есть ли причина тревожиться, если и дети могут мужественно умереть? Думай сколько хочешь, что не желаешь идти вслед, все равно тебя поведут. Так возьми в свои руки то, что сейчас в чужой власти! Или тебе недоступна отвага того мальчика, не под силу сказать: «Я не раб»? Несчастный, ты раб людей, раб вещей, раб жизни. Ибо жизнь, если нет мужества умереть, – это рабство.        Следующий фрагмент хорошо описывает механику того, почему человеку в депрессии не радостно на море, почему отпуск его не радует и не даёт сил, но он также идеально описывает мои метания после открытия бытия (то есть осознания смерти) и подсказывает то, что позже стало одной из основ логотерапии: если нельзя изменить ситуацию, можно изменить точку зрения; не надо пытаться найти эликсир бессмертия или покончить с собой от отчаяния, когда шторм внутри уляжется, жизнь станет нормальной:        Ты спросишь, почему тебе не спастись бегством? От себя не убежишь! Ты полагаешь, будто ни с кем, кроме тебя, такого не бывало, и, словно делу невиданному, удивляешься тому, что и долгое странствие, и перемена мест не рассеяли твоей тоски и угнетенности духа. Но менять надо не небо, а душу! Надо сбросить с души её груз, а до того ни одно место тебе не понравится. Что толку искать новых мест, впервые видеть города и страны? То же самое ответил на чей-то вопрос и Сократ: "Странно ли, что тебе нет никакой пользы от странствий, если ты повсюду таскаешь самого себя?" - Та же причина, что погнала тебя в путь, гонится за тобой. И ты мечешься туда и сюда, чтобы сбросить давящее бремя, а оно, чем больше ты скитаешься, тем делается тягостнее. Что бы ты ни сделал, всё обернётся против тебя, самими разъездами ты вредишь себе: ведь больному не даёшь ты покоя. Зато когда избудешь эту беду, всякая перемена мест станет тебе приятна. Важно, каким ты приезжаешь, а не куда приезжаешь        В том же месте есть и космополитические рассуждения:        Пусть тебя сошлют на край земли, пусть заставят жить в любой глуши у варваров - такое пристанище, вопреки всему, окажется для тебя гостеприимным. Важно, каким ты приезжаешь, а не куда приезжаешь, - и поэтому ни к одному месту не должны мы привязываться всей душой. Надо жить с таким убеждением: "Не для одного уголка я рожден: весь мир мне отчизна". Будь это ясно, ты не стал бы удивляться, что не помогает новизна мест, когда ты, наскучив одной страной, перебираешься в другую: ведь и первая пришлась бы тебе по душе, если б ты всё считал своим.        Вот здесь удобно перекинуть мостик к другому аспекту размышлений Сенеки о смерти — он не только пытается обесценить её и прославляет суицид, но и сам же делает нужный шаг назад. Для начала приведу его мысль, которая вполне похожа на первую версию экзистенциальной психотерапии тем, что страху смерти придаётся заслуженно важное место в страданиях человека; кроме того, Сенека предлагает и решение проблемы — и именно поэтому у него столько обесценивающих смерть фрагментов.        Мое наставленье излечивает не одну болезнь, но всю нашу жизнь. Вот оно: презирай смерть! Кто ушел от страха смерти, тому ничто не печалит душу.        У него есть и другие места, похожие на то, что спустя две тыщи лет станет краеугольным камнем экзистенциальной психотерапии и логотерапии, часть из них я уже привела (маленькие, но важные фразы: кто боится умереть, тот плохо жил), вот ещё:        Возьми кого угодно - хоть юношу, хоть старика, хоть человека средних лет: ты обнаружишь, что все одинаково боятся смерти, одинаково не знают жизни. Ни у кого нет за спиною сделанных дел: все отложили мы на будущее.        Вновь Сенека подошёл вплотную к формуле «чем менее полно прожита жизнь, тем больше страх смерти».        …самую многолюдную толпу несчастных из числа смертных составят те, кого томит ожидание смерти, отовсюду угрожающей нам, ибо нет такого места, откуда бы она не могла явиться. Вот и выходит, что нам, словно на вражеской земле, надо озираться во все стороны и на всякий шум поворачивать голову. Если не отбросить этот страх, придется жить с трепещущим сердцем.        Есть даже про изоляцию:        Потому и должны мы переносить разлуку спокойно, что каждый подолгу разлучен даже с теми, кто близко.        Ещё такое, почти без изменений перекочевавшее в логотерапию Франкла (то, что в нашем прошлом, реализованные возможности, спасено от небытия):        Кто радуется только настоящему, тот слишком сужает пределы обладанья всеми вещами, нет, и прошлое, и будущее тешат нас, одно – ожиданием, чей исход, однако, неведом, ибо оно может не сбыться, другое – воспоминанием, которого не может не остаться. Что за безумие – упускать самое надежное? Успокоимся на том, что мы уже успели зачерпнуть.        В 70-м письме, видимо, Сенека яснее всего высказался о суициде, о котором я думала, осознав, что всё равно умру и жизнь вроде бы бессмысленна: «Глупо умирать от страха смерти», — говорит он (да, та истерика, наверно, была смесью панического острого страха смерти и гордыни «нет, жизнь меня не проведёт»; даром что в восхваляемых Сенекой случаях суицида очень размыта грань между человеческим достоинством и гордостью и гордыней — и там и там мысль «я всё возьму в свои руки»). Сенека защищает право на самоубийство. Однако, не без оговорок: самоубийство должно иметь вескую причину: освободиться от власти судьбы, покончить с несвободой. Но в то же время он прямо говорит: не нравится жить — не живи. Сенека делает много оговорок: подумай о друзьях, не лишай их общения с собой. Но всё-таки он провозглашает свободу человеческого духа над материей и мировым законом, над жизнью, над богом. Он приходит к праву на самоубийство не от депрессии и отчаяния, он здоров; но он не делает самоубийство никаким грехом или пороком, он фактически превозносит его — в тех случаях, когда через смерть человек отвоёвывает свою свободу. К сожалению или счастью, в итоге в вопросе самоубийства человек остаётся свободен. Хочешь — живи, не хочешь — не живи. От этой свободы кружится голова.        Кстати, вспомнила, как раз наверное тем летом слушали лекцию Альфрида Ленгле о воле и свободе, сейчас найду в заметках выжимку. Да, есть.        Воля и мотивация это почти синонимы, воля это задание, которое человек даёт себе, чтобы что-то сделать, автор воли это я сам. В психическом расстройстве, видимо, пропадает свобода воли — нет возможности сделать то, что хочешь. Воля — это реализация свободы человека. Мы свободны до определённой степени — мы не можем только прекратить быть свободными (тем не менее, как писал Фромм, люди настойчиво и довольно успешно убегают от свободы). Решения могут быть сознательными или бессознательными. Мы всегда принимаем решение. У нас всегда есть воля, потому что мы всегда свободны. В свободе скрыто принуждение. Воля не связана с логикой или рациональностью, и с желанием тоже.        Что ж, возвращаемся к свободе в решении вопроса жизни и смерти в 70-м письме Сенеки к Луцилию...        Но иногда мудрец и в близости смерти, и зная о назначенной казни, не приложит к ней рук. Глупо умирать от страха смерти. Пусть приходит убийца – ты жди! Зачем ты спешишь навстречу? Зачем берёшь на себя дело чужой жестокости? Завидуешь ты своему палачу, что ли? Или щадишь его? Сократ мог покончить с собой, воздерживаясь от пищи, и умереть от голода, а не от яда, а он тридцать дней провёл в темнице, ожидая смерти, - не в мыслях о том, что всё может случиться, не потому что такой долгий срок вмещает много надежд, но чтобы не нарушить законов, чтобы дать друзьям напоследок побыть с Сократом.        