Амброзия Паллады

      В последнее время в замке начало стелиться ненастье — странное, зыбкое, как песок, что медленно утягивал всякого в свои душные глубины. Всё вокруг начало тускнеть, покрываться инеем: в анфиладах и нефах было темно от постоянно плотно зашторенных портьер. Стёкла и рамы витражей начали истончаться, становясь до ужаса хрупкими. Золото стало медно блистать, а сталь — гореть огнём желтизны. Некоторые лампочки из огромной хрустальной люстры главной залы стали беспорядочно мелькать, создавая красивые лучи отражения света, исполняя свой последний лучезарный перфоманс, — затем светильники гасли навсегда.       Адела бродила по неприлично тихим, утонувшим в сумасбродном безмолвии длинным коридорам, разглядывая ставшие привычными взгляду картины, чьи краски потемнели, — живопись стала глухой, почерневшей, потеряла весь свой былой блеск. И у неё сжималось сердце от этих тусклых портретных взглядов, что были устремлены на изображённые напротив Ханааны и Палестины.       Отсутствие служанок делало великолепные по размаху сумрачные своды пустыми от многочисленных сплетен, страха, зависти и всех прочих ядовитых чувств, возникающих от большого количества собравшихся в одном месте женщин, что были почти по-первобытному неотёсанными и грубыми, хотя вели себя так, будто всё являлось с точностью наоборот.       За крепостными стенами время уже давно точило всю прелестность и красоту, господам их оставалось только наблюдать будто со стороны. Леди созерцала всё это, выставив перед собой щит безмолвия. Госпожа всегда казалась более опасной, когда становилась молчаливой. Это была ни в коей мере не меланхолия, — думала Адела, — причина крылась явно в другом, ибо в женщине сквозило ещё и раздражение. Девушка знала, что это связано с матерью Мирандой, по чьей вине леди Димитреску стала чаще покидать свой замок. Она уходила рано, когда до ушей рыжеволосой долетало привычное: «Доброе утро», и возвращалась, когда Адела из-за сонной дрёмы могла едва различить нависший над ней большой тёмный силуэт на фоне цветочного белого балдахина кровати.       Одолённая скукой и одиночеством рыжеволосая девушка забредала в заброшенный за каменным замком сад, что своими ветвями диких яблонь и черешни почти переплетался с виноградниками неподалёку. Как только она открывала проржавевшую калитку тонкими руками, слышалось шуршание её платья о высокую траву сорняка, — все дорожки заросли, но Адела шла вперёд, задевая головой низкие ветви, а ноги то и дело натыкались на проеденные червями яблоки, что с тихим стуком падали на землю. Летнее солнце начинало пригревать сквозь просветлую листву, когда она опускалась в излюбленном месте вниз, прислоняясь спиной к дереву.       На место снедающего душу чувства одиночества давным-давно пришли обида и ревность. Всё-таки хозяйка замка могла взять её с собой на все эти многочисленные беседы с Мирандой, как и в прошлом: Адела ведь совсем не помешала бы, — но, кажется, это было лишь её мнение, раз между Палладой и её госпожой по началу велись ожесточённые споры. Самое удивительное, что в яром гневе Альсина была менее устрашающей для девушки, чем в холодном молчании, — и Димитреску поняла это быстро, сменив свой громкий повышенный тон на тишину. И лучше бы женщина кричала, схватив её за шею, заставляя повиноваться, слушать только её, а не затравленный огорчением собственный разум, — так было бы менее обидно.       Сидя под прохладной сенью дерева, Адела находила себя в самых беспорядочных мыслях, не зная, за что зацепиться. Наверное, любой здравый человек сказал бы, что это ненормально, слишком болезненно ощущать себя вот так: когда рядом нет её, воздуха будто начинало не хватать, словно она перебиралась из одной кровавой бездны в другую, не менее ужасающую. Эта привязанность буквально служила для неё единственным источником жизни, — и это было даже смешно до горьких слёз в глазах. Но рыжеволосая встала на этот путь вполне добровольно, и в начале было даже очень хорошо: превратив все свои страхи во врагов, ей пришлось неумолимо сразиться с ними. Она повергала, убивала и пережила всех тех, кому могилы теперь могли являться только в призрачных снах. Адела ощутила власть над жизнью, — именно об этом шептала ей Альсина, когда человек в ней ещё сопротивлялся.       Но если бы не кровожадный тиран любви, навряд ли рыжеволосая вступила бы на эту тропу. Любовь до сих пор была яркой, нежной, пылкой, но вместе с тем в последнее время стала причинять и боль. Перед Аделой вдруг выросла огромная каменная стена, через которую было не прорваться, не перелезть. Хоть их собственные сути уже давно были друг другу поняты, девушка до сих пор сокрушалась в неведении причин такого поведения своей леди. Она пыталась понять, проникнуть словно нож в тело Альсины, только вот женщина облачилась в самую тяжёлую за всё их совместное пребывание подле друг друга броню и не желала вторжения в свои отягощённые думы. Адела могла бы быть оскорблена, только вот оскорбление — это дело давно минувших людских дней. Сейчас же любовь могла предложить ей только обиду от нежелания принять помощь. Опять настали упорные мгновенья ожидания. Всё-таки Адела любила и была готова ждать всю свою вечность, пока каменная стена не рассыпется в прах.       