Амброзия Паллады

      За окном уже наступили багровые сумерки, едва обнажая мириады ярко поблёскивающих на тёмном небе звёзд, а вместе с ними на небосклоне прозрачной дымкой занимался и жёлтым серпом месяц. Адела слышала, как на смену чуть стрекочущему пению иволги пришёл непробудный вой волков, что водились в близ лежащих от замка лесах. Девушка всматривалась в глубину тёмного неба, которая задевалась верхушками осветлённых холодным лунным светом деревьев, и ждала. Ждала свою госпожу, стоя у одинокого окна в хозяйском кабинете.       Высокие стеллажи, чьи полки уходили куда-то в круговую ввысь, винтовые лестницы, сопутствующие им, заставляли Аделу думать будто она находится в какой-то чародейской башне из сказок: однако, как и везде, в кабинете также витала элегантность, присущая его госпоже. Дубовый стол, на котором было куча стопок писем, старых книг с потрепанными обложками, — Аделе особенно нравился металлический позолоченный поднос с чернилами, где на специальной оковке покоилась больших размеров перьевая ручка с резным орнаментом на тулове. И чем больше она приглядывалась к окружающим её предметам, тем больше ей чудилось, что это помещение было советной какого-то азийского царя, и это так отличалось от всех покоев замка, что пестрили поздней готичностью и строгим ампиром, где всё упивалось обивкой однотонных холодных полов лисьими голубыми шкурами и изысканными привезёнными из Измаила тканями для тёмных каменных стен. Здесь же на полу лежал огромный бардовых цветов ковёр, а округлые стены украшали многочисленные пуфы и диваны, над головой неярко горели несколько светильников и по всей комнате стояли разные драгоценные мелочи: фарфоровые статуэтки и сервизы, вазы, шкатулки, — какой-то полный мудростью и светящимся медным величием фиваидский край распростёрся перед одинокой Палладой.       Это было слишком личное пространство, даже ни одна противно жужжащая муха не смела сюда залететь из бушующего свирепостью и жестокостью поприща, где тонут крики безнадёжности и страха. Здесь пышными ветвями расцветает покой, за который можно было легко зацепиться, — наверное, поэтому рыжеволосая так быстро полюбила это место. Король огромного величия, что без усердия скрывает здесь любого от судейского молота жизни, обитал в этих стенах невидимым фантомом, чья тень занималась над всем миром. Тут опять всё было о ней.       Она часто проводила здесь время в обществе своей госпожи, которая вела в этом месте все свои дела. Леди Димитреску привычно садилась в кресло с серьёзным видом, выражая готовность к работе, опустошала футляр своих очков с цепочкой из златых камушков, похожими на пенсне. Адела бы с удовольствием примерила эти очки, однако их великоватость для неё служила препятствием, да и навряд ли бы они ей подошли. Порой она могла и помочь с некоторыми письмами, чьи затвердевшие печати с треском так любо было вскрывать. Но ей больше было по душе другое: наблюдать из-за дальнего угла с очередной книгой в руках за Альсиной, полностью погрузившейся в свои торговые документы и светские письма. Леди старалась поддерживать связь с внешним миром, испытывая явное презрение ко всякому человеку, и девушка поражалась своей госпоже, что продолжала вести столько дел: и всё это было ради замка, что ни на миг не мог утратить, однако, кровожадной роскоши.       Ближе к вечеру, когда на серебре консоли рядом с расположившейся на пуфе рыжеволосой стоял поднос с ароматным байховым чаем, Адела уже полностью отложила прочитанную наполовину книгу и во весь упор следила за размашистыми движениями рук леди, что дописывали очередной ответ на письмо. После женщина всегда немного устало брала фарфоровую чашку, откидываясь на спинку кресла, и снимала очки, которые в тот же миг повисали на шее. Альсина могла быть деловитой, а Адела раскрывала грань за гранью хозяйки замка с каждым мигом, проведённым рядом с той, чувствуя непостоянство своей ограниченной любви.       