Нельзя вынести общего суждения о том, надо ли, когда внешняя сила угрожает смертью, спешить навстречу или дожидаться; ведь есть много такого, что тянет и в ту, и в другую сторону. Если одна смерть под пыткой, а другая – простая и лёгкая, то почему бы за нее не ухватиться? Я тщательно выберу корабль, собираясь отплыть, или дом, собираясь в нём поселиться, – и так же я выберу род смерти, собираясь уйти из жизни. Помимо того, жизнь не всегда тем лучше, чем дольше, но смерть всегда чем дольше, тем хуже. Ни в чём мы не должны угождать душе так, как в смерти: пускай, куда её тянет, там и выходит; выберет ли она меч, или петлю, или питьё, закупоривающее жилы, – пусть порвёт цепи рабства, как захочет. Пока живёшь, думай об одобрении других; когда умираешь, только о себе. Что тебе по душе, то и лучше.        Глупо думать так: "Кто-нибудь скажет, что мне не хватило мужества, кто-нибудь другой – что я испугался, а ещё кто-нибудь – что можно выбрать смерть благороднее". – Неужели тебе невдомёк, что тот замысел в твоих руках, к которому молва не имеет касательства? Смотри на одно: как бы побыстрее вырваться из-под власти фортуны, а не то найдутся такие, кто осудят твой поступок. Ты встретишь даже мудрецов по ремеслу, утверждающих, будто нельзя творить насилие над собственной жизнью, и считающих самоубийство нечестьем: должно, мол, ожидать конца, назначенного природой. Кто так говорит, тот не видит, что сам себе преграждает путь к свободе. Лучшее из устроенного вечным законом – то, что он дал нам один путь в жизнь, но множество – прочь из жизни. Мне ли ждать жестокости недруга или человека, когда я могу выйти из круга муки, отбросить все бедствия? В одном не вправе мы жаловаться на жизнь: она никого не держит. Не так плохо обстоят дела человеческие, если всякий несчастный несчастен только через свой порок. Тебе нравится жизнь? Живи! Не нравится – можешь вернуться туда, откуда пришёл. Чтобы избавиться от головной боли, ты часто пускал кровь; чтобы сбросить вес, отворяют жилу; нет нужды рассекать себе всю грудь – ланцет открывает путь к великой свободе, ценою укола покупается безмятежность.        Кто хочет, тому ничто не мешает взломать дверь и выйти. Природа не удержит нас взаперти; кому позволяет необходимость, тот пусть ищет смерти полегче; у кого в руках довольно орудий, чтобы освободить себя, тот пусть выбирает; кому не представится случая, тот пусть хватается за ближайшее как за лучшее, хоть бы оно было и новым, и неслыханным. У кого хватит мужества умереть, тому хватит и изобретательности. Ты видел, как последние рабы, если их допечёт боль, схватываются и обманывают самых бдительных сторожей? Тот велик, кто не только приказал себе умереть, но и нашёл способ. Я обещал привести тебе в пример много людей того же ремесла. Когда было второе потешное сражение кораблей, один из варваров тот дротик, что получил для боя с врагом, вонзил себе в горло. "Почему бы мне, – сказал он, – не избежать сразу всех мук, всех помыкательств? Зачем ждать смерти, когда в руках оружье?" – И зрелище это было настолько же прекрасней, насколько благороднее, чтобы люди учились умирать, чем убивать.       Так неужели того, что есть у самых потерянных и зловредных душ, не будет у людей, закалённых против этих бедствий долгими раздумьями, наставленных всеобщим учителем – разумом? Он нас учит, что рок подступает к нам по-разному, а кончает одним: так велика ли важность, с чего он начнёт, если исход одинаков? Этот-то разум и учит, чтобы ты умирал, как тебе нравится, если это возможно, а если нет – то как можешь, схватившись за первое попавшееся средство учинить над собой расправу. Стыдно красть, чтобы жить, красть, чтобы умереть, – прекрасно. Будь здоров.        