Амброзия Паллады

      Адела приступила к выделенной ей работе почти сразу же, как только была представлена старшей Ингрид. Зеленоглазая холодная камеристка не стала приводить девушку в чувства подобно Габриэле, которая, между словом, оказалась помощницей Ингрид. Рыжеволосая сразу поверглась критике из-за собранных в хвост волос и под настоянием миниатюрной кареглазой служанки пообещала, что на следующее утро приведёт свою причёску в подобающий вид, заплетясь в косу. Главная камеристка объяснила это тем, что множество девичьих волос, разбросанных прислугой по всему замку, до невозможности раздражает его хозяйку.       Как таковой особой иерархии, о которой заикалась Габриэла, у прислуги не было: Ингрид являлась главной камеристкой, поэтому все называли её старшей, Габриэла — её помощницей. Под предводительством строгой женщины составлялась особая группа девушек, что прислуживали лично госпоже и её дочерям. Остальные же распределялись по виду работы в начале каждого дня в разные части замка.       Ингрид сразу нагрузила Аделу огромным сводом информации обо всех, даже самых тонких деталях: имена хозяев, их распорядок дня, как следует себя вести, что можно и нельзя. Слушаться всех приказов главной гувернантки являлось первостепенной задачей — для сохранения устоявшихся порядков, дисциплины и собственной жизни. Иначе можно было понести наказание, чья степень зависела от проступка: от удара розгами по ногам до работы в жутком цехе. Что за цех, Адела не поняла, но слышала об этом уже не в первый раз, и никто даже и словом не обмолвился об этом страшном месте.       Старшая Ингрид вполне поняла всю её сконфуженность, поэтому настояла на том, что для начала вполне хватит детально запомнить каждодневное расписание леди, которое могло иногда меняться — но об этом шибко переживать не стоило, ведь Ингрид всегда предупредит. Из этого расписания рыжеволосая мало, что поняла. На первый слух сразу запомнилось, что вставать придётся рано, а ложиться спать — поздно, а ещё к выходным обязательной выходила уборка оперного зала (наличие которого рыжеволосую немного удивило), ибо в парадные дни недели леди любила проводить там время за музицированием.       Рыжеволосая хоть и сразу бросилась в пучину прислужьей работы, но не так остервенело: Ингрид дала ей срок в одну неделю, чтобы привыкнуть и отойти после болезненного пребывания в лазарете. И тут началось что-то невероятное: за пару дней Адела успела побывать практически везде и переделать самую разную работу, не переставая восхищаться тем, как были красивы своды этого жуткого по кошмарным интригам замка. Она не смогла сдержать возглас своего очарования, вырвавшегося у неё тогда, когда она вышла за пределы Зала Покоя. Повсюду были картины, статуи, огромных размеров лепнина, что и в лазарете украшала бездонные, пугающие своей серостью потолки. И что нельзя было не заметить — везде самыми разными оттенками благородной желтизны блистало золото. Во мраке оно лишь томно подмигивало, а когда солнечный свет просачивался сквозь стекло витражей и испуганная мрачнота отступала, казалось, что золото воспламенялось, являя адские языки огня.       Когда рыжеволосая вычищала многочисленные тумбы и стоящие на них вазы с красными и жёлтыми цветами от пыли, меняла свечи на канделябрах в коридорах, чьи каменные каркасы были пышно разодеты багровым или белым бархатом, она рассматривала картины, в числе которых водились и портреты знатных людей, взирающих на окружающую их обстановку как-то слишком спокойно и безразлично. Были и пейзажи: морские, лесные и даже пустынные. Однако редко встречались неповторимые полотна, где прослеживался особый, непонятный для Аделы смысл, который она пыталась постичь, вмиг застывая при одном лишь взгляде на танцующих дев, восседающих под грузными колоннами старцев-царей или как на голову невинной девушки возлагали отливающий солнечными лучами венец, — мотивы и сюжеты были разными, но столь пленительными и загадочными. Невольно всё это заставляло новую служанку исходиться в зарождающихся глубоких мыслях о всей символике, что не имела для неё никакой твёрдой почвы, но тем не менее почему-то так волновала, воздействовала так экстатично и глубоко трогала своим непонятным для неё искусством и величием скрытых легенд.       