Амброзия Паллады

      Было настолько поздно, что внутри замка воцарилась угнетающая тишина, — за окнами уже давно опустились сумерки. Не доносилось ни человеческих голосов, ни звуков чьих-либо шагов. Наставшая неизвестность начала разжигать воображение, воспалять ум, — Адела пыталась выпытать что-то у Ингрид, но та повторяла лишь самые стандартные правила поведения при нахождении подле леди, или у Дрины, которая сделалась до жути молчаливой. Рыжеволосой показалось, что они шли довольно долго, и с каждый шагом у неё сжималось сердце от сделавшихся столь неуютными стен, что побагровели от наставшей темноты. Рано или поздно перед глазами должны были показаться слишком высокие для всех остальных комнат замка двери, что выглядели богаче, роскошней, сразу давая понять — за ними кроется хозяйская спальня. Девчонке казалось, что там её ждёт только тревога и горечь. Она старалась найти в своей душе какой-то якорь, за который можно было зацепиться. Но возможно ли отрицать возникшую опасность, что, загнав в угол, обступила со всех сторон? В голове тяжёлыми крыльями парила мысль о том, что всё можно списать на загадочность и непредвиденность.       Однако всё было не так просто: Адела явно понимала, что сейчас столкнулась лицом к лицу с самым древним законом, непрерывно жестоким, господствующим с тех самых пор, как возник этот мир.       В любом человеческом сердце происходит непрерывная смена страстей: одна угасает — торжествует другая, — но им присуща такая несправедливость, ибо не удастся никому надолго прикрыть угасающей торжествующую. Страсти опасны, недоверительны и их стоит остерегаться даже тогда, когда твой разум неимоверно напряжён и собран в ожидании встречи с серьёзной опасностью.       — Делай всё, что прикажет, — молчавшая до этого Дрина вдруг подала голос шёпотом, остановившись недалеко от мерцающих золотом дверей. — Если скажет сесть рядом — садись, падать на колени — падай и… Не сопротивляйся, — не дожидаясь ответа, темноволосая постучалась тремя короткими ударами. За дверью глухо раздалось повелительное: «Входи», — и Аделу, что не успела толком осмыслить прозвучавшее наставление, неминуемо бросило в огонь.       Из прохладных коридоров девчонка перешла будто в наполненный благовониями храм: внутри покоев леди пахло слишком непривычно для всех остальных замковых мест, где она успела побывать. Воздух был чересчур перегрет и до одури сладок, сразу заставляя расслабиться и потерять бдительность. В покоях было темно, лишь огонь в камине ярко потрескивал поленьями. Сначала Адела подумала, что перед ней предстала какая-то дворцовая келья, но стоило ей заметить тёмно-красные тонкие тюли, густые тона ковров, как в мозгу уединённое пристанище для дум и покоя превратилось в альков, в место для ночных услад. Она даже зарделась, но списала всё это на небывалый жар спальни.       Госпожи в ближнем помещении не наблюдалось, поэтому служанка позволила себе продолжить осматривать новые для неё комнаты. В отличие от всего остального замка, где царили строгость и утончённость, здесь была какая-то мешанина стилей — что-то неземное, нагромождённое друг на друга, почерневшее, выдающее тем не менее роскошную богему.       Живопись на стенах, где зловеще доминировала чёрная и багряная палитра, делала обстановку спальни ещё интимней. Как будто вокруг витала атмосфера женской неги: дамская грациозность передалась в линиях мебели, дрожь и истома повторились в узорах резьбы по дереву и меди, сладость подправилась убранством точным и прямым, а пряность — смягчилась глубокими и тягучими тонами ковров и мягкой постелью. Тут словно затерялся дух царственной Саломеи, готовившейся к смертельному танцу, что приводил в трепет всякого движениями фантасмагории и плавности. Но Адела знала — здесь обитает кое-кто другой, намного опасней и повелительней, чью истину образа было не раскрыть, не разгадать. Это было как миф, который оброс всевозможными домыслами, повторяемыми, обласканными с такой настойчивостью развращённой толпой, что было уже не понять, в каком закутке очередной сплетни кроется настоящая правда. От этого сердце уходило в пятки, вызывая душевную лихорадку, грозясь подставить девчонку в этот важный момент вечера, сделав из неё мёртвую пищу.       Недалеко от огромной кровати находился вход в ещё одно помещение. Оттуда струился свет, заалевший от переливавшейся в воздухе шатровой ткани. И где-то там под открывшейся аркадой витал дымок, что, уходя в высокие потолки, голубел, а затем медленно оседал по всему разгорячённому пространству покоев. Из-за багровой ткани вдруг показалась почти посиневшая рука, а за ней — и хозяйка, которая босыми ногами спустилась с пары ступеней, ведущих в неизвестное светлое пространство. Дрина тут же склонилась в поклоне и Адела, чуть отупевшая от сладких запахов, заторможено последовала её примеру.       