Чрезвычайно актуальные слова. Почему их никто не знает? Если бы знали, везде бы была разрешена эвтаназия. А так людям до сих пор приходится решать всё самим и умирать тайком, если конечно ещё остались возможности покончить с собой. А вот если парализован? Лежи, мучайся и всё равно умирай. Смысл мучиться, если это не спасёт? Вот только не надо начинать речи о спасении души через страдания. Потусторонники. Хватит полумер, скажите решительно, что медицина не нужна и жить незачем, ведь главное это только бессмертная душа и другая жизнь. А то аборты они хотят запретить. Эвтаназию нельзя, аборты нельзя, самоубийство грех. Всеми силами принуждают к жизни, а жизнь не особо хорошая.        А вот ещё нашла из 24-го письма (из записей с припиской «Сенека» в нашей с Сашей группе), тоже про меня. Скриншоты, как и в случае с 70-м, надо вручную переписывать. Каждое слово идёт через меня. Надо мне раздобыть электронную или книжную версию «Писем» и прочитать их вообще самой.        Ведь какая надобность накликать беду и предвосхищать всё, что нам и так скоро придётся вытерпеть, зачем сейчас портить себе жизнь страхом перед будущим? Глупо, конечно, чувствовать себя несчастным из-за того, что когда-нибудь станешь несчастным. Но я поведу тебя к безмятежности другим путем. Если ты хочешь избавиться от всякой тревоги, представь себе, что пугающее тебя случится непременно, и какова бы ни была беда, найди ей меру и взвесь свой страх. Тогда ты наверняка поймешь, что несчастье, которого ты боишься, или не так велико, или не так длительно.        Что случается с детьми, то же бывает и с нами, взрослыми детьми: они пугаются, если вдруг увидят в масках тех, кого любят, к кому привыкли, с кем всегда играют. Не только с людей, но и с обстоятельств нужно снять маску и вернуть им подлинный облик. Зачем ты показываешь мне клинки и факелы и шумную толпу палачей вокруг тебя? Убери эту пышность, за которой ты прячешься, пугая неразумных! Ты смерть, это тебя недавно презрел мой раб, моя служанка. Зачем ты опять выставляешь напоказ мне бичи и дыбы? К чему эти орудия, каждое из которых приспособлено терзать один какой-нибудь член тела, зачем сотни снарядов, истязающих человека по частям? Оставь все это, от чего мы цепенеем в ужасе. Прикажи, чтобы смолкли стоны и крики и горестные вопли, исторгаемые пытками.        Разве только сейчас узнал, что тебе грозит смерть, изгнание, боль? На то ты и родился!        Так будем считать неизбежным всё, что может случиться. …От того, что касается одного тебя, отвлеки её (свою душу) на то, что касается всех.        Поверь мне, Луцилий, смерть настолько не страшна, что благодаря ей ничто для нас не страшно.        …Я обеднею – значит, окажусь среди большинства. Буду изгнан – сочту себя уроженцем тех мест, куда меня сошлют. Попаду в оковы – что с того? Разве сейчас я не опутан? Природа уже связала меня весом моего грузного тела. Я умру? Но это значит, я уже не смогу заболеть, не смогу попасть в оковы, не смогу умереть!        Эпикур порицает жаждущих смерти не меньше, чем одержимых страхом перед нею; вот что он говорит: «Нелепо стремиться к смерти, пресытившись жизнью, если как раз из-за твоего образа жизни теперь приходится стремиться к смерти». Также и в другом месте он говорит: «Что может быть нелепее, чем желать смерти после того, как всю жизнь тебе не давал покоя страх смерти?» К этим двум ты можешь прибавить еще одно изречение той же чеканки: «Только люди бывают так неразумны и даже безумны, что некоторых заставляет умереть страх смерти». Возьми любое из этих изречений, и каждое укрепит твой дух, чтобы ты терпеливо сносил и жизнь и смерть. Ведь нужны непрестанные побуждения и ободрения для того, чтобы мы избавились и от чрезмерной любви к жизни, и от чрезмерной ненависти к ней. Даже когда разум убеждает нас, что пора кончать, нельзя поступать необдуманно и мчаться очертя голову. Мудрый и мужественный должен не убегать из жизни, а