Адела поработала и на кухне, где прямо над столами-тумбами висели на крючках низкого потолка огромные перевязанные прочными верёвками и обмотанные шуршащей бумагой свёртки с мясом, чья порозовевшая от царившей на кухне прохлады плоть едва смела выглядывать из-за коричневых сырых обмоток. Она продолжала следовать прописанной диете, которая была не особо сложной: просто есть поменьше, с каждой неделей увеличивая порцию своих тарелок до нормы. Адела вымывала горы посуды от позднего ужина служанок, которых в замке насчитывалось порядка тридцати и у каждой была своя работа. Ингрид как-то обмолвилась, что число прислужниц госпожи достигало и шестидесяти, — но это было пару лет назад.       Помещения, что являлись по существу обитанием камеристок, просто кишели различными сплетнями и разговорами, предметом которых всегда была госпожа, её дочери, другие гувернантки и в последнее время — именно фигура рыжеволосой. Многие удивлялись тому, что Адела стала служанкой, выйдя из ужасных подземелий, куда обычно отправляют провинившихся перед леди женщин. И именно на кухне Адела впервые решила поучаствовать в беседе, спросив у пары девушек, что вытирали белыми тряпками влагу со всех тарелок и по-бедному медных косых кружек, про то, какой была Лидвина.       На лицах девушек сначала появилось какое-то отвращение, а затем они уже со смехом обсуждали, как златокудрая маленькая девочка была наивна: «Она была словно анемичная девица, что грезит о своём «геркулесе» и его крепких объятиях», — Адела лишь тихо слушала весь этот смех, что казался ей грубым, неотёсанным и мерзким. Однако за всеми этими разговорами её злость ушла, настала лишь грусть от столь трагичного конца: «На самом деле, девиц, подобных ей, было не счесть. Будь они не ладны и их дьявольская похоть, но сколько же было женщин, подобных ей, что мигом рделись, стоило кровожадной хозяйке взглянуть на них? Немыслимо… Просто кошмар! И сгинули они быстрее, чем все остальные», — за всем этим следовало ещё больше и больше историй, от которых у рыжеволосой стыло в жилах.       «А эти святотатцы со своей чернью на лбу! Адела, ты знала? Они же все ведьмы!» — речь шла о дочерях Димитреску, чьи образы в голове у новой служанки были чересчур кошмарными. «Вся бесовщина мух — их рук дело. Повезло, что сейчас зима и они редко кощунствуют по коридорам, страшась случайного морозного порыва ветра!» — Ингрид рассказывала ей и о важности сохранения тепла и закрытых щеколд на окнах.       В библиотеке, чей потолок являл собой огромный витражный купол, Аделе понравилось больше всего. Приходилось задирать голову вверх, чтобы увидеть, насколько были высокими стеллажи, что хранили на своих полках огромное количество самых разных книг. У новой служанки спирало дыхание, когда она осознавала, сколько трудов могли предложить эти стены. По краям серебряной арматуры купола филигранно расцветали всё те же цветы, что встречались в замке буквально на каждом шагу, что заставляло девушку нередко задумываться о символическом смысле этих прекрасных лилий, лотосов, тюльпанов. Может быть, они означали невинность? Или были особым знаком жертвоприношения девственности, жадно вырванной из рук женщины? Или, может быть, это некий ритуал очищения после смерти?       Ведомая своим желанием Адела, затерявшись где-то среди открытых шкафов, взяла первую попавшуюся книгу, а затем ещё и ещё. Все они были на непонятном ей языке: другая гувернантка, заметив, как девчонка хмурится, рассматривая буквы, сказала, что перед её взором настоящий мёртвый язык. Рыжеволосая хмыкнула, ни сколько не удивляясь, ведь в этом замке по-другому быть не могло: даже слова за кожаными твёрдыми обложками были мертвы. Оставалось только разглядывать иногда встречающиеся среди целого состояния текста чёрно-белые гравюры или полноцветные миниатюры. И девушка как-то незаметно полностью погрузилась в них, пленённая фантазией художников над историческими мотивами или мифическими сюжетами. Её притянули немыслимые сцены, где встречались ведьмы, топящие в море целые корабли, женщины, вырывающие своими волосами зубы повешанным, демоны и суккубы, извращавшие корыстных карликов, строящих оградки для своих стад. Какая-то эскапистская, не от сего мира атмосфера надолго охватила новую камеристку, пока ей опять не пришлось вернуться в реальность.       