Тёмные влажные волосы заструились на свету камина, своими кончиками почти задевая лопатки, когда высокая женщина скинула с себя тяжёлый махровый халат. Осталось лишь лёгкое платье, тёмно-лилового цвета, что казалось практически чёрным в тени спальни. Адела подумала, что ей понравилось, как была одета леди. Тонкая ткань слишком искусно подчёркивала фигуру, облегала бёдра, распускаясь лишь на груди, где передние завязки были ослаблены. С первого взгляда можно сказать, что леди была в спокойствии духа, но её стан был напряжён, как новая пружина, и под алебастровой с оттенками голубого кожей изредка жилками выступали тугие мышцы. В глазах, под тенью нахмуренных бровей читалась доведённая до предела сосредоточенность, будто вскоре ничто не поразит её взгляда и ни одна мысль не заденет за живое.       Девушки так и продолжали стоять у входа, дожидаясь какого-либо приказа, но госпожа совсем не спешила, несмотря на явное ощущение усталости: женщина безмолвно подошла к консоли, где серебром сверкал портсигар. Спальня продолжала тонуть в тишине, когда женщина, хмурясь, делала непродолжительные, какие-то слишком нервные затяжки, отчего обычная сигаретка ходила ходуном меж губ, а нос по-хищному щурился. К сладко-пряному запаху добавился едкий табачный, что заставило Аделу немного прийти в себя и развеять странную пелену в её мыслях.       — Нальёшь мне вино, — леди, не смотря на пришедших камеристок, указала рукой на рыжеволосую. Её голос охрип и опустился на пару тонов ниже, — женщина прочистила горло, затушив сигарету в пепельнице.       Рыжеволосая давно для себя уяснила, что алкоголь является лишь аперитивом перед всегда следующей за ним болью, чья картина отражалась на изящном, по-демонически остром женском лице до наглости поэтично. И влияние этой боли делается поистине чудовищным, когда она чёрным покровом проскальзывает сквозь трещины на синей коже, делая её по-бледному живой, торжественной, заглаживает все морщины и неровности дурманом молодой крови. Адела надеялась, что сегодня не увидит этого зрелища.       Она даже не заметила, как леди царственно разложилась на маленьком диване, который не мог поместить её всю, отчего женщина слишком непристойно закинула одну ногу на позолоченную спинку. Закончив наполнять хрустальный бокал вином, девушка, не зная, куда себя деть, встала рядом с консолью, недалеко от канапе.       — Александрина, прошу, — полное имя служанки зарезало Аделе слух. Но вот левая рука властно поднялась и рыжеволосой осталось лишь превратиться в тень, невольно наблюдая, как женская фигура неподалёку опускается у подножия сверкающим зелёным бархатом дивана.       Дрина, что до сего момента не смела поднять и головы, вдруг упёрлась своим взглядом, как сумасшедший лунатик, в лицо госпожи, являя наконец силу своего таланта. Сейчас эта девчонка могла бы, находясь в столичном кабаре, пугать и заставлять подскакивать со своих мест самых сентиментальных зрителей представления ожившими фарфоровыми куклами. Может быть, после этого к ней подлетел бы один из неравнодушных мужчин, поразившийся её таланту, а она бы кокетливо согласилась на все его капризы, притягивая беспринципность покупной любви. Олух-сутенер, пересытившись своими фантазиями, затыкал бы грязными банкнотами в свете ночи рот чревовещательнице, что тоже пахла как-то искусственно. Через несколько часов знакомство опустошилось бы, ибо возникло оно на фоне артистичности, а не любви.       Но прямо сейчас Дрине оставалось, не сопротивляясь, отдаться на съедение хозяйки замка, по чьей прихоти девушка теперь была вынуждена представлять в соблазнительном свете чуждые для её молодости, старые и покрытые пылью образы, натягивать на себя их отвратительное рубище и тщательно подбирать детали виденья прошлого, воскрешать тех, кого не следовало бы.       — О сфинкс могучий, переживший эпоху архаив, чей девы юный лик убил сотню юношей у Фив, скажи, как мне с этим быть… — лицо Дрины жутко заалело в свете камина, когда её уста, почти не шевелясь, начали озвучивать заученную ею до тошноты поэму. Её голос сделался печальным, тоскливым под стать вопрошающему уродцу, и Адела не смогла сдержать поражённого выдоха: перед ней предстал совершенно другой человек. Всё тупое озорство и глупость Дрины исчезли прочь, она смогла мастерски перевоплотиться, подчеркнуть особую интонацию, — рыжеволосая раньше никогда такого не слышала и оттого ужаснулась. Чревовещательница превратилась в настоящего кающегося злодея, что начал разбухать, мучиться от своих страданий перед властителем жаркого мира, упав на колени, преклоняясь словно Богу, созерцая его и умирая от вожделения быстрой отгадки своей напасти.       — Найди ты запах мудрости средь жертв… — в темноте спальни начал раздаваться ужасный, трогающий до глубины души диалог могучего Сфинкса и Убийцы. Их разговор полнился зловещими, гортанными голосами, почти нечеловеческими.       По началу леди не смотрела в сторону распластавшейся перед ней Дрины, чей голос, представляющего Убийцу, буквально умолял обратить на неё внимание. Она сидела неподвижно и неспешно смаковала винный вкус, нехитро вращая в густо-красном бокале алкоголь. Но с каждым пьянительным глотком зрачки глаз расширялись, и пленительные, просящие об ответе слова наконец воспламенили застывшую в мраморном теле кровь. Тут Адела затаила дыхание, так как заметила, что перед ней опять начало рождаться горячее и жестокое создание, пугающее своей властью над смертными.       Голос Дрины умело, ясновиденно и язычески воспроизвёл неизвестную для рыжеволосой древнюю эпоху, блеск и великолепие былых времён, что начали переливаться на лиловом платье госпожи белыми отсветами пламени от пришедшего в движение женского тела. Адела панически сделала шаг назад, начиная ощущать, что она здесь совершенно лишняя, ведь в комнате могли быть только могучий Сфинкс и клятый Преступник. Весь царственный дурман спальни начал рассеиваться, делаться неуютным с каждым витком озвученной поэмы. Ей казалось, что она видит то, что совершенно не должна видеть: влажные чёрные волосы под напором сильной теплоты начали завиваться кудрями у самых кончиков, женская грудь беспокойно заволновалась, от натирающей кожу ткани затвердели соски, заискрились от вскинутых рук браслеты, — ничто не обмолвилось внутри покоев о безрассудном и порочном женском обаянии, но отчаянно начало задыхаться, обезумев от хозяйского волнения тела, что излучало пленительные и хищные запахи.       Что-то нарастало, надавливая на Аделу своим грузом, заставляя её потеряться в собственном дыхании: под взволнованной маской вспыхнуло жгучее желание святотатства и противоестественная страсть. Рыжеволосая служанка заметила, как пуще прежнего заволновалась леди, вслушиваясь в ужасные фразы Убийцы, что вновь превратился из немощного старца в торжествующего злодея. Голос Дрины стал до одури зловещим: Убийца, сорвав покров самых гнусных злодеяний, приступил к рассказу по просьбе Сфинкса о том, как перерезал глотки девушек в самый доверчивый для них момент — момент ласкающего поцелуя. И пока голос чревовещательницы басил под натиском свирепой Сфинги, госпожа медленно поднесла руки к лицу, скрывая его свет, и сквозь пальцы вспыхнувшим кровожадностью взглядом впилась в облик рыжеволосой. Чёрные зрачки не смели пошевелиться в бешеном, как молодой Буцефал, золоте, встретившись с трепещущими от ужаса сапфировыми глазами.       Убаюканная прозой усталость и нервозность леди наконец ушли, оставляя место жадным до чужой плоти и страха желаниям. Слова Убийцы, что, не стесняясь, раздавались совсем непоэтично со всеми подробностями о его злодеяниях, конечно же, были обращены к ней. Конечно же, ей были предназначены эти мольбы о побеге от страшной действительности, преодолении границ ужасных и отвратительных мыслей, избавлении от незнающих конца терзаний осквернённой души.       Госпожа продолжала молча сидеть, совсем не замечая, как сделалась в один миг угрюмой и мрачной Дрина, в чьих остекленевших глазах Адела смогла узреть страшную грусть оттого, что та была вынуждена рассказывать подобные ужасы, находясь подле ног высокой леди, а не на сцене столичного кабаре. Безмолвность хозяйки продлилась до тех пор, пока её оголённого бедра спущенной ноги не коснулись дрожащие маленькие девичьи ручки, — движения, однако, были плавными, будто руки знали, как нужно касаться.       — Налей ещё и немедленно выйди, — длани леди отнялись от собственного лица и голова её упала на мягкий подлокотник канапе, больше не являя рыжеволосой камеристке ужас господских желаний.       Девчонка не сдержалась: её руки задрожали и бутылка, ещё полная красным алкоголем, со звоном об ободок бокала пролилась в фужер до самых его краёв. Она тихо оставила вино и слишком спешно, почти вприпрыжку, выбежала из покоев. Мозг и сердце грозились просто взорваться от бешено переливающейся в висках крови. Она, с шумом захлопнув двери спальни, спиной съехала вниз, оседая на жёстком ковре коридора.       