уходить. И прежде всего нужно избегать той страсти, которой охвачены столь многие, – сладострастной жажды смерти. Ибо помимо прочих душевных склонностей есть, Луцилий, еще и безотчетная склонность к смерти, и ей нередко поддаются люди благородные и сильные духом, но нередко также и ленивые и праздные. Первые презирают жизнь, вторым она в тягость. И некоторые, устав и делать, и видеть одно и то же, пресыщаются и чувствуют даже не ненависть, а отвращение к жизни; и к нему же толкает нас сама философия, если мы говорим: «Доколе все одно и то же? Снова просыпаться и засыпать, чувствовать голод и утолять его, страдать то от холода, то от зноя? Ничто не кончается, все следует одно за другим по замкнутому кругу. Ночь настигает день, а день – ночь, лето переходит в осень, за осенью спешит зима, а ей кладет предел весна. Все проходит, чтобы вернуться, ничего нового я не делаю, не вижу – неужто же это не надоест когда-нибудь до тошноты?» И немало есть таких, кому жизнь кажется не горькой, а ненужной. Будь здоров.        Вот-с. Фух. Кажется, основное написала, переписала. Ещё добавлю кусочки про мудрость. Немного упустила, как в мудреце сочетаются готовность к самоубийству с радостью, но наверное под радостью подразумевается радость от независимости от фортуны.        «Каждый уходит из жизни таким, каким родился». – Неправда! В час смерти мы хуже, чем в час рождения. И виновны тут мы, а не природа. Это ей пристало жаловаться на нас, говоря: «Как же так? Я родила вас свободными от вожделений, страхов, суеверий, коварства и прочих язв; выходите же такими, какими вошли!» Кто умирает таким же безмятежным, каким родился, тот постиг мудрость.        Зачем мучиться и биться над этим вопросом, если умнее не решать его, а с презреньем отбросить?        Я научу тебя, как узнать, что ты ещё не стал мудрым. Мудрец полон радости, весел и непоколебимо безмятежен, он живёт наравне с богами. А теперь погляди на себя. Если ты не бываешь печальным, если никакая надежда не будоражит твою душу ожиданием будущего, если днём и ночью состоянье твоего духа, бодрого и довольного собою, одинаково и неизменно, значит, ты достиг высшего блага, доступного человеку. (Мне как человеку 21 века кажется, что достигнется так не благо, а какая-то бесчувственная спячка; вроде бы это и есть исконная апатия, но мне в этом видится апатия в привычном современном смысле.) Но если ты стремишься отовсюду получать всяческие удовольствия, то знай, что тебе так же далеко до мудрости, как до радости. Ты мечтаешь достичь их, но заблуждаешься, надеясь прийти к ним через богатство, через почести, словом, ища радости среди сплошных тревог. К чему ты стремишься, словно к источникам веселья и наслажденья, в том — причина страданий. Я повторяю, радость — цель для всех, но где отыскать великую и непреходящую радость, люди не знают. Один ищет её в пирушках и роскоши, другой — в честолюбии, в толпящихся вокруг клиентах, третий — в любовницах, тот — в свободных науках, тщеславно выставляемых напоказ, в словесности, ничего не исцеляющей. Всех их разочаровывают обманчивые и недолгие услады, вроде опьянения, когда за веселое безумие на час платят долгим похмельем, как рукоплесканья и крики восхищённой толпы, которые и покупаются, и искупаются ценой больших тревог. Так пойми же, что даётся мудростью: неизменная радость. Душа мудреца — как надлунный мир, где всегда безоблачно. Значит, есть ради чего стремиться к мудрости: ведь мудрец без радости не бывает. А рождается такая радость лишь из сознания добродетелей. Радоваться может только мужественный, только справедливый, только умеренный. — «Что же, — спросишь ты, — разве глупые и злые не радуются?» Не больше, чем львы, дорвавшись до добычи.        ...Ну вот я наконец и справилась с разбором «Нравственных писем к Луцилию»! Правда, очень много крутых мыслей. Советую.        