Всё это выливалось в совместные ночи: они лежали на турецком диване, смотря в светящийся потолок, пока Адела рассказывала про средиземноморского чёрного сфинкса и хтонийского беломраморного Пифона, чьи статуэтки величественно украшали огромные книжные полки вокруг. «Коготь мы о камень заострим», — совсем тихо говорила девушка, чувствуя горячие прикосновения к оголённым вне платья плечам и довольное дыхание на своей рыжей макушке. Леди почему-то не любила романы, хотя поэзию очень ценила. «Находишь себя в чужой, но неприятной суете. Растворяешься в этих глупцах, которые приходятся тебе по душе. Задаёшься чужими переживаниями, целями, любовью… Забывая свои собственные чувства», — Альсина говорила именно так, поглаживая нежную кожу девичьей скулы, и Адела не смела что-либо возражать. Что она могла вообще ответить, встречая в глазах покрытую многими летами мудрость? Рыжеволосая лишь соглашалась, следуя помыслом и телом за своей хозяйкой. Поэтому под томным взором светильников девушка цитировала разных поэтов, чьи труды успела познать в своей недолгой за прошедший день одинокости, проведённой рядом. Чувственные поглаживания, изредка издававшийся мелодичный смех над ухом превращал этот загадочный своим бытом кабинет даже в лучшее место, чем благословенный дворец далёкой страны Ксанад.       Бой напольных часов гулко раздавался по всей комнате, подчёркивая звенящую тишину, заставляя Аделу нервничать и переживать ещё больше. Леди отсутствовала уже целый день по каким-то делам, связанными с главой деревни. Госпожа очень редко покидала своды собственного замка, так как женщине казалось, что оставь хоть на пару часов эти чёрные каменные стены без хозяйки, хаос, которым она успешно управляла, вырвется, почувствовав свободу, и утопит её родной дом в своих безумственных валах, превращая радужную пестрящую красивость в некрасивость и представляя ей жизнь в своей отвратительной наготе. Адела прекрасно знала об этой черте переживаний Альсины, поэтому одиноко прислушивалась к окружающей обстановке, стараясь различить первые стоны пришедшего судного хаоса, однако этот миг всё не наступал, заставляя дрожать от грустного нетерпения.       Она слышала лишь часы и что-то тихо нашёптывающее из-за уха, это едва можно было расслышать: будто голос леди доносился до неё из далёкой глуши и старался искоренить волнение, — но это были, однако, лишь фантазии, подбрасываемые её подчинённым разумом. Одиночество начинало судорогой сотрясать нервы, а затем — постепенно и сердце, заставляя Аделу чувствовать себя трепыхающейся от паники рыбой, роком судьбы выброшенной на берег чёрными волнами.       Боязнь остаться одной — это то, что пришло к ней вместе с любовью. Эта боязнь была до такой степени не разумна: наставляла на отречение от внутреннего достоинства, негодование от чужого достояния и превращения уверенности в сомнения, — что Адела продолжала тосковать этими терзаниями, однако не делясь ими с той, кто их причиняет. Казалось бы, став туда, куда ни добирался ни один человек, находясь в этом замке, поднявшись на самую высокую вершину, откуда открывался вид на огромный рдяный океан, что заходился в стенаниях собственного непорядка, как Адела, став грозной трёхликой разрушительницей, могла испытывать хоть какой-то страх?       Но простая истина сквозила вокруг: существа, которых мы любим, всегда более властны над нашей измывающейся душой, нежели мы сами. И это отношение было покарано прошлой душевной пустотой, заставляло служить, не по-рабски, однако, уничтожая себя на алтаре перед другим и ради другого.       Ей всегда не доставало того, что Альсина могла бы быть к ней более добра и снисходительна до таких нужных порой влюблённому сердцу слов. Но алые уста всё не спешили шептать ей то, о чем она так яростно желала, зато они продолжали целовать её там, где девушка хотела, впиваться в оставшуюся навсегда молодую кожу, оставляя красные следы за собой. Она лежала на чужой женской груди, за которой можно было услышать размеренно бьющееся сердце, что ненавязчивой нитью прокладывало незримый путь к её пылкому от любви сердцу: Адела порой чувствовала все отголоски её души, и было там что-то похожее на собственные чувства. Рыжеволосая продолжала ощущать по ночам объятия, слышать мелодичный распетый в прошлом голос, чьё мычание складывалось в незамысловатые мотивы, что повторяли музыкальные нотации, порой раздающихся из оперного зала. И ей этого было вполне достаточно, когда, находясь рядом с госпожой, девушка ощущала себя нужной для воздаяния чужого великого покоя и блаженно любимой до щеми в собственной душе, когда ты готова на самопожертвование и гибель, — и все ради радостной нам удовлетворённости и осмысления бытия.       