Все извращённые тайны начали вылезать наружу, стоило Аделе прислушаться ко всем сплетням, осторожно витающим между другими женщинами. Но за место одних вопросов приходили другие, вводившие в большую путаницу, которая обрастала пластами кошмарных образов догадок, что имели под собой безмолвную почву. Всё это были пересуды, которые могли быть озвучены, только вот главная суть порой стонущих от своей колоссальности сводов сквозила везде, но о ней предпочитали молчать. Когда девушка ещё несчастно томилась от ядовитого воздуха темниц, Лидвина говорила ей, что наверху о многом не говорят, потому что страшно. И с каждым днём Адела ощущала этот страх среди прислуги всё больше и больше, когда речь слишком неловко заходила о леди.       Однако стоило рыжеволосой заглянуть однажды в винный погреб, как некий пазл одна из самых главных и страшных истин, что была покрыта волнующей пеленой загадочности, наконец собралась воедино.       На рдяной двери погреба была надпись, смысл которой был ей не понятен и каждый раз она читала её по-новому, не зная точного произношения букв незнакомого ей языка, что встретился ей в библиотеке ранее: «Ab ovo usque ad mala». За красным входом она ожидала увидеть кошмарные образы перелитых бочонков и замурованных подземелий, но перед рыжеволосой предстал длинный коридор, чей каменный округлый свод подпирался чёрными проржавевшими столбами. Вдоль стен шли ряды аккуратных бочек, чьи «животы» были утянуты золотистыми обручами и небольшими этикетками с названиями сортов, а с их тыльной стороны торчал маленький светлый керамический с посеребренной ручкой краник. Здесь было достаточно чисто, немного пахло затхлостью из-за сквозившей у потолка сырости, но ничего кошмарного и ужасного не наблюдалось.       Её задачей было принести в винотеку бочонок поменьше, высотой почти в два фута, — и такие стояли в самом конце в, как будто наскоро сколотом, стеллаже. Однако Адела решила задержаться — разум подсказывал ей, что реальная действительность не могла быть такой очевидной и спокойной. Девчонка взяла маленький хрустальный стакан, чью пыль протёрла с помощью своего фартука, и решила приоткрыть один винный кран у бочки, выбранной наугад. Она поднесла полный до краёв тёмно-красного алкоголя фужер к носу, незамедлительно вдыхая запах. Ничего странного не почувствовалось: лишь спиртовые пары только что разлитого вина и не более. Тогда Адела рискнула прикоснуться губами к стеклу, слегка пробуя вино на вкус. Возникшая на языке мягкая и душистая сладость винограда исчезла не сразу и новая служанка была уже готова с разочарованным вздохом оставить бокал, вылив вино куда-нибудь в сточную дыру, но стоило сглотнуть слюну пару раз и о себе заявила такая мучительная и болезненная пряность, очень сильно напоминающая вкус железа.       Хрусталь с грохотом разлетелся по каменному полу, запачкав белизну передника камеристки. Словно порабощённая этим вкусом, что стал казаться вязким и густым, Адела замерла, почувствовав, как кровь в жилах воспламенилась и воспалённый осознанием разум погрузил её в воспоминания о зловонных подземельях: как более здоровых женщин, по словам Лидвины, уводили в перегонный цех. В глазах помутнело от оставшихся на губах алых капель. Во всех этих бочках были они — бедные служанки, что стали настоящей едой и усладой в золотых кубках для дьявольских хозяев. И в мрачной дворцовой колыбели находилось ещё целых тридцать безмолвно страшащихся женщин, для которых замок был обречён стать руинами их жизни.       Тогда рыжеволосой было трудно успокоиться весь оставшийся день. Злость пробирала её до глубины души, но Адела пыталась побороть её, вспоминая слова о смирении. Она и сама себе продолжала твердить в мыслях: «Смирись», — но это мало, чем помогало. Только глубоким вечером, когда спальня прислуги начала наполняться привычными неутихавшими разговорами и смехом, девушка смогла немного отпустить свои тяжёлые мысли, но на смену им пришло раздражение.       