Так и проходили все её дни на протяжении долгих жарких летних месяцев, что изредка охлаждались сильными дождями. Адела даже начала ощущать себя спокойней, когда слышала ставшим привычное жужжание больших мух, что тоже беспорядочно сновали неподалёку. Рыжеволосая с тихим смехом признавала, что дочери Димитреску стали казаться ей менее назойливыми и девушка могла даже провести пару вечеров в их компании. Они казались Аделе странными, почти до детскости наивные названные сёстры были подобны их матери: сменяли маски почти также ловко, манипулируя развернувшейся багровой агонией под стать хозяйке этих мест. Все трое носили имена Страха, Ужаса и Ненависти, но леди ласково называла их Бэлой, Кассандрой и Даниэлой. Они жутко ревновали свою мать по началу к появившейся Палладе, но после между ними возникла негласная будто ничейная земля, что отбросила их по разные баррикады: Адела не видела, как женские руки одаривают лаской чужие макушки голов, а дочери — как леди целует розовые уста, что чутко изгибались в ответ.       Рыжеволосой нравилось сидеть на мягком диване, по-турецки скрестив ноги, и наблюдать за по-своему веселящимися девушками, которые тоже не были против её присутствия. Раньше она думала, что эта наивность трёх сестёр была лишь одной из многочисленных масок, ибо их матери нравилось такое поведение своих дочерей. Однако, оказавшись с ними один на один впервые за долгое время, Адела была даже приятно удивлена, что простота являлась их настоящей жизнью. Леди Димитреску была всё же весьма хитра, сумев расположить вокруг себя, в блестящем роскошью замке, столько удовольствий, что стали слишком дорогими для её души, в том числе и в виде кровожадных дочерей и самой Аделы. И никто вовсе не был против этого магнитного круга, куда их всех занесло по воле хозяйки замка.       Девушки тоже любили читать, тоже любили находиться под тёплым боком и слушать размеренный голос, — но сейчас всем этого так не доставало, поэтому никто был не против объединиться под тенью общих трудностей. Но в сегодняшний вечер Адела решила остаться в покоях леди, которые продолжали искрить теплотой даже при отсутствии своей хозяйки. Всей грудью вдыхая окутавший полноту спальни женский запах, который девушка узнает из тысячи других, не таких сладких, даже отвратительных, она проводила многие часы здесь.       Альсина явно знала толк во всех цветах и оттенках, будь те подлинными, ярко горящими, или мнимыми, привлекающими своей холодностью. Можно было даже заметить, как халкиды блистают где-то на потолке спальни, притаившись в тени. Если бы у женщины только появилось желание, она бы немедленно, силясь подчеркнуть яркость красок персидского ковра своей спальни, украсила разными драгоценными камнями какую-нибудь статую химеры, которая давным-давно умерла в многочисленных вариациях мифов, — настолько леди могла быть непредсказуема в своих идеалах. Девушка могла часами разглядывать покои леди Димитреску, ведь здесь было столько разных деталей, но пленительней всего была господская гардеробная.       Альсина устроила свой будуар по-особенному: сквозь шёлковый шатёр цвета дикой розы, что мягко окрашивал посеянный абажуром свет, открывался вид на камфарные безручьи дверцы шкафов, за которыми ровно висели сотни и сотни разных платьев, которые Альсина могла даже и не носить вот уже многие годы. Это было почти волшебно, только одно Аделе не нравилось: комната будуара удлинялась, превращаясь в анфиладу, в конце которой, стояло огромных размеров зеркало, что тут же захватывало всякого вошедшего в свою ловушку отражения. По многим причинам, возникшим в прошлом, рыжеволосая не любила смотреться в зеркала, поэтому сразу же отворачивалась, заходя в красную пленность комнаты. Она любила чувствовать аромат, исходивший от мебели, пока принимала тёплую ванну густого алого цвета. Этот алый свет будто омолаживал покрытую свинцовой белизной кожу, — Альсине тоже было приятно проводить здесь много своего свободного времени. Особенно с рыжеволосой Палладой, чьи пылкие ласки, дрожание смеха вовлекали Димитреску в грёзы, заставляя испытывать не только бешеное волнение, но и ярое желание задохнуться в мягкой плоти и до последней капли, как самое жгучее вино, испить этот яд порочных плотских безумств.       Но сегодня Адела была здесь одна. Приняв решение немного порезвиться, она открыла белую дверцу шкафа, за которой скрывались всесезонные меха, покрытые ситцевой тканью чехла. На фоне разыгралась вокальная опера из винтажного граммофона, что так любила слушать госпожа, особенно в холодные зимние вечера. Рыжеволосая накинула на свои плечи платиновую горжетку, приглаживая руками такой мягкий пушной мех, что был удивительно гладок и приятен на ощупь. Чёрный ей совсем не шёл, однако красиво смотрелся с её туго обвязанным вокруг шеи игольным кружевом воротника. Подойдя к трюмо, где стояли, громоздясь друг на друге, разные шкатулки с драгоценностями, она достала лишь блестящие серостью жемчуга бусы, обмотав их нити вокруг своей шеи несколько раз. А когда узкие уста украсила рдяная матовость помады, девушка поняла, что в помещении уже вовсе не одна. Но она не спешила оборачиваться, продолжая стоять у трельяжа, упорно игнорируя встречи с взглядом собственного отражения, — рыжеволосая слишком порывисто накрасила губы, наблюдая за своими движениями в зеркале, отчего краснота помады уходила за контур губ во многих местах.       Послышался тяжёлый хмык, будто от усмешки, но Адела сделала вид, что не замечает чужого присутствия. Граммофон вдруг резко надорвался в высоких нотах пения оперной певицы, когда девушка почувствовала на своих плечах осторожное касание больших рук.       — Не веди себя как французская кокотка, тебе совсем не идёт, — с боку её головы прижалась женская щека, и девушка не смогла себя сдержать, потеревшись своей скулой в ответ, прикрывая глаза.       — Ну, если задуматься… — протянула Адела, взяв небольшую паузу. — То, наверное, я ей и являюсь.       — Ты прекрасно знаешь, что это полная чушь, — из груди Альсины вырвался смешок, что стрекочуще отдался где-то в груди у девушки.       Они ещё немного безмолвно постояли у трюмо по внутреннему велению хозяйки замка: Адела вовсе не желала стоять так долго возле зеркала, только вот госпожа Димитреску с каким-то томным волнением рассматривала её нелепый внешний вид. Она прошлась пальцами ниже по холоду бус, немного удивляясь: это были не какие-нибудь затасканные изумруды, рубины или аметисты, чем были полны её многочисленные сундуки и шкатулки, а самый простой жемчуг, который так любила носить сама леди и чей расцвет пришёлся на пору её бывалой далёкой, затерявшейся в целых эпохах замка юности.       Пылкая и обидчивая натура выражалась не только в почти бесстрастном лице, но и в часто вздымающейся груди. Мятежная страстность и горячительная непокорность души приводили Альсину в трепет, заставляя думать о постоянной кровавой гульбе вместе с Аделой. Однако никогда нельзя было забываться настолько беспамятно, даже если очень хотелось, — именно так и думала госпожа замка, наблюдая, как обрамляющие синие глаза ресницы начали невольно подрагивать от её прикосновений, притягивая неумолимую грубость ласк.       Жечь камин летом было лишь прихотью обезумевших аристократов, но им обеим нравилось, когда свет в спальне полностью гас и пламя едва могло осветить всю комнату, где в полумраке в тот же миг всё начинало выситься. Адела привычно расположилась на изумрудном канапе, готовясь положить голову на женские бёдра, но Альсина села, наклонившись слишком близко, созерцая, как девичье лицо интимно алеет в отсветах огня. Постепенно становилось жарко, но девушка не спешила снимать мех со своих плеч, ибо предпочла отдаться мигу странной, но приятной близости, когда леди аккуратно начала стирать неловко намазанную красную помаду с её губ.       — Твой нелепый вид напомнил мне прошедшие времена лицемерных столичных пиров… — после некоторого молчания Альсина вновь заговорила, с нажимом пройдясь по нижней губе девушки. — Когда удавалось ещё водить дружбу со знатью перед войной, на юге собирались под яркими лучами горящих белым светом огромной люстры разные мужчины и женщины. Все по узости одетые с накрахмаленными воротниками и с пармскими фиалками на вырезе груди они пересекали огромный зал, но вскоре обладатели безмятежных лиц превращались в капризных крикунов и пьяных дам, что спешили расстегнуть свои блузки, как можно скорее. Все мужчины оставляли своих женщин и бегали за модными на тот момент актёрками и певичками, обогащали с помощью своих толстых кошелей сомнительные заведения без капли нравственности, прикрываясь при этом благочестием, деловитостью… — Адела слушала внимательно, нахмурив брови. Сейчас леди сказала намного больше слов, чем за все последнее время, и было бы просто кощунством пропустить весь смысл рассказанных историй.       — А что ты? — девушка несмело подняла свой взгляд, стараясь не спугнуть столь продолжительную тираду.       — Как по мне, лицемерить — это настоящий грех. Принимать все свои желания, как должное, и удовлетворять их — вот самая настоящая блажь. Понятия не имею, что случилась с этими постельными пуританками и инфантильными мужланами… — у рыжеволосой даже вырвался смешок, но прерывать она не решилась, услышав, как госпожа продолжила: — Я лишь наблюдала за всем этим зрелищем со сцены рядом с катушкой микрофона очередного столичного сборища и отвергала слабых мужчин, пришедших ко мне со своим расстройством анафродизии. Эти страдальцы не смели подойти даже к женщинам, чьи воротники были плотно застёгнуты до самого подбородка, зато, уставшие от содержания иностранных кокоток, почему-то искали своё исцеление в дамах, выступающих на сцене.       — Отвратительно, — прошептала Адела.       — Ты другая, — Альсина откинулась на спинку дивана, покончив с негармонирующей красной помадой на девичьих губах. — Тебе не грозит по-детски пошло зажиматься в далёких садах Венсенского леса.       Стоило хозяйке замка хоть немного обратить свой взор на Аделу, коснуться или заговорить о столь личных вещах, девушка возвращалась на край высокой пропасти, ощущая, как сердце волнительно зажимается в разраставшейся агонии подчинения.       Она взяла большую руку, где красовался единственный перстень из цимофана и чьи пальцы были окрашены в тёмно-красный цвет от женской помады. Приложившись лбом к тёплой ладони, Адела позволила себе опустить напряжённые плечи, расслабиться наконец всем телом, что будто каменное было готово ко всякому острому выпаду со стороны рядом сидящей Димитреску. Рыжеволосая прикрыла глаза, сжимая женскую длань двумя руками, стараясь передать этим жестом всё своё раскаяние за ребяческие обиды, с которыми она, однако, не могла ничего поделать. Адела облизнула губы, что до сих пор хранили на своей коже оставшиеся едва заметные багровые разводы.       