В голове было до отчаяния пусто и Адела почувствовала, будто на неё свалилась столетняя усталость. Девушка решила пересесть на скрывшуюся за очередной тумбочкой галереи кушетку, — возвращаться в спальни прислуги совсем не хотелось. Зажёгши одинокую свечу настенного канделябра прямо над своей головой, она уставилась в стену напротив. Рыжеволосая принялась гнать из своих мыслей начавшие выползать воспоминания произошедшего за дверями господской комнаты, но никак не выходило. Её не покидали образы плавной и медленной женской порочности, что слишком величественно белела отсветами пламени на лиловом платье; и всё в думах зарделось от случившегося, что витало в голове очередной по-эллински изобразившейся картиной, коих в замке было много.       Гувернантка чувствовала себя двояко: словно две Аделы начали конфликтовать друг с другом. Одна корчилась от омерзения к развернувшейся извращённой поэмы в этот вечер, что никак невозможно было назвать аристократией духа, к принуждаемой интимности, прорвавшей так легко артистичные завесы искусства. Другая же… Другая Адела под сохраняемой пеленой страха рделась от подействовавшей на неё дрожи распутства, подогретой «блудными помыслами» о том, что могло происходить в данный момент в спальнях хозяйки, — она никогда не смела такое чувствовать, для неё это было ново, оттого и пугающе. Поэтому первая Адела несравненно победила, хотя вторая продолжала трепыхаться на дне её души, давая понять, что никогда девушка больше не забудет этих ощущений.       Она словно впала в летаргию: все впечатления пересытились друг другом, осталось лишь неявное бессилие. Лишь одно чувство могло держать её на плаву — ненависть к этой женщине, но то настроение души давно уснуло от замыленности работой прислуги, или оно и вовсе окончательно разрушилось, как лимес под натиском варваров в виде новых для неё ощущений загадок и таинства.       Кажется, рыжеволосая просидела так час, а может — и два, предаваясь собственным мыслям, пока рядом не послышался тихий скрип двери и надрывный плач. Девушка мигом вскочила, не ожидая увидеть так спешно покидающую хозяйскую комнату Дрину — Габриэла говорила ведь, что чревовещательница всегда возвращается лишь утром. Камеристка, путаясь в собственных ногах, вышла, прикрыв за собой двери. Её тело было скрыто лишь привычной для каждой служанки сорочкой, только вот посеревшая от застиранности ткань вся была в розовых пятнах вина. Короткие по-мальчишески стриженные волосы стояли дыбом, будто кто-то тянул их за каштановые короткие пряди вверх. В носу пузырился пролитый алкоголь от девичьих тихих рыданий. Держа в руках чёрное платье, Дрина, встретившись взглядом с ошеломлённой оставшейся в коридоре камеристкой, вытирая руками собственное лицо, лишь безмолвно ушла вдоль коридора в совершенно противоположную от спален служанок сторону.       Адела, совсем поникшая, вернулась в прислужье крыло довольно поздно. Она под общее сопение, иногда переходившее в храп, тихо опустилась на свою кровать. Внезапная догадка объяснила всю суть витающего вокруг Дрины, бывшей чревовещательницы, простой девчонки, коих тут полно, ореола непонятливости. В голову вдруг пришла первая их встреча в лазарете. Девушка в тишине услышала громкий звук металла — то были какие-то врачебные инструменты, скрытые от её взора, — в ушах раздался позабытый взволнованный голос мисс Бибеску: «Если госпожа узнает об этом…», — Адела с шумом вздохнула, прикрывая глаза. Она вспомнила дурашливый звонкий голос Дрины, которая упоминала в своих речах мужчину, что ради жажды наживы затаскивал почти малолетних, молодых девушек в замок, в погрязшее в пошлости и ужасах место. Напрасно рыжеволосая питала хоть какую-либо веру: никто был не способен дать ей успокоение и её презрение к здешним обитателям лишь возросло, — нигде и ни в ком не было никакой надежды.       Подробности очередной обескураживающей тайны раскрылись лишь утром, когда рыжеволосая, ни капли не спавшая прошедшею ночью и не заметившая вернувшуюся чревовещательницу, спешно шла за разозлённой от её вопросов Габриэлой.       — Неужели об этом знают все служанки? — очередной вопрос заставил помощницу главной камеристки замереть на месте с тяжёлым вздохом.       — Да, Адела, знают об этом все и успешно помалкивают. Поэтому и ты заткнись наконец, не действуй мне на нервы, — правда была слишком щепетильной, чьё сокрытие для всей прислуги стало мгновенно смертельным, наверное, поэтому Габриэла была в этот раз с ней слишком груба и резка. Однако новая служанка не могла переставать удивляться этому негласному сговору.       — У Дрины свои душевные раны, — темноволосая обернулась к Аделе, смерив девушку предупреждающим взглядом. — И, к сожалению, излечением от этой недоброкачественной болезненной хвори является Редник.       — Но этот… проклятый мерзавец привёз многих здешних женщин в ящиках прямо на смерть, как можно к нему обращаться? Как она может ходить к нему и ложиться в его постель, словно ничего не произошло? Как остальные могут просто помалкивать? Я бы убила его, будь у меня возможность. — сейчас исступление и порывы ярости выражались лишь в скрежете собственных зубов, в то время как непонимание горько оседало в сердце.       — Редник — единственный мужчина, находящийся на принадлежащей замку территории, — Габриэла имела в виду построенный неподалёку от каменной крепости дом за мостом небольшой речушки. Дойти туда без проблем ночью, как оказалось, проще простого. — Как удачно, что помимо страха перед госпожой, его также занимает и то, что расположено ниже пупка. Чувства для него — не больше, чем грыжевой отросток, поэтому Дрина и ходит к нему решать свои проблемы. И ты, Адела, — Габриэла вдруг резко взяла её за плечи, нависнув непонятной тенью. — Будешь молчать, как и все. Особенно не говори об этом при Ингрид… И при Дрине, само собой… Лучше вообще никогда больше об этом не зарекайся, поняла?       Адела сжала свои ладони в кулаки, покорно кивнув. Девушка наконец поняла, что ей не место среди всех этих безвольных камеристок. Речь шла не о невежестве или тупости. В них чувствуется это зловоние безвольного страха, которое только воспевает жестокость кровавой госпожи, рассыпается перед господством грубой силы, выказывает невиданные «чудеса» смирения, что вызывает у рыжеволосой постоянную тошноту. На месте Дрины новая гувернантка предпочла бы умереть, не будь у неё шанса выбраться отсюда.       Она желала поговорить с чревовещательницей с глазу на глаз. Та возвратилась поздним утром с привычными для вида кокетством и туповатыми смешинками в глазах. Адела специально осталась поджидать её в спальнях, но вместо проникновенного разговора вышел какой-то его обрубок на повышенных тонах: «Хочешь, чтобы я до конца дней оставалась домашней суккубой для этой дьяволицы? Мне всегда казалось, что там я болезненно теряю собственной рассудок. Я бы обязательно посмотрела на тебя с таким же осуждением, будь ты на моём месте», — глаза Дрины в тот момент покраснели и опухли, и Адела пожалела, что начала эту беседу. — «Я видела тебя вчера ночью: в твоих лицемерных глазах плескался панический страх. Можешь больше не храбриться и признаться, что и ты подвержена ему».       И рыжеволосая снова потерялась в своих мыслях: она перебирала, словно чётки, различные соображения и терялась в догадках. Она понимала, что для всех, попавших сюда и ставших невольниками, было бы проще смириться и продолжать безвольно жить. Но её хрупкое смирение подхлёстывало внезапно возникающее внутри её души желание непокорности, стоило хозяйке этих каменных сводов хоть раз напомнить о себе. Адела просто не могла выбросить из памяти явь столь леденящих своей напускной нежностью касаний к её подбородку, как горящие губительным огнём глаза насмешливо обводят её стан, теперь уже облачённый в форму прислуги. Впрочем, она прекрасно знала себя и была уверена, что не способна взрастить в себе смирение, как бы не старалась, когда рядом спокойно пребывает абсолютное зло. И абсолютного зла стоило бояться, чтобы не забывать, что оно является злом.       Прозябать в столь раздирающих душу противоречиях, однако, пришлось не шибко долго. Рыжеволосая пару дней проскиталась по замку, вызываясь на порой самую тяжёлую работу, только чтобы усталая истома находила её очень быстро, давая ночами успокоение сну от мрачных сновидений. Но в один из вечеров, когда Адела неистово желала забыться сном, не дожидаясь наступления своеобразного комендантского часа для всей прислуги, за собой её увела старшая Ингрид. Ей оставалось лишь разочарованно вздохнуть, когда она, шедшая в стане других камеристок, различила так отчётливо запомнившийся путь до хозяйской спальни, что был выложен мрачным красным ковром, так напоминающим скользкие разводы крови. Адела находила в этом какие-то символы вампиризма.       Хозяйка замка ведь пила кровь невинных девушек, а её дочери вообще предпочитали их мясную плоть. Но могла ли леди в самозабвении, как настоящие вампиры из легенд, самостоятельно отрубать головы несчастным, усмирять бьющиеся в конвульсии тела, чтобы не пропустить последний спазм своей жертвы? Ведь следы негласных злодеяний будто отражались на высоких, подпирающих потолки колоннах, на полуокруглых сводах и стонущих стенах, — рыжеволосая думала, что, наверное, всё это имело место быть, но когда-то давно. В данный момент же об этом отзывались лишь отголоски, но если сейчас леди была менее безумной, чем раньше, то для камеристки её теперешние злодеяния всё равно казались до ужаса страшными.       