Подготовка ко сну являлась явлением настоящего чуда. Старшая Ингрид, выждав наступление назначенного часа, к которому вся прислуга должна была явиться в спальни, чтобы не прогуливаться по тихим ночным коридорам, ловко приводила всё усталое после долгого рабочего дня сборище глуповатых сплетниц в чувство и просила замолчать. Адела наблюдала, как зеленоглазая блондинка строго пасла, как домашний скот, этих одичавших от долгожданной крупицы отдыха зверей. Главная гувернантка пересчитывала всех служанок и, удостоверившись, что все на месте, сама с тихим вздохом опускалась на собственную маленькую койку в центре огромной спальни. Ни в какой светлый час дня не было здесь столько народу, сколько в сумеречный, когда закончены все труды, когда свет уже померк и невинные девичьи души готовятся к ночи.       И тут перед глазами являлся какой-то лупанарий, чёрно-белую гравюру которого Адела успела рассмотреть в «мёртвой» книге господской библиотеки. Конечно, озабоченных кружащихся вокруг гостей не наблюдалось, зато имели место быть полуголые смеющиеся девицы, чьи простые сорочки едва прикрывали их прелести. Только в этой лачуге до безобразия богатого и роскошного дворца появлялось особое таинство: прекрасные и страдающие женщины. Адела распознавала в них все безумства мечт и порывов, сквозящих во смехе, но вместе с тем разочаровывалась от их безнадёжной расслабленности, когда смерть находится слишком близко.       Вся эта атмосфера, которая стремительно взрывается, превращаясь в пантомиму, что неистово размахивает руками, так же и заканчивается под первое едва раздающееся сопение, что очаровывает своей сонностью и всех остальных. И за дверями лупанария возникает тишина и царит там до тех пор, пока от его стен не начинает исходить свечение, словно от только что раскалённых углей — чахлость и бедность, которые представлялись ранним серым утром, меркнут под лучами огненного солнца; по зале разлетаются жёлтые искры, замирая где-то у потолка над пока что безмолвным вечным потопом в виде глупых пташек.       Когда практически все заснули, рыжеволосая заметила, что одна кровать пустовала, поэтому толкнув вбок Габриэлу, что сидела на соседней койке и расчёсывала свои волосы, девчонка спросила:       — Где Дрина?       — Дрина — бывшая столичная чревовещательница, что была привезена по специальному приказу леди в замок, — зашептала миниатюрная девушка, отложив щетинистую расчёску на маленькую тумбочку. — Перед сном, когда госпожа хочет послушать стихи, она зовёт Дрину к себе в покои… Видимо, сегодня леди Димитреску опять захотела увидеть её. Она всегда возвращается по утру.       Дрина была странной: несла порой всякую околёсицу, кокетничала, как пустая девчонка, иногда была грубой, что измерялось во всех оттенках бабьей глупости, а порой сквозила в ней некоторая грусть, когда девушка днями напролёт прохлаждалась, постоянно пребывая в прислужьих спальнях. Адела была даже разочарована, что, получалось, главное в ней — простая женская инфантильность. Дрина иногда с томным придыханием упоминала, забываясь, в своих речах Редника: «Редник говорил…» или «Редник был такой…», — что наводило на странные мысли, но все вокруг как будто этого не замечали и пропускали мимо ушей.       Рыжеволосая не могла сказать явно, но скорее всего среди прислуги имело место быть кумовство, раз Ингрид силой своей власти могла прикрывать неработающую днями напролёт Дрину или кого-то ещё, кто был слишком к ней близок. Габриэла, между прочим, являясь помощницей главной камеристки, явно питала к старшей Ингрид неприязнь, но несмотря на это, они работали более чем слаженно и без пререканий — настоящий идеал сюзеренитета.       Адела наблюдала за всем этим и ощущала, как её берёт безнадёжность, раздосадованность, злость от столь пошлого безразличия к собственной судьбе. Она была разочарована от банальности, неприязни и мелочности, неподобающего бахвальства речей, которые напоминали щенячье тявканье. В то же время рыжеволосая убедилась, что ни у кого в глазах не было уловки подобных её мыслям и воинственности духа. Они все были душно наглыми до сплетен, что будто стали их единственной отдушиной, а что до собственной свободы — темней деревенского сапожника.       Главная камеристка, увидев, как по утрам новая служанка порой до крови сжимает свои ладони, сказала: «Мы до сих пор невинны и уже давно от всего больны. И нет нужды нам больше чахнуть, ожидая рокового часа». Действительно, все женщины, что попали здесь в дворовое рабство, никогда не знали мужчин. Их единственным мужем навеки, до последнего мучительного вздоха стала Смерть, что требовала для себя небывалой преданности, верности, подчинения и своеобразной любви — не в привычном своём понимании, — где сквозила хулительная «болезнь» ума, беззаконие, противоестественность, жестокость и нетерпимость сродни пыткам в подземельях. Всё это было для Аделы полностью непримиримым.       