Спальня утонула в тишине, где искрил огонь камина и сквозило беспорядочное громкое дыхание. Альсина наблюдала за этим распростёртым перед глазами видом, не спеша что-либо сделать. От ощущения твёрдой до отчаяния хватки на своём запястье улыбка сама собой напросилась на уста. Смысл, который надеялась передать рыжеволосая девчонка, с первых мгновений долетел до мыслей Димитреску, но помучить даже пару секунд — это тот соблазн, от которого сложно отказаться, чувствуя всесильное превосходство над девичьей душой.       Погодя ещё пару напряжённых для Аделы мгновений, леди высвободила руку из чужих ладоней и схватилась за острый подбородок, слегка впиваясь в кожу своими чёрными заострёнными ногтями. Взглянув в сапфировый отсвет глаз, женщина убедилась, что вся непокорная девичья спесь утонула позади, остались лишь самые оголённые и неподдельные чувства. В этот раз строптивость, которая не на шутку полюбилась госпоже замка, могла лечь боком всем, кого Альсина стремилась укрыть в мрачной тени каменных стен от становившегося с каждым годом ещё более безумным взора крылатой повелительницы всех этих сумасшедших мест.       Словно игла за иглой появившиеся вновь суетные и злые мысли начали отзываться в сердце. И обычно леди спешила отвернуться от Аделы, одиноко погрузившись в свои переживания, оставляя огорчённую от непонимания девушку позади за выстроенной высокой стеной между ними. Но сейчас женщина, не медля, наконец обняла и прижала к собственному боку рыжеволосую, что, молчаливо сохраняя трепет момента, прильнула в ответ.       Сил терпеть своё обеспокоенное любопытство не оставалось, и Адела, страшась нарушить блаженный миг близости, спросила, переходя на шёпот:       — Что происходит?       Нельзя было подобрать более удачного для доверительности момента, когда алые языки пламени необузданно тенями игрались на высоких стенах, а позолота, сквозившая в каждом углу спальни, так любовно багровела от огня. Леди нашла новый, более смелый путь в безбрежности синих глаз, однако подобрать слова так, чтобы они казались менее помешанными на собственных страхах рассуждениями, было до сих пор сложно.       — Я начинаю слышать звон угрозы, она нависает надо мной всякий раз, стоит мне выйти за порог, — это было единственным, что сказала госпожа, смотря прямо перед собой, не моргая. — Не тебе забивать этим свою головку. Я обо всём позабочусь, как и всегда… — женщина улыбнулась, повернувшись к Аделе, мигом натягивая на своё лицо доброжелательность, но из глаз грусть искоренить не удалось. И девушка молча кивнула, желая только, чтобы её госпожа была в порядке.       Этот ответ ничего не дал никому из них: ни разъяснения, ни облегчения, — всё осталось до страшного волнения загадочным и непонятным, однако теперь они сидели подле друг друга, как до́лжно быть всегда. Но Адела была удовлетворена тем, что хозяйка замка вообще сообщила ей о своих тягостных думах.       При затаённой опасности ненадолго всегда наступает заметное всем облегчение, но это было обманчивой блажью, подвохом, что должен был выбить всю почву из-под успокоившихся ног. Замок до сих пор прозябал в тоске и унынии, но все последующие утра Адела просыпалась с радостью на душе: лёгкая голова и ясность мыслей чувствовались в теле от вида рядом лежащей женщины, чьи закрытые веки уже слегка подрагивали. И резко распахнутые позже золотистые глаза являли заспанность беспокойных снов, и пока в очах не успела проскользнуть чеканная выразительность Адела тянулась за первым этим спокойным утром поцелуем, что был нежным, но в душе вызывал бурление горячей вспыхнувшей оранжевыми отблесками лавы.       Умственное возбуждение стремительно сменялось телесным. Но теперь Альсина изредка доводила дело до конца, не осмеливаясь прервать это томящее необузданное чувство вожделения извивающейся настоящей змеёй рыжеволосой девушки, чтобы запомнить, каково это — предвкушать самые счастливые мгновенья.       Но угроза, что чувствовала леди уже постоянно, стоило ей на миг отвлечься, была как смерть, что являлась разменной монетой власти. Она и сама всю свою жизнь, проведённую в замке, складывала монету к монете, и по итогу ей удалось скопить огромную гору серебра и золота, но это было практически ничем по сравнению с тем, кто дал ей самую первую и значимую монету.       Однако леди Димитреску оставалась себялюбивой и эгоистичной, решившись пустить всё на самотёк. Продолжая забываться в пагубных ласках Паллады, она и не заметила, как конец власти стал слишком близок, почти задевая своим холодным касанием угрозы её обнажённую из-за любви спину.

***

      Адела с трудом поднималась по высокой лестнице наверх, вокруг было слишком темно, даже несмотря на расположенные на стенах горящие факелы: один от другого находился слишком далеко, и освещение получалось точечным, отягощая подъём взбудораженной свободой девушки. Она тихо ступала босыми ногами по холодным каменным ступеням, прислушиваясь ко всякому постороннему шороху, что чудился игравшему с ней воспалённому встревоженностью разуму. Она поднималась слишком долго до того, как узрела какой-то арочный проход вдали, через который проникал почти белоснежный свет. Зрелище, которое Адела, не видела уже очень долгое время, прибавило ей внутренних сил, но она всё так же продолжала бесшумно подниматься, стараясь не нарушить звенящую тишину.       