В отличие от прошлого её посещения покоев госпожи в этот раз здесь было прохладно, всюду горели свечи, отрешая зловещую атмосферу, багровые тюли были собраны пучками к потолку, и даже те самые шатровые занавески, ведущие в загадочное помещение, что оказалось неким огромным будуаром, граничащим с ванной, больше не колыхались, задавая алый свет. В углу комнаты она смогла рассмотреть манекен, стоящий одиноко и величественно. Ей на секунду показалось, что он ожил и закружился в танце, отчего заструилось волнами платье из дорогой цветастой материи с узкими рукавами и корсетом, с высоким воротником, отделанным белым мехом. Тяжёлое колье засверкало фиолетовыми камнями, что испускали неясный свет. Адела восхищённо смотрела на двигающуюся незнакомку, что так напоминала своим станом хозяйку замка, но движения были чересчур какими-то… добрыми, ласковыми? В это время главная камеристка легко толкнула её вбок, и служанка проснулась от мечтаний.       Ингрид поманила её за собой далее в будуар, где уже вовсю сновали другие девушки и где было слишком светло, почти до несуразной чистоты: так отсвете свечей сиял белый мрамор, который не шибко приятно для неё контрастировал с потолочной арабеской. Ей захотелось немедленно выйти отсюда, изжиться со свету, только чтобы больше никогда не видеть, как хозяйка замка плещется в огромной позолоченной ванне с густо краснеющей водой. Адела тяжело взглянула на главную камеристку, желая выказать всю мученическую неохоту, но блондинка даже не удостоила её взглядом, оставляя за своей спиной.       Несмотря на тягучий алый цвет, рыжеволосой мерещилось, что вода покрылась болезненно-жёлтой плёнкой — словно настоящая сукровица, вытекшая из зияющей смертельной раны, что также источает и кровь, которая стекает по женскому бледному бедру, словно сок переспелых фруктов. Влага, похожая на вино из хозяйского золотого кубка, с розоватыми подтёками скапливается с окровавленной шеи в ложбинке меж грудью и полностью омывает плоть живота. Девушку скрючило от вида разведённых по разные медные бортики ванны ног.       Одна рука леди замка была отдана на власть осторожных касаний служанки, другая же держала в своих пальцах мундштук, что заходился в рьяных клубах табачного дыма; кто-то из камеристок массировал позеленевшие от водной желтизны ступни, — госпожа была похожа на зверя, что, насытившись и успокоив голодную нервозность, наконец задремал. Но дьяволу ведь совсем не обязательно принимать звериную сущность, чтобы дать о себе знать: Аделе досталось самое возмутимое для неё место вокруг этого «жертвенника» — возле распадка скул и зачёсанных за чуть заострённые уши мокрых, блестящих платиной волос. Она присела на высокую табуретку рядом с чашей для умывания, что стояла возле купели, под большим зеркалом в лунно-серебристой раме. Над чашей, на тонкой полке из слоновой кости разместились самые разные флаконы причудливых форм и размеров.       Рыжеволосая прикоснулась к чужим вискам, едва надавливая, страшась сделать что-то не так, но всё продолжало молчать, изредка прерываясь плеском воды. Поймав себя на дрёме, девушка продолжала машинально делать круговые движения, где с двух сторон чужой головы ощущались выемки. Глаза леди были прикрыты и Адела через некоторое время перестала бояться, что они откроются, являя ей свою непредсказуемую янтарную рябь.       Она почти успокоилась под царившую в будуаре мягкую тишину и витающий запах свежей розовой эссенции, смешанной со сладостью ароматических смол, душистостью масел и ладаном. Кажется, запахи являлись неотъемлемой частью жизни леди Димитреску, принося ей не меньшее наслаждение, чем слух и вкус.       Вдруг краем глаза рыжеволосая заметила, как мундштук в руке хозяйки направляется в её сторону и такая спокойная тишина прерывается её бархатистым голосом:       — Всем выйти кроме тебя, — Ингрид, что стояла рядом и лишь наблюдала за всей процессией, замахала руками, поторапливая гувернанток к выходу.       Зеленоглазая смерила Аделу странным взглядом, когда леди с шумом вздохнула, будто с облегчением от опустевшей анфилады будуара, и вышла прочь за остальными. Девушка пришла в смятение, не зная, что ей теперь делать, — было бы правильным продолжить свою работу, чему она и последовала. В помещении снова воцарилась тишина, но теперь рыжеволосая была напряжена до предела, ибо раскрывшиеся очи взирали на её лицо. Лишь на секунду встретившись взглядом с женщиной, Адела опустила свои глаза вниз, заострив внимание на своей чёрной юбке.       