Желание встретиться с госпожой этих сводов росло с каждым днём. Девушке до покалывания в кончиках пальцев хотелось проверить прочность восставших собственных сил и продолжить сбрасывать пелену страха с безмолвных ужасных тайн. Но Ингрид будто укрывала её в тени, отправляя каждое утро в совершенно противоположную часть замка, чтобы никаким образом не могло возникнуть столь опасного пересечения. Главная камеристка ещё не доверяла рыжеволосой, но, по мнению Аделы, лучшим было бы направить силы разума на то, чтобы достойно сносить невзгоды, нежели чем пытаться предугадывать несчастья, которые только могут произойти.       Аделе, исходя из учения смирению, оставалось лишь молча следовать приказам и продолжать заниматься выделенной для неё работой. Однако, продолжая в волнении грезить о встрече, она уже смогла сделать кое-какие выводы о госпоже, почему-то глубоко в них уверовав.       Леди страстно любила свои книги, раз велела почти каждый месяц перебирать их, дабы избавиться от книжной моли, и, по словам других служанок, отдавала их некому иностранному мастеру, что украшал их буквенными орнаментами и миниатюрами, которые так по душе пришлись рыжеволосой. Мастер снабжал кладези знаний дорогими переплётами и корешками, что сверкали после позолоченной тесьмой на полках.       Госпожа ценила пышность и причудливость обстановки, раз украшала стены своего дворца роскошным шёлком. Она млела от золотисто-сумеречной парчи, драгоценных камней самых разных пород и блеска самоцветов на огромных витражах, — роскоши исключительно материальной, а тёмные миазмы фимиама явно реяли роем шпанских мушек и будоражили господский мозг до мурашек. Высокая женщина бредила от необычных украшений и начищенного металла доспехов. Хозяйка замка питала пристрастие к еде, сильно сдобренной сахаром, к крепким винам, что были глубоко темны от девственной крови её «жён». Она была щепетильна к ночи и сохраняемой днём тишине, веля носить прислуге войлочные туфли, постоянно смазывать двойные двери, а каждый метр пола стелить коврами и шкурами, чтобы не слышать ни единого шороха и топота.       Её стремление придать больше великолепия мрачным сводам граничило практически с безумием. И Адела в одном была уверена точно: леди испытывала самое неподдельное удовольствие от устроя всего сквозившего внутри замка святотатства. Повержение невинных, страшащихся её властью людей — вот её храбрость на явные злодейства. Женщина чувствовала себя не аристократкой и не царицей, она восстала настоящим божеством, посмев распоряжаться своим себялюбием так дозволено, превращая хрупкие человеческие души в прах. Но не мог же за этим скрыться обычный людской эгоизм и земное владычество, когда подчинённый позволяет себя убивать и император может спать спокойно? Рыжеволосая чувствовала, что за этим стоит что-то более осмысленное и мистическое. Что-то, что ей только предстоит узнать спустя лишь долгое время, упорно и смиренно выжидая.       С размышлениями подобного рода её гордыня никак не могла примириться, и с самого начала было мало надежд, что они не возбудят её вражды, не привлекут к себе внимание.       Адела перестала вздрагивать, вспоминая янтарные глаза: её бесстрашие, порождаемое желанием встречи с серьёзной опасностью, слишком легко вознеслось над замешательством, тревогой и смятениями. Однако будто стрелки часов развернулись вспять или судьба, посмеявшись над её безрассудной дерзновенной храбростью, снова решила направить свои ветры в девичью сторону, являя новой служанке, как же она была хрупка по сравнению с той, что невольно захватила все её мысли.       Одним днём, когда прошло порядка двух недель после становления рыжеволосой «на службу», Адела привычно нахмурилась, составляя вереницу служанок, что под предводительством Габриэлы шли убираться в библиотеку. В галереи было тихо и рыжеволосая позволила себе зевнуть от нахлынувшей внезапно сонливости. Вдруг почему-то идущая перед ней девушка остановилась и Адела услышала, как до высоких сводов высится звук удара каблуков о мраморную плитку. Аделу охватило странное волнение и она услышала тихий выкрик:       — Всем встать и склонить головы!       