Оставляя позади себя кровоточащее тело тюремщицы и ошеломившую её своим поведением Лидвину, рыжеволосая ощущала, как с каждым шагом наверх, что-то в ней опускается ещё ниже, в самые ужасные и бездонные пропасти, откуда просто не выбраться. И искрящийся вдали солнечный свет, показавшийся на первый взгляд спасением, стал безбожно сереть от её нервозных дум.       Когда девушка наконец добралась до заветного выхода из тёмного коридора лестницы, она вмиг свалилась на пол. Свет больно ударил в отвыкшие от такой яркости глаза, и послышался слишком громкий звук упавшего на мраморный пол металла. Ржавые ключи со звоном выпали из её рук вместе с окровавленным кинжалом, что мигом запачкал алыми брызгами мраморную плитку под девчонкой.       Она чудом смогла взять себя в руки, когда совсем рядом из-за поворота послышались тихие шаги. Адела спряталась за выступ арки, подобрав с пола все упавшие вещи, продолжая прижимать грязные руки к обильно заслезившимся глазам.       — Ну же, быстрее! Время-время! — раздался громкий строгий голос, что эхом разнёсся по длинному светлому коридору. Вдруг плиточный пол резко заиграл тенью проходящих мимо служанок, которые вереницей шли друг за другом.       Когда Адела, часто проморгавшись, наконец смогла привыкнуть к жгучему солнечному свету, что проникал в длинную нефу через высокие, уходившие далеко в потолок окна, она обернулась с прерывистой дрожью во всём теле. Стараясь не выдать своего присутствия, рыжеволосая осмотрела шествующую вперёд прислугу, что в своих руках несли, кажется, многочисленные стопки с бельём и чаши с водой, над которыми клубился пар.       В самом начале коридора, совсем недалеко от арки, за чьим выступом спряталась девчонка, стояла в меру высокая, статная женщина, чей возраст едва мог достигать и тридцати пяти лет. Она высоко держала голову, расправила широко плечи и наблюдала за другими служанками, что текли, словно мелкая река, мимо неё. Видимо, женщина была выше по званию, раз то и дело подгоняла всех остальных. В её руках тихо тикали маленькие карманные часы, зацепленные цепочкой к повязке белого фартука на талии.       Адела отвернулась обратно, тяжело вздыхая, пытаясь успокоить дрожь в конечностях, но получалось плохо. Она мысленно молилась всем богам, чтобы её присутствия случайно никто не заметил. Только вот боги давным-давно покинули этот заблудший в своих пороках край. Когда вереница прислуги скрылась за поворотом, женщина с карманным циферблатом заметила в стороне от себя красные разводы, которые вели прямиком в подземелья. Служанка нахмурила брови, сразу предельно представляя кроящийся масштаб бедствия за случайно размазанной по полу кровью, но времени не было — нужно было спешить — и она глухо закрыла крышку складных часов, отправившись за остальными скрывшимися гувернантками.       Адела ещё долго сидела, не смея подняться, и переводила дух под удаляющийся едва заметный слуху звук женских шагов. Когда всё вокруг вновь затихло и в ушах раздавалось лишь собственное неспокойное биение сердца, девушка еле смогла встать, опираясь о стену. Выйдя наконец из-за арки, она решила пойти по противоположному от ушедших служанок пути, чтобы избежать прямого ближайшего столкновения с кем-нибудь.       Едва найдя себя в неусыпающих нервозности и волнении, рыжеволосая уставшая девушка обнаружила себя в каком-то заброшенном крыле. Отворив одну из многих тяжёлых, окаймлённых железной арматурой деверей и потеряв последние остатки сил, она попала в затхлую огромную залу, чьи стены сыпались синей краской, а где-то и вовсе проглядывалась медь старого кирпича. Помещение было заставлено всяким ненужным хламом: куча позеленевших от плесени картонных коробок разных размеров, с потолка на петлях свисали истончавшиеся порванные тюли, а где-то в углах — разбросанные по полу треснувшие части серебряных доспехов; также было много старой мебели, среди которой выделялся огромных размеров тёмный шкаф, покрытый пылью и паутиной, как и всё остальное, находящееся здесь.       Но комната была такой же светлой, как минувшая нефа, из-за огромных панорамных окон, откуда открывался простёртый зловещий вид на горный хребет, выложенный снегом и зеленью еловых лесов. Но перед горами виднелись маленькие, почти смазанные крыши крошечных крестьянских домиков деревни. Под серостью небосвода в предместье до сих пор стелилась зима со своей скудностью почв, унылой природной аскезой, заброшенными полями алой гречихи, нищими крестьянами, что были подобны Лидвине — с изъеденными червями телами, — и выродившимся скотом. Всё там яснилось постоянностью, которую Адела наблюдала и в дни своего жития в маленьком косом доме.       Девушка отрешённо отошла от окон, поняв, что скорее всего заблудилась, но в таком заброшенном месте, где так и сквозила атмосфера руин, велика вероятность, что её никто не найдёт. Только вот являлось ли это победой? Здесь девушку точно ждёт голодная смерть, как и за пределами огромной залы, только если ей не удастся сбежать. Однако напряжение, ощущавшееся до этого тяжёлым грузом на плечах, превратилось в непосильную ношу усталости, и Адела свалилась навзничь на дощатый пол, будто парализованная. Рука с треснувшими костями в запястье сейчас заныла особенно сильно, — но это не помешало ей заснуть, совсем не жмурясь от дневного холодного света.       Ей снилось абсолютное ничего, Адела как будто и вовсе не спала: проснувшись, она заметила, как из окон напротив проникает всё такой же свет, что ни капли не изменил своих оттенков, и усталость продолжала снедать не только тело, но и разум. Голод, который начал слишком остро ощущаться буквально через пару минут после сна, погнал девушку прочь из заброшенного зала. Она решила, что для начала вернётся обратно к той самой арке, где вчера ей пришлось тайком укрываться.       