Послышался смешок — леди ухмыльнулась, поведя плечами. С чем ей только не приходилось сталкиваться в стенах этого будуара: устраиваемые ею в далёком прошлом светские приёмы, что под разбросанные азартные карты превращались сначала в плотские утехи, поданные будто бы в назначенный час, а затем — с первым полуночным ударом жакемар в акт насильственной смерти, что благодаря её «молодой» фанатичности садизма превосходил деяния даже самых отпетых преступников-каннибалов. Прежде эти страсти, выбиваемые кровью для её души, вызывали улыбку. Чужая мертвецкая нагота мало-помалу навеивала грёзы и вызывала ощущение небытия. Но со временем этот вкус начал приедаться, становиться обыденным, неволнующим её мечтающее о уже других ласках большое сердце.       Перед ней тогда проплывали сотни лиц, теней, слышался назойливый шум слов, пьяного вдрызг смеха, а теперь в её разовой комнате находилась эта молчаливая… бестия с синими глазами, в которой неистово бродит кровь, такая ненадёжная, легко истребимая и хрупкая. Эту хрупкость леди давно успела очаровать коварством своих потрясений, но пока что лишь в мыслях, и совсем не беря в расчёт то, что Адела чувствовала, как её незаметно втравливает в какую-то интригу. Женщине хотелось бы продолжать сохранять это безмолвие, но поддавшись своим желаниям раньше времени, заговорила:       — Твоё напряжение действует мне на нервы, расслабься и надави на виски как следует.       Рыжеволосая вдруг подняла взгляд, замерев. На её осунувшихся щеках забродили желваки от того, что её ткнули лицом в собственную несобранность. Адела прикусила язык, но, кажется, этот вечер стал новой вехой в их странных отношениях, и она, выждав пару минут, вдруг спросила, совсем не требуя для себя какого-либо ответа:       — Думаете, госпожа, в вашем присутствии возможно расслабиться? — пусть девчонка не смогла отказать хозяйке замка в хитрости, но она хотела внести сомнение в чужое сердце, предпринять атаку, предотвращая пикантность очередного аперитива в виде закупоренной новой бутылки вина, стоящей неподалёку, предназначенной на ночь.       — Дерзко, — леди сделала затяжку курительной трубки, разгоняя серый дымок над своей головой, выдыхая прямо в маленькое личико. — Но другого я от тебя не ожидала, поэтому прощу за это, да и надоело слышать в ответ лишь покорное молчание.       Девушка вдруг почувствовала, что сейчас настал самый удачный для неё момент, чтобы что-то спросить. Но она потерялась в догадках, какой же вопрос задать. Приходилось подбирать слова осторожно и неожиданно вопрос нашёлся сам собой, и она, удивляясь спокойствию своего голоса, когда на душе царила тревога, вновь спросила, только уже надеясь на ответ, что возможно сегодня мог быть близок к истине, как никогда:       — Зачем вы дали мне второй шанс?       — Какой неинтересный вопрос. Могла бы спросить что-то менее очевидное. Но думаю, что остатками своего великодушия могу вознаградить тебя за твою «храбрость», — леди недовольно зашипела словно змея. Женщина вдруг схватила девчонку за запястье и натянула на себя. Адела, неожидавшая столь резкого порыва со стороны госпожи, еле успела опереться о медный бортик ванны, незамедлительно чувствуя усилившийся запах табака из женских уст. — Просто не хотелось вырывать столь «прекрасные» сапфировые глазёнки слишком рано.       Хозяйка замка свела брови к переносице, неистово хмурясь, давая почувствовать весь свой злостный излом и то, что злоупотребление её милосердием и добротой может закончиться кошмаром, — леди клацнула челюстями, зловеще зарычав и с силой откидывая от себя рыжеволосую, отчего та с глухим звуком свалилась на мрамор. Адела почувствовала, как в ней мгновенно вскипает гнев, но что она могла поделать с представшей перед ней непостижимой мощью? Несомненно, ответ являлся ложью, — навряд ли леди могла так легко ответить на вопрос, который не касался чувств девчонки никоим образом.       — Я ведь интересуюсь своими служанками намного больше, чем все привыкли об этом думать. Считай, что мы живём в добальзаковскую эпоху, где все поклоняются романтизму и сентиментализму, идеализму и восторгу старых дев, упивающихся своим безбрачием, — госпожа обнажила в улыбке безупречно ровные и белоснежные зубы, наблюдая, как камеристка встаёт и возвращается на высокий табурет за её спиной.       Однако девчонка не спешила возвращаться к своей работе, начиная вдруг осознавать, что она на шаг впереди из-за знания страшной тайны. Адела ощутила себя словно на острие ножа. Она допустила, что может разжечь невиданный огонь в женской душе напротив, растравить пучину злодеяний под собственными воспоминаниями, когда день, среди других, забвенных, становится таким же забвенным в стане мертвецов темниц. Её уста сами собой разомкнулись, желая парировать столь гнусные слова о чужой неволе, создать дуализм, ведь давно очевидно, что божество Добра давно побеждено и Зло царствует над миром:       — Я не думаю, что все служанки верны вам, как вы того желаете… — прозвучало совсем необдуманно и гувернантка запнулась, запутавшись в собственных сумбурных и противоречивых мыслях. Её сердце неистово застучало, ожидая хозяйской реакции, но, кажется, госпожа даже не поняла правдивый смысл её слов, что заставило так мгновенно образовавший в груди жгучий комок опуститься вниз.       — Я уничтожаю все женские тайные вожделения о жизни вне моей власти. Так прекрасно думать, сравнивая их с… — леди продолжала констатировать своё властолюбие, пока наконец истина услышанных слов не осенила её разум.       Аделе показалось, что сейчас её схватят за волосы, опять отбросят с силой на мраморный, необычайно твёрдый пол, — в конце концов, вариантов того, что с ней можно сделать до жути ужасного, было множество. Но в развернувшемся к ней стане госпожи продолжала ощущаться размеренность, только вот в недоуменном взгляде залегло тенью что-то странное, неподдающееся осмыслению рыжеволосой. Будто женщина вмиг пересытилась их беседой, необычайно протрезвев от своей доброты. Злость осенила её аккуратные черты лица. Леди была не из тех, чью душу без передышки терзали угрызения совести, — этот пошлый этап принадлежал тем Убийцам, что должны были каяться ей, могучему Сфинксу перед тем, как получить страшную разгадку судьбы. Она была виртуозом во всём, что касалось смерти. Однако ей будто вмиг стало мало одной холодной жестокости дикого зверя, играющего со своей жертвой, — леди давно выжила все соки, как мясничиха, из работы забойщика скота. Кажется, пора было приложиться к истинному искусству бездонного мрака Зла.       В её недоуменных глазах вдруг что-то засверкало, заискрилось, похожее на неподдельное воодушевление и восхищение, — но всего лишь на секунду и смешанная в чувствах камеристка подумала, что ей это лишь показалось.       — Ну прямо как в натуралистских романах, — госпожа наконец откинула голову обратно на бортик ванны, обвитого мягкостью полотенца, прикрывая глаза. — «И потерял он голову, но увы! Не хватило бы всех тюрем и острогов для будущей супруги, в чью преданность, ум и нежность он так свято верил».       Адела ничего не ответила, продолжая молчать, будто раскрасив своё нёбо под драгоценный алмаз, и желая, чтобы седое время остановилось. Мысли вихрем носились у неё в голове, противоречили друг другу, наползали одна на другую, исчезали и снова наступали, откладывая тёмный отпечаток не только на борьбу сознания, но и на сердце, что тонко ныло от ужаса собственной несдержанности.       — Как думаешь, что мне стоит сделать со своей служанкой, которая ослушалась выстроенных мною законов? — леди вдруг снова медленно повернулась к ней лицом, отчего вода в ванне небрежно заходила ходуном. Она, отложив курительную трубку на консоль, сложила руки на бортики ванны и положила на них голову. Поза была такой доверительной, расслабленной, однако в глазах вспыхнуло адское пекло — оно было готово разрушить всё на своём пути и ждало лишь повелительного приказа. — Как мне поступить с тем человеком, что растлил покорность и преданность моей служанки?       Девчонка не хотела отвечать на эти вопросы, потому что они были неправильными для неё. Созданная леди история замка была истеричной, бесстыдной, выставляющей на показ все кровожадные ужасы и ветра беспредельности. Её герои всегда оказываются мертвецами, подчиняющимися общим законам замка. Но если вдруг появится кто живой, что не чтит здешние традиции? Что же тогда нужно было предпринять, чтобы сохранить нить истории и устоявшийся порядок?       Леди вдруг улыбнулась, читая появившиеся под пеленой мук совести немые ответы в сапфировых глазах.

«Зима. 1958 год. Теперь я просто хочу создать существо, лишающее жизни других, что сеет хаос. Я приведу её к себе, покажу роскошь своих палат, о которых она и не подозревала, и она несомненно будет сопротивляться. Я стану погружать её в это великолепие постоянно, окутаю её словно туман, стану для неё Сфинксом, стану Богом. Когда она ко всему привыкнет, более не в силах дать отпор и обойтись без моего взгляда, я брошу её, чтобы она больше не смела прикоснуться к роскоши. Тогда свершится задуманное: восстанет из девчичьей души Убийца, чтобы только снова почувствовать, каково это — ощутить изящество смертельной власти.»

      Странность госпожи продолжала не покидать рыжеволосую и сталась леди теперь чересчур непонятной, таинственной и неясной, — сегодня она смогла запутать Аделу своим коварством, ожившим под еë всепроникающим взглядом и возникшей так сумбурно близостью, невольно создавая зло, сея семя неотступных, мучительных пороков и страстей, когда человек становится виновным, становится Убийцей.