Что-то я устала. Хочу ещё упомянуть, что в конце того июля ездили с ребятами в Ичалковский бор — после дороги поели на полянке, обошли по лесному маршруту пещеры (Саша был в восторге от такого могильного опыта, в пещерах полный мрак и ледяной холод и ничего нет), а потом переехали на тамошний травянистый пляж и пробыли там до вечера, пожарили кому чего подходит, покупались, к моему удивлению школьница Алёна была в чёрных стрингах (я тоже, только в кремовом купальнике), это конечно хорошо, что общество становится менее закомплексованным. Ещё поели спелого красного гигантского арбуза. Весь день была отличная погода. Лиза привезла с собой гитару, и несколько человек сыграли разные песни, им подпевали, но не я, я почти не знаю известных песен. К сожалению, из-за раннего подъёма у Саши кончились силы после пещер, не помогла даже банка энергетика, которую он специально взял с собой и выпил уже на пляже, и на ярком летнем солнце он чувствовал себя плохо и тоскливо, плавать не стал, лежал в сторонке. Я не знала, чем ему можно помочь, и старалась просто побольше быть рядом, пока не поняла, что говорить ему не хочется, а молчание и моё присутствие нервируют чувством обязанности что-то говорить и делать и чувством вины что из-за него я не «веселюсь» с остальными, и что он на этом празднике полноты жизни со своим отсутствием настроения лишний (мы потом это сформулировали). После этого я отошла на какое-то время в сторону, даже уже не помню, в мяч ли играли, или фрисби друг другу кидали, а потом легла молча загорать рядом с ним. По дороге домой (туда и обратно нас довезли) он уснул, а я смотрела в окно и старалась вобрать в себя уходящее лето, запомнить его ласковое тепло и солнышко.        Август стал месяцем дэткора в связи с выходом альбома Slaughter to prevail — Kostolom, но ещё мы узнали о Киотском протоколе — международном соглашении, заключённом в 1997 году в Киото с целью сокращения выбросов парниковых газов в атмосферу Земли для противодействия глобальному потеплению. Действовать он начал почему-то с 2005 года, но сам вообще являлся приложением к конвенции ООН по климату, принятой в Рио в 1992 году и начавшей действовать тоже не сразу, а с 1994. Но череда съездов, обсуждений и дополнений по этой конвенции продолжается до сих пор. Тем не менее, немного порадовало, успокоило, что ещё в конце прошлого века на международном уровне подняли эту тему и что-то уже решили. Мне казалось, что вся эта климатическая паника дело современное и собственно потому и паника, что раньше проблему климата игнорировали. Вышли мы на эту тему как раз через известную персону нашего времени Грету Тунберг, точнее, через видео в комментах к видео с Гретой. На видео представлена впечатляющая, сильная речь 12-летней (но по виду и речи ей лет 20) Северн Сузуки, которая 6 минут вольно или невольно навязывала вину слушавшим её взрослым и доводила их до слёз как раз на том съезде в Рио в 92 году.        В 2021, однако, мир услышал не только УВООООООООООООООООО Алекса зе Террибла, но и Хрю, хрю, хрю, хрю, ХРЮЮУУУУУУУУУУУУУУУУУУУ Уииииииииилла Рамоса из Lorna Shore. Музыкально и вокально To the Hellfire это просто что-то. Я думаю, после того, как эти две (Слотеры и Лорна) группы выложили свои вышеупомянутые релизы на Ютуб, что-то в мире изменилось, а дэткор обрёл второе дыхание. Экстремально тяжёлая музыка стала достоянием общественности, куча блогеров сняла реакции на тяжёлые треки (мне больше всего нравится Алекс Хефнер), и мир, говоря языком Юнга, наверное, начал адаптировать свою Тень. Да что говорить, если на канале позитивной оперной певицы появилось видео, в котором в горло Уилла засунули камеру! Затем одна за другой стали всплывать банды с невероятным материалом, словно участвуя