Но вот время, которое, казалось, больше не властно над всем этим местом, начинало точить многовековой камень, превращая его в острие, покрытое таинственным сигилом, и вокруг нарастала темень, под чьей сенью люди мерли как мухи, а их тела громоздились друг на друга, или почти мёртвые создания, потеряв остатки отчаяния, бездумно шатались у храмов, что тоже были полны трупов умерших. Время беспощадно даже для богов, даже для смерти, — подумала Адела, с горьким чувством на душе отходя от окна, за которым уже во всю господствовала бездонная ночная чернота.       Она подошла к дубовому столу, где рядом на спинке кресла висел одиноко оставленный сересовый палантин. Стрелки часов уже подходили ко времени поздней ночи, что вот-вот грозилось перейти в скорое пасмурное утро. Её взгляд пробежался по прибранному столу и нашёл то, чем Адела любила себя занимать в часы полного одиночества, проводимых в хозяйском кабинете. Она ощутила шершавую кожу толстоватой тетради, когда её пальцы прошлись по бурой обложке, чьи две стороны крепились застёжкой, скрывая все тайны своей хозяйки. Рыжеволосая мигом щёлкнула заклёпкой, пройдя на диван, который стоял у самого выхода в тени высоко идущей вверх лестницы. Почувствовав мягкость подушек, девушка принялась всматриваться в чуть размашистый, но каллиграфический почерк. В первые разы при прочтении этой тетради у неё возникали сложности, но теперь Аделе был знаком каждый характерный почерку леди завиток или изгиб.       Это были личные записи госпожи Димитреску. Можно сказать, мемуары? — у рыжеволосой вырывался даже восхищённый смешок при таких мыслях. Но ей было интересно узнать, как этот замок стал для леди домом, как женщина жила до встречи с матерью Мирандой и после. Здесь находились различные записи и о дочерях Альсины, её мысли и переживания, до которых Адела добралась довольно быстро — сразу, как только впервые попала в этот кабинет будучи ещё слабым и хилым человеком.       Она знала, что там были записи и про неё саму, но Адела до сих пор боялась их читать, девушка знала только время, когда на страницах этой тетради впервые чёрными чернилами было написано её имя. Завидев эти записи, каждый раз читая дневник Димитреску с самого начала, она пролистывала страницы к самому концу, где были записи годовой давности про неудачные попытки использования паразита, далее была пустота. Целый год с лишним леди не писала ничего, и, кажется, рыжеволосая знала почему: ведь где-то год назад вся её память о человеческой жизни покрылась скорбной пеленой, когда в гроб её судьбы был забит последний гвоздь, а в ушах слышалось какое-то хрипение недобитого зверя, — только потом она поняла, что это был её последний захлёбывающиеся в крови рёв, — и сознание ускользало тёмной стылой кровью, что постепенно превращалась в камень. Кажется, Альсине было совсем не до дневника теперь, когда под боком постоянно маялась трепещущая в любви душа, чья кровь стала намного горячее и жаднее, увлекая госпожу в эту новую пучину «хлопот» с головой.       Адела действительно боялась читать о себе, ведь её ещё неокрепшая стойкость могла рухнуть в любой момент, прочти она совсем отличное от того, чего желала всей душой. Жадность была в ней слишком велика и почти всегда брала верх, когда дело касалось Альсины Димитреску. Сама же госпожа всегда замечала эти метаморфозы и вспыхнувший на пару тонов ярче сапфировый взгляд: словно цербер пожирал сам себя или, быть может, перед ней представала в своём до жгучи холодном великолепии змея? — Альсина лишь улыбалась, вбирая в свои изогнувшиеся уста загадку и будто бы родительскую снисходительность, продолжая скрывать в своём стане лёгкий восторг от бури вызванной в чужом теле ею самой.       