И словно в королевском дворце прислуга растянулась линейкой вдоль коридора перед явившимся солнцем королём. Только вот рыжеволосая не спешила опускать свой взор, она до последнего смотрела в конец длинной нефы, ощущая, как жгучий комок нервов где-то в груди завязывается всё больше, с каждым приближающимся шагом.       — Склони голову, идиотка! — рядом послышалось шипение Габриэлы, но, кажется, слова пролетели мимо ушей, потому что девушка продолжала, широко расправив плечи, смотреть вперёд. И только когда из-за тёмного угла поворота показалась огромная тень, а затем стремительно — и высокий силуэт, рыжеволосая наконец повиновалась, уперев свой взгляд в носки войлочных туфель.       В наставший роковой момент она даже не знала, чего хочет: чтобы у неё появилась возможность посмотреть на госпожу или чтобы столь волнительная судьба её миновала. Адела продолжала сосредоточенно думать, неистово сжав ладони в замок за спиной, и совершенно не заметила, как в нефе стало тихо и размеренный шаг с последним расчётливым звуком утонул среди стен где-то совсем рядом.       Когда в нос ударил запах вина, бергамотовой эссенции с примесью жасмина, смородины и розовой воды, у неё перехватило дыхание. Рыжеволосая замерла словно статуя, не смея сделать и вздоха, когда, обведя взглядом из-под опущенной головы вид перед собой, заметила, как сквозь натянутую белоснежную ткань прослеживается стан по-аристократски каталептической нижней осанки. Адела видела, как юбка, что удлинялась шлейфом и несколькими слоями терявшихся друг в друге рюш, натягивается вслед за лифом от размеренного женского дыхания.       Девушка неистово хотела поднять голову вверх, но сдерживала себя, так как смирение являлось теперь избранной ею новой стратегией. Однако госпожа сама сделала шаг к служанке, так стремительно приблизившись и слишком резко хватая за подбородок знакомую девчонку, за чью рыжую макушку хозяйский взгляд так удачно зацепился. На лице Аделы проскользнуло удивление, когда она незамедлительно встретилась с горящим ярким огнём в глазах напротив.       Женщина, что сжала её челюсти, предстала сейчас совершенно иной, нежели чем тогда, в смертельный для девичьего презрения к гибели миг — слишком яркая и пылающая в обильно проскальзывающем через высокие окна свете, что граничило со сверхъестественностью. Пылало все: шёлковый пояс на утянутой корсетом талии, многочисленные маленькие кольца на руках, привычно облачённых в мягкую ткань перчаток, и золотой аграф, что волнительно трепетал на вздымающейся закрытой груди. Столь утончённое и простое на первый взгляд платье шито жемчугом, золотом и серебром, — настоящая драгоценная кольчуга: что не стежок, то блистающий камушек. Наряд вспыхивает и струится огненными реками, плавится на матовой коже, покрытой сотней маленьких трещин, и чей особый цвет был с голубизной, чуть мутноватый, как рисовая или пшеничная вода.       Перед Аделой предстала не Смерть, что пугала своей неминуемой гибелью и властным эфесом меча приговора; не лиходейка, чьё коварство повергало в кошмарные бездны и заставляло исходить от животного страха всякого становившимся перед ней, несомненно, убогим человека. Это действительно было божество, богиня вечной власти, вечного максимуса. Это прекрасная женщина, чей вечно прямой излом тела несёт в себе судьбоносную огненную привлекательность для некоторых покорившихся сердец, — это бездушное, безумное чудовище, что было подобно Иродиаде, от чьего приказа «величайшая голова» пала под мечом палача.       Хватило лишь пары секунд собственных сил, и рыжеволосая смиренно опустила свой взгляд, не выдерживая столь безмолвного натиска новой для неё господской ипостаси. Девушка ощутила себя в самом настоящем спектакле, где они сменили сценические маски. Теперь хозяйка замка — полный пламенных сил хищник, а Адела — кроткая добыча, остающаяся в пределах зверской власти. Теперь за добычей пристально следят: всё перекрываемое пространство, дарованный второй шанс и, конечно же, поутихшие для этого театрального представления желания уничтожения, — всё это незримо следует по пятам за Аделой, что лишь бродит впотьмах, изредка натыкаясь на проблески сути.       