Но Адела даже не успела покинуть коридор, оставленного в паутине и темноте галереи, как рядом послышались чьи-то голоса:       — Обязательно ли нам нужно ходить в таком месте? Здесь точно безопасно? Я слышала слухи, будто приведение поселилось в замке. Говорят, когда-то давно здесь удерживали тайного пленника, который находился в заключении всю свою жизнь. А был один слуга, что заглянув вовнутрь одной из оставленной господами комнат, бесследно пропал. И ещё говорят, будто он увидел «нечто», что скрывали хозяева много-много лет и что нельзя было видеть…       — Боюсь, мы здесь не для разгадки твоего «нечто», Лоис, — послышался ещё один женский голос. — Ты же знаешь, что госпожа пришла в невиданную ярость, узнав о сбежавшем узнике. Хотя этой девчонке, что осмелилась на такое, я даже благодарна, буду честна. Ведь наконец-то убили эту свинью, циркачку Надин. На месте хозяйки я бы заперла её в подземельях навсегда, но её грубая сила, видимо, была слишком ценна, — раздался какой-то слишком противный смех и притаившаяся девушка поморщила нос.       Вдруг что-то громко звякнуло — это служанка, что продолжала говорить, звенела ключницей в своих руках.       — Без понятия, почему эту беглянку ещё не нашли, но наше дело следовать приказам. Старшая Ингрид сказала, что в темницах осталась лишь одна, и знаешь кто это? — будь воля Аделы, то девушка, наверное, давным-давно заставила бы замолчать эту сплетницу, что так много болтала, но сейчас столь ценная информация, касавшаяся её побега, могла приоткрыть завесу царившей в замке атмосферы. Служанка опять противно засмеялась: — Это Лидвина, я думала, она давно уже сдохла!       — Как? Она ещё жива? — видимо, вторая служанка, была более молодой, раз не перебивая, слушала вторую, то и дело как-то по-детски тяжело вздыхая и вопрошая — слишком наивно.       — Понятия не имею. «Бедняжка» вечно таскалась хвостом за господскими юбками, растеряв всякие манеры. Мне даже думать становится дурно о её странной мании. Видимо, госпоже тоже становилось дурно, вот Лидвину и кинули в темницы. Меня до сих пор воротит от того случая, когда однажды ночью, она вся томно краснеющая вышла из главной спальни. Тогда она мне сказала, что случайно задела оставленный на полу таз с водой и леди даже не рассердилась на неё! Однако я отчётливо помню и её последние жалкие крики: «Пощады! Пощады!».       Рыжеволосая девушка сжала в руках рукоятку отливающего серебром кинжала, чувствуя, что готова прямо сейчас выпрыгнуть из тени и убить женщину, что с таким ехидством отзывалась о Лидвине, бедной девочке, что до сих пор смогла сохранить невинность своей души, несмотря на все бедствия замка. Адела точно знала, что чёртова служанка не имеет никакого права говорить подобные слова, смеясь над чужой участью, — и это возбудило в ней какие-то странные желания, граничащие с яростью и злостью. Перерезать горло надзирательнице темниц оказалось до ужаса лёгкой задачей, тогда сделать то же самое с какой-то безмозглой гувернанткой будет проще простого? — пока Адела рассуждала у себя в мыслях, голоса потихоньку начали стихать и отражаться эхом в бездне заброшенной галереи.       — Что-то грядёт, Лоис. Я знаю. Нужно оставаться бдительными, ибо с конца позапрошлого месяца леди стала слишком кровожадной…       Девушка хотела было последовать прямо за ними, но вдруг раздался слишком тяжёлый грубый звук, будто громоздкие двери, чьи петли едва двигались, закрылись наглухо на ключ. И действительно, так и было — её заперли в затхлом крыле, которое имело лишь один выход.       — Просто чудесно… Просто прекрасно, мать твою! — оставалось только сыпать ругательства от возникшего отчаяния и собственной мягкотельности. Ни один ключ, из всей связки тюремщицы, что девушка продолжала таскать с собой, не подходил к замочной скважине закрытого выхода, и она с яростью отбросила их в сторону.       Кажется, ей всё-таки нужно было поддаться собственным желаниям и зарезать этих ушедших камеристок в чёрных платьях. Какая разница, умрут они от её рук или когда-нибудь потом в затхлости темниц? Раньше девушка не могла о таком и помыслить, но чувство такой недосягаемой, но совсем близкой свободы, опьянило её с головой, как только она поднялась наверх, из подземелий. И, казалось бы, Адела была готова на всё, чтобы достичь желаемого. Но что-то до сих пор колебалось внутри неё. Возможно, это были воспоминания о карем взгляде Лидвины, которую она совершенно эгоистично бросила в темницах.       Бросила… Но больная девочка была права, навряд ли бы они вдвоём протянули достаточно времени для побега, когда Лидвина даже толком ходить не может. Тогда, наверное, стоило даровать ей то, чего так сильно бедняжка желала? Смерть? Нет, Адела никогда бы не смогла решиться на такое по собственной воле. Рыжеволосая знала, что в случае с Лидвиной милосердие работает в противоположную сторону, но убить её… Она бы не смогла. Образ девочки отрезвлял все безжалостные мысли сбежавшей пленницы и повергал в самое настоящее отчаяние.       Ей оставалось лишь вернуться в холодную безжизненную залу, где гулял какой-то туман из пыли и грязи, разъедая и без того ветхие стены. Девушка слонялась совершенно бездумно и беспамятно из одного угла в другой, рассматривала кинжал, покрытый искусной филигранью в виде каких-то благородных цветов на рукоятке, которая так ловко уходила в округлённое лезвие.       