Адела продолжала читать, даже когда веки налились свинцовой дрёмой и за окном занимался рассвет. Но её руки сами собой отпустили тетрадь на грудь, а глаза беспокойно прикрылись: неустанно хотелось заснуть, ведь волнения вкупе с чувством зиждившегося на душе одиночества прошедшего дня и ночи расшатали все уверенные оковы её мыслей. Она засопела, ещё находясь сознанием на границе с реальностью, ведь вдруг её госпожа неожиданно наконец вернётся обратно домой, к своей томящейся от одиночества Палладе?       Однако проходили долгие минуты под постоянное монотонное тиканье часов, а вокруг продолжала звенеть спокойная тишина. И Адела была уже готова отчаянно сдаться сну, но когда вдруг спокойствие нарушилось отдалённым стуком каблуков, слышимого из-за входной двери, дрёма вмиг спала, а сердце, сжатое кристаллическими тисками, забилось быстрее. Не успела девушка подойти к дубовым светлым дверям, как они распахнулись, являя за собой прекрасную леди. Её лицо было бледным и влажным от несильного утреннего дождя, волосы блестели синевой на свету, взгляд — хмурым, а губы — поджатыми в тонкую полоску. Хозяйка замка короткими взмахами стянула со своих рук красные бархатные перчатки и порывисто сняла с плеч тёмную сетчатую накидку, оголяя не скрытое тканью одежды декольте. Очевидно, встреча прошла не слишком гладко, но стоило женщине услышать спёртое взволнованное дыхание, узреть восхищение, смешанное с наслаждением от прекращения долгой разлуки, и сумбурный облегчённый шёпот: «Ты пришла!», — все тревоги ушли куда-то далеко, оставляя леди наедине со своей любовью.       Адела, не медля ни секунды, желая ощутить успокаивающие объятия, прижалась к госпоже, хватаясь за бархат чёрного платья. И то, чего она так желала в проведённое в муках от одиночества время наконец наступило: её захватили в плен большие руки, даруя долгожданное тепло, избавляя от едкой пустоты, — девушка больше не одна. Она пришла, она вернулась. То, как холодные от утреннего ветра пальцы сначала коснулись её макушки, затем — виска и кучерявых прядей там, потом опустились ниже, оглаживая острые скулы и заставляя чувствовать холод уже и на приоткрывшихся губах, вынуждало Аделу постоянно сглатывать слюну и часто моргать, — чувствовать сладкие муки трепета перед вернувшейся госпожой, её титаном, её мыслями и сердцем.       — Я здесь, любовь моя, — прохладные пальцы подцепили подрагивающий подбородок, и женские уста неотвратимо встретились с девичьими, ловя крайний томящийся вздох, утонувшего в нежном сплетении горячих языков и касаниях влажных губ. Напор хозяйки замка возрастал до обхватывания чужой белой шеи, прижимания тонкого стана к своей груди, но когда наклоняться стало до жути неудобным, пришлось подхватить трепещущую от поцелуев девушку на руки. Госпожа ведь тоже скучала, и когда она почувствовала, как вся нежность девушки превращается в страсть: та эгоистично обняла её за шею и собственными, уже пылкими поцелуями проходилась по высоким скулами, — из груди Альсины вырвался смех, приятно ложась на девичий слух.       Это было лучшим чувством: ощущать сплетение пальцев, равномерное дыхание над ухом, когда тебя без беспокойств внешнего мира захватывает долгожданный сон. Адела быстро уснула на руках у леди Дмитреску, когда они безмолвно переместились на один из многочисленных больших диванов, туда, где парой минут ранее забывалась в своём одиночестве рыжеволосая. Краткий миг обошёлся без привычного чтения стихов и созерцания терракотовых фигур: сон стремительно захватил неугомонную в своих страстях Палладу под пристальным взором её создателя. Альсина же не спешила уходить вслед за рыжеволосой в дрёму. Была в этом отдельная красота: наслаждаться молчанием, что магически пронзало это место, уже специально созданного для неё, чувствовать невеликую тяжесть чужого тела под боком.       