Сверху послышался смешок и рука мягко опустила девичий подбородок, слегка касаясь розоватой кожи холодом хозяйских перстней.       — Тебе так идёт форма моей прислуги, — прозвучало как-то до безумия удовлетворённо, будто женщина давно желала увидеть непокорную Аделу именно так: смирившуюся, в стане других служанок, подчинённых её воле. По спине рыжеволосой прошёлся холодок, что затерялся где-то на затылке, оседая сотней маленьких иголок. Этот миг ввергнул девушку в пучину пущего волнения, где её собственная болезненность контрастировала с пламенным прекрасным духом, вдохновившимся ароматом кровавого вина.       Госпожа стояла и рассматривала девчонку ещё несколько секунд, что казались для всех камеристок неприлично долгими. Они то и дело переглядывались из-под опущенных голов между собой, и Адела могла поклясться, что слышала их безмолвные сумбурные мысли и шепотки, которые ей уже так надоели. У рыжеволосой больше не было сил сдерживать себя, и она, охватившаяся неврозом, часто задышала, чувствуя на себе пронзительный взгляд. Но вот леди, сделав полуоборот, приподняла платье, чтобы расправить шлейф. Послышался тихий звон жемчуга и серебра. Госпожа отошла на два шага назад, отчего Аделу вновь обдало чудным ароматом, и направилась далее вдоль галереи, куда и держала путь изначально.       Когда высокая фигура женщины скрылась в конце коридора, раздались тяжёлые облегчённые выдохи. Произошедшее заставило Аделу поникнуть на долгое время. Ей было все равно на задающих странные вопросы других гувернанток, на их новые витки сплетен. Машинально выполняя всю работу, она была крайне раздражена. С ней происходило что-то странное. Образ леди преследовал её повсюду. Она, обезумевшая желанием испытать оковы её сил на прочность, привыкшая гнать обезумевшее стадо своих сомнений и тревог из хлева, где они зарождались, на бойню, под не знающего промаха нож мясника-бесстрашия, вдруг совершенно растерялась. В её воображении вновь и вновь вставал этот образ, несущий гибель всякому, кто его коснётся. Девушка видела, как рдели губы, скрывая ровные безупречные зубы, как сверкали в величественном свете до самой блестящей платины волосы, как голубоватые руки исходятся в золотом и чёрном цвете драгоценностей, — но в глазах её была отрава, а в очертаниях рта проступал страшный оскал хищника. Адела так ясно видела этот запомнившийся до мельчайших деталей образ, что её нервы не выдерживали, и она только сильнее стискивала зубы, порой замерев будто поражённая громом.       Адела осознала горьковатую для себя правду: она была совершенно не готова к новой битве. Госпожа так ловко поменяла роль, сменив чёрное облачение на белое, гнев на своеобразную милость, губительные изломы на вкрадчивые движения, — за ней оставалось неизменным только неожиданность и повержение Аделы каждый раз в бездну длительных тяжёлых невзгод души. А вот сама рыжеволосая уже не была так уверена в своих силах, ощущая, как её выстроенный щит опять трещит, грозясь расколоться, — она лишь сменила свой гнев на липовую смиренность, и этого явно было недостаточно.       Теперь девушка сама желала скрыться в тени, залезть в замурованные подземелья, только чтобы не встречаться с хозяйкой замка. Но судьба продолжала над ней насмехаться, явно подталкивая её в объятия сомнительной встречи. Однако, там, где была леди, девчонка старалась не высовываться, оставаться незаметной для господского взгляда: и у неё это даже изначально получалось.       Имело место быть пересечение в оперном зале, когда в парадный день рыжеволосая была отправлена туда убираться и леди пришла слишком рано. Она быстро скрылась в прихожей, намереваясь покинуть это крыло, в то время, как другие гувернантки с придыханием остались у чуть приоткрывшихся дверей, чтобы насладиться разразившей эти стонущие стены мелодией. Предстало невероятное явление: демиург, постоянно упивающийся одиночеством, снисходительно раскрывал тайную силу творения простым женщинам, что, однако, заходились перед этой силой в страхе. Адела слышала лишь начало: этот мотив пробил в ней озноб, оживил позабытые боль и тоску, и сердце вновь завелось смутными терзаниями и страданиями. Мотив шёл будто бы из самых замковых глубин и своей скорбью ужасал и пленял девчонку. У неё даже увлажнились глаза, потому что было что-то в этом нечто большее, чем простые стоны и отчаяние, — было что-то, что выворачивало душу наизнанку, напоминало о умирании любви, любой: родительской, возлюбленной, духовной.       