в гонке вооружений, хотя понятно, что по скорости и брутальности превзойти Cattle Decapitation (тоже примерно в это же время представивших охуенный материал, снятый в самоизоляции) и дуэт приколистов Infant Annihilator вряд ли получится. Альбом Black Tongue — Nadir для меня тоже тяжёл. Открылась целая плеяда групп с невероятными треками: Shadow of Intent, Fit for an Autopsy, Signs of the Swarm, Thy Art is Murder... Со временем мы вкатились в The Acacia Strain, на которую вышли через совместный с Fit for... и Thy Art релиз The Depression Sessions (а через Акацию и трек с впечатляющим мученическим вокалом Джесс Никс вышли на достойный упоминания хардкор Mortality Rate и World of Pleasure). Когда, после выхода осенью альбома, мы стали изучать дискографию Whitechapel, оказалось, что классная дэткор-группа уже давно в строю. Три их трека про умерших родителей очень сильные и серьёзные работы, а клип на медицинскую I, Dementia довёл Сашу до слёз. Познакомилась я и со старичками Chelsea Grin; ну а классику жанра в лице Suicide Silence я и так знаю. Узнали мы и про необычную группу Rings of Saturn. Но про одну группу Саша рассказал целую историю.        — С радаров давненько ушли King Conquer. Я не удивлён, потому что вокалист там реально был психом, судя по его безумным глазам законченного наркомана в клипах. Наверное, его уже нет в живых. Для меня это особенная группа. Когда в старшей школе у меня случилась паническая атака на каком-то собрании в актовом зале, я сбежал оттуда, кое-как добрался до вокзала дворами, только по пути туда где-то во дворе у какого-то дерева проревелся, приехал в людном автобусе домой и ушёл рыдать в комнату. Сразу или не сразу, но я надел наушники и включил эту группу на всю громкость. Прибежала мать и начала спрашивать, что случилось — и я ответил: «Я боюсь людей». Она сказала: «Ладно хоть никто не умер», — и обняла меня. Я порыдал, а потом услышал, параллельно слыша из наушников эту группу: «Сын, все проблемы от того, что ты ушёл от Бога. Тебе надо вернуться к Богу, вернуться в церковь». Мои слёзы сразу высохли. Я отстранил её и пошёл умываться в туалет, где ещё какое-то время порыдал. С тех пор я избегал их слушать, меня снова закидывало в ту ситуацию, когда я слышал этот брутал-дэткор с адовыми брэйкдаунами, и мне сразу становилось плохо.       Я обнимала его и гладила по голове.       29 августа, в мой день рождения, мы съездили в лес — побродили по пляжу, прощаясь с тёплым сезоном, и разожгли костёр из сухих веток, поставив их шалашиком — по старинке, без покупного угля и жидкости для розжига. Пожарили шампиньонов, которые Саша до этого заботливо промариновал в майонезе с маслом и зеленью, попили чаю из его термоса. Вероятно, это было противозаконно, но оно того стоило. Затем мы полюбовались на закат — на небе уже виднелись звёзды и Луна — и поехали домой. Саша подарил мне зелёный коврик для йоги (на нём и спать можно) и горшечное тенелюбивое растение под названием аглаонема. Сначала он думал купить фикус, потом уточнил, фикус ли был у киллера Леона — вот так и узнал про аглаонему. Заказали вегетарианские пиццу, суши, салаты, Саша заранее купил торт и свечи, раздобыл даже бенгальские огни. По моей инициативе мы включили мультик «Валли» про ленивое человечество и роботов, но с середины у нас начался праздничный секс.        Ну, а потом... Кончилось лето. Напоследок мы сходили в книжный, купили книг — я взяла тоненькое «Искусство быть» Фромма с наставлением «медитировать» в оглавлении и заинтриговавшую описанием «Перед восходом солнца» Михаила Зощенко, Саша — «Мир как волю и представление» Шопенгауэра. Поужинали в уютном, но дорогом ресторане в том же здании этажом выше, там есть настоящая печатная машинка, а после распили бутылку красного вина дома при свечах. И лето прошло.