Хозяйка замка осмотрелась, вдруг находя рядом на прозрачной консоли потрепанную временем кожаную тетрадь. Один взмах руки и тишина наполнилась шелестом страниц: былые воспоминания уже не приносили боль, лишь немного горькие нотки ностальгии высились в сознании при прочтении собственных мучительных мыслей в самом начале, затем шли её несравненные дочери, пометки о Миранде и «семье», захватившей в странный культ здешние края. Ну, а венцом всех последующих переживаний была Адела, записи о которой начинались весьма коротко и сумбурно, будто женщина боялась что-то о ней писать по началу, но потом уходили целые и целые страницы, в строчках которых улавливалось дикое восхищение, не угасшее и до сих пор.       Украдкой взглянув на рыжеволосую, леди Димитреску встала, оставляя в тепле палантина девчонку, и отошла вместе со своим дневником к рабочему столу. С тихим звоном она пододвинула к себе чернильницу, промокнула пару раз острие ручки и принялась писать на чистом листе нового разворота:

«Утром, когда уже полностью зарделась воинственностью июньская заря, я вернулась в свой родной замок, ощущая, как своды утопают в мучительных немых стонах моей Паллады. И прежде чем с моих уст раздался томящийся вздох, она бросила меня в бурю своих обидных скучаний от одиночества, вынуждая с большими силами укреплять плотины, возвышать крепкие линии, — облагораживать свою обитель и царство, где в огне был выкован металлический стержень моей любви».

      Может быть, в следующий раз, когда Альсине придётся снова неотвратимо оставить замок, Адела, как и всегда, возьмётся за чтение её тетради, привычно кинется в конец, оставляя многочисленные записи о себе, и неминуемо встретится с неожиданно настигшими её новыми строчками, которые, возможно, вскроют все отравляющие её своей болью раны покинутости, оставляя за собой лишь безболезненные рубцы.

***

      Адела привычно сидела в углу холодной камеры рядом с Лидвиной, которая заходилась в собственных рыданиях уже которую ночь, что совершенно перестало отдаваться чем-либо в уставшей от смрада подземелий рыжеволосой пленнице. Синеглазая свербила тяжёлым взглядом стену напротив, закусывая потрескавшиеся губы. Глубокие тени залегли под её глазами от недосыпа, — спать было просто невозможно, когда рядом издаются эти болезненные стоны и хрипы, перетекающие в плач.       Адела даже не пыталась успокоить девочку, ведь покой той кроется в ужасной смертельной тени, что безмолвно покинула эти темницы пару дней ранее и больше не возвращалась. Сама девушка вновь ощущала, как на неё неторопливыми волнами накатывает уныние, но старалась не поддаваться этому. И в страшной приглушённой темноте, где был слышен лязг от заточки ножей и прочих острых инструментов, Адела ждала. Ждала чего-то неминуемого, что диким огнём спалит и разрушит изваяния её, казалось бы, нерушимых оков. Главное — терпение, но терпеть, находясь в полной неизвестности, было трудным занятием, когда тебе предоставлены лишь собственные почти обезумевшие мысли.       Янтарные глаза продолжали гореть в её памяти зловещим факелом, не оставляя и шанса для побега её ненависти. Чем больше она думала и размышляла, тем больше мучилась под закопчённым от фитилей ламп потолком. Но что ей оставалось делать, кроме как утончать собственные нервы и растить живучие страдания, что неимоверно сплетались с чужими, создавая общее древо болезней всех узников подземелий?       Она чувствовала, как потерялась, потерялась в собственных думах. Все её воспоминания стали расплывчатыми и затерялись в почти безжизненных стонах и порой нечеловеческих рычаниях, издававшихся откуда-то из глубины.       Так и прошло ещё несколько дней, прежде чем не начало происходить что-то странное. Женщин почти целыми группами выводили прочь из темниц, и Адела удивилась сколько же много пленных скрывали в себе эти бездушные каменные коридоры. Практически все облысевшие, с потемневшей от загноившихся язв кожей, — это пугало рыжеволосую даже больше, чем смерть от рук хозяйки этого замка или жестокой надзирательницы подземелий, что делила всех выпущенных из камер пленниц, как скот, ровно на две части: и тех, кто выглядел более здоро́во, отправляла на выход из темниц, наверх, а другие уводились в тёмную глубь, из которой всё чаще начали издаваться эти по-звериному дикие стоны и хрипы.       