Это было слишком красивое оружие, и Адела не могла привести каких-то явных причин его обнаружения у Лидвины. Может быть, она давно, будучи служанкой, украла кинжал у госпожи, или кто-то дал его ей?       Часы, а затем и минуты стали ощущаться бесконечностью из-за снедающего ощущения голода. Стан рыжеволосой истончился настолько, что рукоятка острого лезвия могла сойтись по обхвату с её запястьем. Адела вглядывалась в продолжающую гореть светом панораму окон, где небесная твердь становилась лишь ядом для отчаянного разума, отбрасывалась, как хлам в этой заброшенной зале, к высоким чуждым горам. И бездна, в которую повергалась девушка, становилась всем.       Голова отрешённо отворачивалась от неба, утратившего для неё свои оттенки радости. Хотелось спрятаться от этого губительного для поверженной души света. Адела забралась в огромный шкаф, где было относительно темно. Оставив небольшую щель, через которую можно было увидеть покрытую пылью комнату, рыжеволосая откинулась на деревянную прохладную поверхность и прикрыла глаза.       Кажется, прошёл ещё день, но она так и не смела вылезти из своего укрытия. Весь её мир сузился до деревянных дубовых стен, где слышался лишь шум её собственного бессвязного бормотания. Адела не сдержала своего обещания, данного Лидвине о побеге. Девушка совершенно запуталась, заблудилась и была готова сдаться, смириться. Радовало лишь то, что она умрёт не в руках безумной хозяйки замка, а в одиночестве от голода — самой обычной смертью для бедных крестьян, коей она и являлась до заточения Редником в ящик. Ей так ничего и не снилось в этой беспорядочной дрёме: она то просыпалась, то снова засыпала, переставая ощущать свою жизнь.       Но вдруг что-то резкое для этой туманной тишины пронзило её слух, вырывая из голодного сна. Это был однотонный скрип дверцы шкафа, что лишь едва колыхнулась. Адела с трудом приоткрыла глаза и вместо запомнившихся очертаний залы увидела в открывшейся щели что-то тёмное. Отчего-то её глаза заслезились, а поджатые губы вмиг дрогнули, но она всё же решилась поднять свой взор чуть выше, встречаясь с прожигающим её до самого трепыхающегося сердца взглядом жгучего золота.       Адела начала беспорядочно глубоко вдыхать воздух, которого вмиг стало не хватать. Девушка пуще прежнего вжалась в заднюю стенку деревянной поверхности, когда в исчезающей темноте шкафа блеснули драгоценностью кольца медленно открывающих дверцы рук, облачённых в тонкие сетчатые перчатки.       Холодный безжизненный свет, что так сильно начал раздражать девчонку своим постоянным голубым отсветом, наконец сменился, окрашиваясь в резко-медный, почти красный цвет. И в этих рдяных лучах перед Аделой предстала госпожа этих выстроенных во прахе немых каменных стен. В грозном бело-чёрном одеянье, что блестело своим бархатом и обманчивой приятной свежестью, она пришла именно тогда, когда Адела наконец призналась себе в своей беспомощности. В самый неподходящий для смертельного страха момент она явилась к рыжеволосой девчонке, застав врасплох до самых слёз, сдержать которые стало непосильной задачей.       Девушка сжала челюсть до скрежета зубов, вглядываясь в ровные возвышенные черты лица. Женские ноздри необычайно подрагивали, улавливая все тончайшие и отвратительные запахи. Ладони порывисто желали сжаться в кулаки, но лишь беспокойно оглаживали ткань собственных перчаток. Адела почувствовала, как мгновенье замерло в дикой опасности: теперь уже ей чудилось, как в её сторону натягивается роковая тетива смертельного лука напротив.       Женщина вдруг медленно начала оседать на корточки у подножия шкафа, и девушка, как раненый зверь в клетке, панически забилась в своём маленьком деревянном мирке, куда беспринципно вторглась эта леди.       — Вот ты и попалась наконец, измученная до смерти девчонка… — все её непонятные метания прервались таким же медленным, как и всё, что женщина делала до этого, касанием к девичьему подрагивающему от плача подбородку. Госпожа замка никак не могла скрыть торжествующей улыбки, что натягивалась на слегка выпяченные вперёд губы.       Адела подметила, как женщина была аристократично холодна и обманчиво красива, а такие нежные касания к её лицу так резко сбивались под взглядом янтарных глаз, где царила по-ледяному свирепая жестокость. И весь этот устрашающий вид повергал рыжеволосую беглянку в самые глубокие недра отчаянной бездны.       Она возникла в нужное время, пришла тогда, когда все превращения и попытки бегства исчерпаны, когда всё оказалось напрасным. И ускользнуть стало невозможным, Адела стала добычей, превратилась в пищу для сидящей рядом Смерти. Даже кинжал, который девчонка продолжала сжимать в своих руках был полностью бесполезен на фоне представшего самого смертоносного орудия разрушения. Он виден издали и притягателен для большинства как ничто другое. Он разрушает окончательно и бесповоротно, только вот женщина не спешила явить Аделе всю суть огненной гибели, продолжая таить в своей улыбке коварство и ужасные намерения.       — Что же я вижу? — хозяйка замка хмыкнула, пройдясь тыльной стороной своей руки по дрожащей щеке. — Стоило тебе помучиться в одиночестве, послушать, как застарелой мыши, прислужьи дряхлые сплетни, и вся твоя спесь мигом выветрилась.       