Одним вечером, в которые госпожа обычно любила проводить, так называемые, приёмы, что, однако, не были переполнены толпой гостей, Адела пожелала лишь относить тарелки с любимыми хозяйскими закусками до дверей в столовую. И до самого конца этот вечер напоминал девушке древнюю тризну, ибо стены в столовой были обтянуты в чёрный, на столе без единой складки колыхалась белая скатерть от снующих туда-сюда служанок, подготавливающих для предстоящего семейного ужина госпожи помещение. На скатерти стояли почерневшие деревянные корзинки с фиалками и лилиями. Из столовой вела огромная дверь в сад, что сейчас наглухо было закрыта. Когда Адела аккуратно расставляла хрустальные бокалы, она могла заметить сквозь покрытые последним инеем окна, как садовые аллеи были посыпаны мелким угольком, цветник уставлен лишь одинокими заледеневшими хвоями, — но летом наверняка в саду было очень красиво и пышно.       Когда зелёным огнём загорелись канделябры и заиграл невидимый похоронный марш, чья печальная мелодия издавалась из медного граммофона, Адела предпочла больше не заходить в пределы столовой, ведь начал издаваться смех: по началу гортанный, что принадлежал госпоже, а затем высокий, почти мелодичный, что относился к её дочерям. Мимо стола проходили в особо белоснежных передниках и серебристых чулках гувернантки и разносили сладкие, пряные блюда. Но это была лишь закуска к главной части тризны, чей финал явился слишком неожиданно: в один момент испуганные женщины побросали все разносимые тарелки на пол и с криком поспешили выбежать из столовой, когда раздававшаяся музыка оркестра начала надламываться, отрывисто метаться и прыгать — одиноко, дрожаще от ужаса, безумно. По столовой заметался ураган мух, выхватывая из толпы одну из бедняжек. Адела лишь молча встретилась взглядом с госпожой, которая, самодовольно улыбаясь, начала медленно прикрывать дубовые двери, за которыми на стол свалилось девичье тело, а за ним — тень, что принялась раздирать тонкое платье, повергая белоснежную скатерть в кровь. Маленькая анфилада утонула во тьме от с грохотом закрывшихся дверей, где оставались слышны громкие вспыхнувшие звуки агонии, бешеной музыки, жутких криков, общего смеха и плача.       — Лоис, как же так… — рядом на пол свалилась одна из недавно стоящих столбом служанок, но рыжеволосая даже не обратила внимание — она безвольно продолжала стоять и пялиться в сторону закрытой столовой.       Девчонка с ужасом видела перед собой глаза, что явно смотрели лишь на неё, представляя всю её ничтожность от скрытого в очах коварства и тайного умысла, в который раз доказывая Аделе, что она совершенно не готова.       Но долго оставаться в тени у рыжеволосой не получилось, своим желанием скрыться она лишь приблизила отчаянный миг намного скорее. Глубоко вечером, когда девушка закончила тушить не сгоревшие до конца свечи канделябров в многочисленных замковых галереях и пришла наконец в спальню, желая упасть на кровать прямо в грязной от прошедшего трудного дня одежде, над ней замирающей беспокойно тенью нависла Ингрид. Женщина долго мялась, будто мучилась внутренними переживаниями, но иного выхода всё равно не было и она тихо сказала:       — Будь осторожна, — Адела лишь приподнялась на локтях с мягкой перины, куда всё-таки поспешила упасть, и смерила подошедшую вопросительным взглядом. Главная камеристка снова замолчала, но после паузы продолжила, уже громче, с пущей уверенностью, принадлежащей только ей: — Отправишься сегодня вместе с Дриной в покои к леди — так пожелала госпожа.       Зеленоглазая лишь вздохнула шумно через нос и, даже не взглянув на растерявшуюся девчонку, развернулась на пятках, оставляя рыжеволосую в замешательстве. Снова её прижали в угол, застали врасплох, отрезали пути умелого бегства и исчерпали превращения в тень, и опять Адела совершенно не знала, что ей с этим делать. Оставалось лишь безропотно последовать за молчаливой, вдруг до стали в глазах посерьёзневшей Дриной, ощущая какой-то зловещий мистический ореол, нависший в эту ночь над замком, и то, что она совершенно не готова.