Лидвина, кажется, тоже начинала чувствовать что-то неладное, смотря, как самых обезображенных болезнями и пытками женщин уводят туда, куда свет не смеет проникать уже очень давно. Она перестала плакать, погружая их камеру вновь в тишину.       — Кажется, тебе стоило начинать реветь сейчас, а не тогда… — прошептала ей Адела за очередным приёмом пищи, хотя таковым это можно было назвать с натяжкой: какие-то свиные помои, где было намешано куча всего несъедобного, плавали в холодной жиже по жестяной тарелке. В первые дни, девушка не могла даже выносить и вида того, что здесь называют едой, — таким обычно кормят домашний скот в предместье, но, когда желудок заходился в бурлении собственной неперевариваемой желчи, выбора просто не оставалось, как и всегда…       Лидвина, кажется, не поняла её ехидства и сарказма, и из её уст раздался очевидный причинный вопрос. Девушка смягчилась, когда увидела в карих глазах вновь невинность, граничащую с неподдельным удивлением.       — Потому что, очевидно, тебя ни под каким предлогом не поведут наверх, куда ты так остервенело стремишься вернуться. Ты вся искалеченная, больная, плаваешь в этой густой неприятной дымке небытия, где нет смерти и жизни. Твоя смерть придёт к тебе там, — Адела кивнула головой в противоположную от выхода из темниц сторону. — Где ты меньше всего желаешь, чтобы она пришла.       После этих слов молчание надолго застыло между ними. Лидвина была в полном замешательстве от таких очевидных слов сокамерницы, но из-за своей ослеплённости уже не представляла таких простых вещей. Она хмурилась, её губы опять уродливо искажались, подбородок подрагивал, а глаза начинали слезиться, — рыжеволосая завидев перемены, горько пожалела о своей судимой реплике, ожидая, что вот-вот долгожданную спокойную тишину их камеры пронзит надоедливый скрипучий плач. Однако рыдания не раздавались, что неимоверно напрягало Аделу, — она знала, что, в конце концов, девочка не выдержит, но, как оказалось, та держалась до самого конца.       — А что там происходит? — спросила шёпотом в один из напряжённых дней рыжеволосая, смотря, как подрагивают проеденные паразитами до костей девичьи ноги. — Куда их уводят? — она перевела свой взгляд на гонимых плетями тучной надзирательницы завывающих женщин, которые прикрывались своими истончёнными от голода и слабости руками.       Лидвина перевела свой затуманенный взгляд на Аделу, что заставило девушку съёжится от неприятных мурашек, покрывшими всё тело от вмиг потемневшего взгляда девчонки. Та стала вдруг казаться какой-то озлобленной, дикой с заострёнными чертами лица, что и без того было осунувшимся до безумственной зелени.       — Я и понятия не имею, что там творится, — шепнула в ответ девочка, поджимая пальцы на ногах. — Никто не знает, а наверху никто даже и не догадывается об этой свирепости. Я… я тоже не догадывалась, — Лидвина горько закусила нижнюю губу. — Пока меня не бросили в эти темницы. Раньше я думала, что великой тайной является совсем другое… то, что творится почти каждую ночь за дверями в покои госпожи, но, оказалось, это не так… — сокамерница пододвинулась к Аделе ближе, и та была не против, когда возле их камеры промелькнула тяжёлая тень надзирательницы.       — А что с теми, кого уводят наверх? Их отпускают? — вопросительно помотала головой рыжеволосая узница, наклоняясь ниже, чтобы различить едва слышимый шёпот.       Уголки губ Лидвины дрогнули вниз и между ними вновь настала тишина, но девушка не спешила торопить девочку, ведь та, судя по всему, решается рассказать ей что-то важное об этом замке.       — Раньше я думала, что всех, кого отправляют в темницы, затем отводят в перегонный цех, но, как оказалось, уводят только тех, чья кровь ещё пригодна для консервирования спиртом. — на этих словах больная девчонка совсем сникла, и, предвидев очевидные вопросы, замотала головой в разные стороны, ощерившись: — Не спрашивай меня больше ни о чем, об этом никогда не говорят наверху — запрещено…       — Но мы же не наверху! — слишком громко воскликнула Адела, чей мозг был моментально поражён фактом наличия тайн замка, о которых она не могла и догадываться. Лидвина шикнула на неё за неосторожность, беспокойно озираясь на металлическую решётку, за которой были слышны плач и грузные шаги, и Адела вновь повторила своё негодование, но уже тише: — Мы же не наверху!       — Я не могу, это страшно…       Адела лишь разочарованно откинулась обратно на каменную стену, обращая свой взор на коридор темницы. Она не видела никакого смысла выпытывать из Лидвины то, что стало ей так интересно услышать. Это было уже не искоренить из больного тела и разума Лидвины: оно соткано из множества противоречий, властно и покорно ожидающее, это было одновременно искренне и лицемерно, невинно и беспощадно, именно оно питало жизнью до смерти исхудавшую больную девчонку, — перед собственным взором в памяти опять всплыли эти до отвращения яркие хищные жёлтые глаза, и девушка не могла понять, что безрассудная девочка рядом с ней нашла в этом, боязливо преклоняясь до трепета. Но узница ещё не представляла, насколько сильна могла быть дерзновенность этого тирана, что точил больную бедняжку в своих вечных путах. Адела часто задавалась вопросом: много ли было таких женщин, подобных Лидвине, что обманувшись, погибли в пламени этого жестокого огня? Но не могла дать ответ, ибо видела только мучения в глазах выходивших отсюда пленниц.       В один из дней, когда Адела вновь возила подобием ложки по жестяной тарелке и аппетита не было, камеры темниц совсем опустели. Лидвина тряслась от необъяснимого для рыжеволосой страха, что заставляло и сокамерницу чувствовать наступающую зловещую развязку, происходившего в подземельях. Но больше девочка не плакала и была более спокойной в своём поведении, отчего стало так — Адела и понятия не имела, но желания разговаривать с больной не возникало, поэтому они молчали, разбредясь в разные углы. Они будто безмолвно поссорились и не желали просить друг у друга прощения.       Но, кажется, неотвратимая судьба вновь подбросила над головой Аделы монету, и тяжёлый топот сапог надзирательницы начал раздаваться где-то за деревянными дверями, мелко сотрясая несъедобную жижу в тарелке рыжеволосой.       — Адела, Адела… — Лидвина с шумом быстро приблизилась к ней, впервые за долгое время обратившись по имени. — Держи…       Медная тарелка выпала из рук рыжеволосой, с грохотом приземляясь на пол, отчего все опустевшие темницы содрогнулись в чудовищном эхо. В темноте камеры блеснуло металлическое острие филигранного кинжала, который никак не мог оказаться у больной девчонки, запертой в подземельях и бывшей когда-то служанкой.       — Откуда это у тебя? — с какой-то паникой спросила Адела, озираясь по сторонам и прислушиваясь к громоздкому шагу, стараясь понять, когда же надзирательница спустится в темницы. Кареглазая лишь отрицательно помотала головой, дрожащими руками передавая кинжал в посиневшие от выпирающих вен ладони.       Вопросы так стремительно закружились в голове: что делать, куда спрятать, когда придёт эта огромных размеров жестокая женщина в своей деревянной пыточной маске, — вопросов было просто не счесть, а времени оставалось мало.       Она взглянула на Лидвину, что одобряюще кивнула ей, закрывая влажные от появившихся слёз глаза. Когда звон от ключницы раздался совсем близко, за выходом, рыжеволосая поспешила спрятаться в тени их камеры, рядом с решётчатой дверью. Действовать нужно было быстро, резко и неожиданно, — только так мог появиться шанс. От этих радостных мыслей в желудке свернулся тугой комок напряжения, а влажные от волнения руки с силой сжали рукоятку заведённого за спину кинжала. Она снова бросила взгляд на девочку, но та уже не смотрела на неё в ответ, привычно завыв о чём-то своём и приложив голову на колени вечно согнутых ног.       