Рыжеволосая шумно сглотнула скопившуюся слюну, чувствуя, как к горлу подступает комок обиды на собственное уныние и растерянность. В этот момент Адела даже не представляла, что чувствует леди, смотря в поверженные сапфировые глаза. В бездушном и безрассудном существе отринулись все маски, — не стало розы, ушла и богиня. Явилась коварная лиходейка, возбуждённая вспыхнувшим живым страхом и ощущением падения напротив. Оцепеневшая от сладости чужого сокрушения царица.       Но вдруг лицо женщины переменилось: исчезла улыбка, брови нахмурились, являя наконец огненный ужас:       — Узри же, чего стоила твоя непокорная ненависть, — грозно прошипев, леди слишком близко приблизилась к девичьему лицу, с силой сжимая нижние челюсти девчонки.       Хозяйка замка вдруг резко поднялась, откидывая в сторону её лицо, и Адела услышала, как дверь в залу с грохотом отворилась, впуская вовнутрь ураган из тысячи тысяч хитиновых тварей, чьё пронзительное жужжание оглушило девушку. Из её горла вырвался слишком громкий хрип, когда она, прикрывая уши руками, вывалилась на холодный дощатый пол прочь из шкафа.       Послышался женский смех, чьё эхо вкупе со звуками насекомых затерялось где-то в высоте потолка, — чужое падение вызывало смех у госпожи, заставляя её в который раз удостовериться в своих убеждениях. «Если есть желание, с упавшим можно обойтись, как с жертвой», — еда, что не ставшая собой: вот, что вызывает смех и неожиданное чувство превосходства.       Вся затхлая, заброшенная зала вдруг охватилась огнём в свете алых лучей заката, повергая кого-то в великолепную неотразимость, другого — в сокрушительное поражение, а третьего — в предсмертное разрушение души.       Адела увидела, как в мириадном океане мух неподвижно зиждется чье-то тело. Знакомые до безобразия поседевшие пряди редких волос, карие глаза и ноги… Ноги, чьи последние нервы оборвались от кишащих плотью червей.       — Лидвина… — рыжеволосая выдохнула ведомое имя.       Она увидела в чернеющих стеклянных глазах десятки, а затем и сотни зеркал, где отражался самый жалкий свет сети бурого страха. Под громкий стук каблуков Аделу снова овеяло свежестью и чья-то могучая рука зарылась в грязные сальные пряди на её макушке, безмятежно перебирая волосы словно подводные камни на берегу.       Подошедшая к ней женщина повелительно взмахнула рукой и океан из мух начал рассеиваться, приобретая черты молодых девушек, что до безобразия были похожи на ретивых спущенных с цепи бешеных собак.       Прошёл всего миг, пара секунд, за которые Адела успела прочитать по безжизненным губам: «Прости», — и на девушку обрушился слишком тяжёлый новый мир, где в грозовых алых хоромах слышалось урчание и дикое ненасытное ликование от разрывающих грудную клетку безжалостных ударов. Кровь залила почти весь дощатый пыльный паркет, и рыжеволосая нечеловеческими усилиями попыталась отвернуться, не в силах выносить явившуюся перед ней жестокость. Но гладящая её по голове рука властно сжала волосы, притягивая обратно и заставляя смотреть. Аделу сжали, как мышь в кошкиных лапах, загнали в угол после мгновения надежды, не оставляя намерения уничтожить её.       Она наблюдала, как от мук полнится кровью рот, сжимается распоротый от порезов живот, как свет в глазах постепенно угасает в агонии от ужасного осознания: умирать страшно, умирать, что так яростно желалось в прошлом, совсем не хочется. Адела видела, как под брызгами чёрной густой крови торжествующе раскрываются губы-бритвы трёх бестий, показывая алые глотки, как трескается и лопается кожа, как хрипящие уста замолкают и чёрные глаза становятся ещё чернее.       Девчонка даже не могла и представить, что так много крови могло сохраниться в настолько иссушенном болезнями теле, отчего её колени, облачённые грязными штанами, вновь окрасились в красный. Её волосы вдруг снова огладили, даруя мнимую ласку, и сверху послышался смешок.       — Надеюсь, это стоило того, чтобы дать тебе понять всю важность дарованного мною второго шанса. Весьма великодушно с моей стороны, не так ли? — леди оставила её волосы и отошла в сторону, сложив руки в замок перед собой.       Женщина подошла к стремительно остывающему телу и недовольно проговорила под взглядами встающих рядом троих дочерей:       — Эта мерзкая, надоевшая мне игра наконец закончилась… — хозяйка замка кивнула головой и три плясуньи снова затерялись в пучине собственного жужжания, ускользая тонкими линиями прочь из устроенной ими кровавой расправы.       Госпожа этих мест прикрыла глаза, опускаясь в штольни собственных ощущений, достигая самых чудовищных пределов и находя там долгожданную разрядку от свершившейся кульминации, успокоение от смены так продолжительно грызящих её душу синих глаз, что раньше пылали ненавистью, на вид устрашившейся девчонки. Уходя, она, совершенно довольная собой, оставила отравляющий шлейф извращения и паралич духа.       Адела, превозмогая свою усталость, смогла доползти и упасть рядом с мёртвой Лидвиной, чей рот был открыт в немом крике, а глаза, однако, не выражали больше ничего. Она, оглушённая возникшей тишиной, припала к окаменевшему маленькому плечу, чувствуя, как сгустившаяся кровь пачкает её лицо. Но Аделе было всё равно, она лишь почти также смертельно застывает, ощущая унижение, чувство великого обмана, обиду и очередной удар судьбы, что оказался для неё в этот раз слишком тяжёлым.