Адела облизнула пересохшие губы, сердце неистово забилось от выброшенного адреналина в кровь, когда надзирательница, грузно пыхтя, зашла в тень темниц. Почему-то она и не сомневалась, что женщина подойдёт именно к ним. Но лишние вопросы в такой роковой момент были не к месту, и после того, как совсем рядом послышался хриплый и грубый голос, Адела знала, когда и куда ей стоит направить лезвие сжатого кинжала.       — Подъём! — ключи зазвенели уже у решётчатой дверцы их камеры и девушка перестала дышать, ощущая как быстро бьющееся в панике сердце начинает сбавлять свой темп.       Лидвина вздрогнула от грозного голоса, но не подала никаких признаков отклика: девчонка продолжала сидеть в осветлённом углу, являя собой лишь сгорбившуюся от болезней фигуру.       Вот металлическая дверь открывается, и время для рыжеволосой замедляется полностью. Адела видит, как огромные руки, что были похожи на лапы свирепого медведя, сжимают проржавевшие прутья. Стоило надзирательнице сделать лишь шаг, как девушка, готовая нанести удар, выпрыгивает из тени. Узница замешкалась, увидев перед собой огромный тёмный силуэт, однако страсть побега, взыгравшая в ней с невиданной ранее силой стоило только увидеть острый кинжал, была в ней непоколебима с самого начала, когда она только-только обнаружила себя запертой Редником в ящике. Перед глазами снова мелькнул янтарный взгляд смерти, и Адела, уже нисколько не сомневаясь, сделала шаг навстречу, обнажая из-за спины холодное оружие, — она знала куда ей нужно бить так, чтобы нанести сокрушимый смертельный взмах.       Кажется, всё прошло так, как того желала Адела: надзирательница, совсем не ожидавшая такого исхода событий, схватилась за прорезанное внезапно горло, откуда хлынула горячая тёмная кровь. Девушка же мигом выбросила кинжал из руки, чувствуя, как запястье налилось острой болью: видимо, она слишком сильно взмахнула рукой, едва достав до шеи, и ослабевшие кости не выдержали такого напора. Тёмные коридоры темниц теперь эхом надрывались в мучительной предсмертной агонии скатившейся на пол надзирательницы.       Адела с шумом отошла назад, оглядываясь на застывшую Лидвину, которая не смела отводить от сокамерницы взгляд. Рыжеволосая пару раз моргнула, ощущая, как по телу разливается что-то горячее, однако осознание того, что она убила живого человека ещё не пришло, и навряд ли придёт в ближайшие часы.       — Нам нужно бежать отсюда скорее, — Адела подошла к Лидвине. — Я тебя понесу…       Девочка лишь зашипела, прижимая свой палец к чужим губам, даря горькое осознание своей немощи и смертельной стези.       — Не задавай мне больше никаких вопросов… — девчонка схватилась за рубашку рыжеволосой, отчаянно вглядываясь в потемневшие синие глаза. — Я бы хотела увидеться с тобой намного раньше, чем попади я в этот ужасный замок. Прости меня, Адела, прости… — Лидвина прижалась к её окровавленной груди, всё же не смея заплакать. — Ты должна бежать, Адела. Я не помню обыденных замковых ходов, не помню смех моих подруг-служанок, не помню их имён… Поэтому, это всё, чем я могу помочь тебе. Пожалуйста, пообещай мне, что сбежишь из этих проклятых стен. Пообещай!       — Обещаю, — всё, что смогла ответить узница, наблюдая за Лидвиной, что по собственной воле остаётся дальше гнить в этих подземельях.       Адела оторвала от себя цепкие, но слабые руки, чувствуя боль в собственном запястье. Она подняла брошенный в сторону кинжал и подошла к открытым дверцам камеры, где на полу до сих пор подрагивало умирающее тело — это напомнило ей тот день, когда звон сверкающей в темноте сабли рассёк общую адскую какофонию темниц и у неё снова появилась возможность узреть ненавистный взгляд.       Девушка схватила тяжёлую связку ключей, совсем не представляя, как ей быть. Она, не оборачиваясь, чтобы снова посмотреть в карие глаза, сделала медленный шаг вперёд, а затем ещё и ещё — прямиком к деревянной двери, за которой таилась приятная прохлада и ставший таким непривычным свежий воздух. Адела оставила всю боль, уродство и яд позади, выйдя в подножие высокой лестницы мрачно освещённого коридора, что вела куда-то наверх, в неизвестность, на свободу.