Амброзия Паллады

      Адела любила проводить своё беспризорное время в библиотеке: наблюдать за тем, как голубой свет проникает через большой купол витража. Запах старых книг окутал это место и наводил на девушку отчего-то грусть, которая словно на самом деле царила здесь уже много-много лет. Но эту тягучую атмосферу печали и холодности было даже приятным ощущать: всё, что здесь есть, принадлежит хозяйке замка. В каждой книге, предмете мебели, цветке в вазе, — всё здесь дышит ей. Эти мысли и думы заставляли Аделу скучать по занятой делами леди, но она не спешила искать с ней встречи, лежа на своеобразной софе в центре зала. Сейчас, когда длинные полы её белоснежного тонкого платья растеклись по мягкому ковру, словно молочная река, девушка выглядела так открыто: огонь распущенных волос и распростёртое к свету купола сердце делали из неё Дездемону, не устоявшую перед сладкими речами мавра. Однако в её реальности Адела не была столь наивна, а мавр — уродливым воякой, и смерть не стала концом их любви: в холодном дыхании погибели страсть наоборот расцвела самым огромным огненным цветком, отрешая все предрассудки. Все эти чувства, что девушка испытывала в этом замке стоили того, чтобы возродиться в роли божества.       Раньше, несмотря на ненависть, она всё так же была очарована этим огромным дворянским поместьем. Замок продолжал скрывать в себе множество потайных комнат. Он хоть и был достаточно светлым внутри, но по его длинным безжизненным коридорам, казалось, могли скакать во весь галоп призраки рейтаров, что возможно когда-то давно пришли сюда и возвели эти высокие каменные стены. И с этих крепостных взводов на девушку всегда смотрели лица, которые будто выпирали своим мощным станом из-за картинной рамы, блистая серебром выпуклых доспехов или сересом своих одеяний, — всё это таило в себе какой-то зловещий дух, который невозможно было не почувствовать.       Но одно большое полотно с обитой золотом рамой заставляло Аделу и по сей день стоять возле с заведёнными руками за спину, задумчиво вглядываясь в бледное лицо, скрытое под тенью шляпы перевитой жемчугом и перьями. Женщина, с одной стороны, была так похожа на тех предков, изображённых на остальных картинах, что подчинялось каким-то странным правилам атавизма; с другой стороны, было в леди что-то далёкое от этих мест: глаза с золотой дымкой загадочности приковывали внимание Аделы больше всего, — наверное, потому что с самой первой встречи именно взгляд заставлял девушку сомневаться, томиться в неясности собственных эмоций, что с каждым мигом, проведённым в затхлых, наполненных болью темницах, чувствовались намного острее. Ведь там, во мраке, у тебя остаются только собственные ощущения и ничего более, и под всей этой своеобразной фальшпанелью чувств она наконец осознала, что тревожно очарована смертью.       Девушка с каждым взглядом на портрет была поражена, насколько же он точно передаёт действительность: дело было совсем не в том, что женщина на нём была изображена на манер восемнадцатого века, а в передаче её прямого стана и той элегантности, что можно было узреть и наяву. Это был единственный портрет Альсины Димитреску, других просто не существовало — Адела поначалу даже удивилась, что картина висит не где-нибудь в главном зале, на самом видном месте, а в такой небольшой тайной сокровищнице, где то и дело раздаётся мелодичный звон колоколов, но потом в ней же взыграл порой бывающий таким губительным по человеческой природе эгоизм: никто не должен любоваться ей! Только она может и больше никто. Девушке казалось, что только ей дозволено наслаждаться этим: пленительными глазами, тонкими губами, что были слегка изогнуты в усмешке. Но эти чувства посещали Аделу редко, ведь часами позже она уже находилась в тёплых объятиях под горячо пристальным взглядом.       — Что делала сегодня, милая? — раздаётся шёпот над её ухом, за которое мигом ранее была заправлена рыжая прядь её спускающихся волнами волос.       В покоях леди царил полумрак, как и везде, но именно здесь — где не было ни единого окна, а горели лишь свечи, чей остывший воск каждое утро служанки вымывают с дубового, будто покрытого нестираемым белёсым налётом древности, паркета — он был особенно приятным, ведь в этих покоях были только они вдвоём. В такие моменты словно весь мир вокруг засыпал, но только не эти двое: Аделе казалось, что мир раньше был слеп и мрачен, но теперь она живёт в объятиях солнца. Девушка по всем канонам покорности евангельских дев со светильниками сидела у ног хозяйки замка, украдкой поглядывая на свою «Синюю Бороду», только в отличие от сказки «муж» не был для девушки тираном, а являлся самым настоящим Духом.       — Как и всегда, — Адела кокетливо пожала плечами, наблюдая как кожа алых губ напротив натягивается от улыбки, и от этого лицо леди запылало, как если бы она была одним из высших ангелов: это, должно быть, те, кого верующие зовут херувимами. — Любовалась красотой своей госпожи…       Адела стиснула зубы, когда тёплая ладонь огладила её щёку: сопротивляться не было сил, настолько было приятно ощущать на своём теле именно её прикосновения, — всё это заполняло ту дыру у девушки в груди, куда когда-то давно попало длинное золотое копьё, пронзив сердце, и, вытащив его самозабвенно, леди оставила там любовь к себе. Боль от этого удара была великой, — таких мук Адела никогда не испытывала за всю свою короткую человеческую жизнь, но всё же сладость стенаний была чрезмерна — ласкание любви, что имело место быть между двумя женщинами, покрывало весь леденящий ужас, оставшийся где-то там, внизу, но до сих пор не перестававший постоянно напоминать о себе.       — Что же такого ты там видишь? — Альсина выпятила губы, слегка нахмурив брови: хозяйка замка явно задавалась этим вопросом не один раз, отчего её взгляд мигом покрылся задумчивой пеленой.       — Любовь, — это же было настолько очевидно! Рыжеволосая нахмурила брови в ответ, наклоняя голову вбок за медленно отнимающейся от её скулы рукой. Лишаться тёплых прикосновений не хотелось, и Адела пуще прежнего заластилась к ладони. Не успела она опомниться, как кисть уже её руки обхватила мягкая хватка леди, потянув изумлённую девчонку наверх. Сладкий винный запах стал ощущаться ещё сильнее, грудь чуть выкатилась вперёд под неспешными поглаживаниями поясницы, что не спешили подниматься вверх или опуститься вниз. Но Адела знала куда же переместится рука госпожи, и от этого появилось маниакальное желание закусить внутреннюю сторону щеки, дабы сдержать быстро ползущую на её губы самоуверенную улыбку. Девушка подняла подбородок вверх и выдохнула весь воздух из лёгких, повела плечом, едва откидываясь назад, на придерживающую спину руку. Она всё же улыбнулась, только вот улыбка вышла томной, слегка нахальной, — такие трюки иногда имели место быть между ними. Главной целью в этой игре у жертвы был вовсе не побег, а вовлечение охотника в это удовольствие погони, заставляя его неспешно следовать по своим пятам во мраке: когда же тупик будет настигнут, темнота рассеется, бросая опьяневшую от устроенной шалости жертву прямо в пасть огромного хищника.       Госпожа Димитреску с хитрой усмешкой наблюдала за обольщениями, чувствуя в себе ответное влечение, неумолимое желание поддастся: опустить свою голову на сантиметры ниже, разрывая их обмен томными вздохами и встречая наконец теплоту розовых девичьих губ, меж которых сверкали белоснежными жемчужинами острые зубы. Но разве может женщина прекратить играть роль бесстрастной Шебы, когда оттягивание мига интимной для неё близости столь трепетно отдавалось где-то в сердце? Адела наверняка не могла и вообразить, однако сама Альсина поняла в тот самый миг, когда девушка клялась ей, не отрывая своих синих пронзительных очей от её глаз: замок этот воспылает огнём от самой настоящей ненависти, и даже хозяйка его не сможет спастись, — что всё-таки сгорела навсегда.       Леди с трепетом вспоминала эти «судные» для обеих дни, когда смертельный рок навис над ними слишком низко. Тогда никто из них ещё не осмеливался шептать свои надобы в темноту ночи, однако Альсина уже точно поняла, что не посмеет дать сгинуть Аделе просто так, когда встречи с девчонкой стали отдаваться таким же волнением и проникновением, как и «винные» вечера в пустынных нефах.       Она всегда с лёгкостью могла скрывать свои настоящие чувства, сменяя маски эмоций одну за другой и, тем самым, умело повергая окружающих в бездну неизвестности и предчувствия ужаса. Сейчас это было сделать сложнее, когда руки опоясывают тонкий чуть подрагивающий от её прикосновений девичий стан. Аделе не нужно было быть такой, как леди, ведь женщина и полюбила её за это: за огненную синеву глаз, которая сейчас однако искрила такой честной преданностью и подчинением, что заставляло высокую женщину чувствовать вожделение с большей силой. Это миловидное, с острыми чертами лицо всегда казалось Альсине знакомым, как будто она видела его в своих страшных снах, но так и не могла вспомнить, от чего происходят такие дежавю. Однако прошлую бурю гнева в очах можно было застать и по сей день: девчонка до сих пор на дух не переносила мух, которые летали здесь в каждом закоулке, будто являлись надзирателями тихих коридоров. Но перепалки между дочерьми и Аделой были редкими: всё же никто из чудовищных «детей» не смел огорчать свою «мать».       — Любовь? — взгляд леди вдруг стал беспристрастным, она провела своей рукой по раскрытой перед ней шеей, слегка надавливая на мягкие места. — А что же было тогда, в прошлом?       Девушка наслаждалась прикосновениями, пока не услышала тихие слова, повергнувшие её в волнующее смятение. Адела прикрыла рот, нахмурила брови. Съёжившись от неприятных чувств, начинающих затапливать её с головой, она попыталась отстраниться: не потому что ей вмиг стали неприятны тёплые объятия, виной всему был стыд, отчего к её щекам прилила кровь, а на кончиках ушей начал ощущаться неприятный жар. Но женщина не дала ей ни секунды на побег, усилив напор своей хватки. Повергнув девушку в растерянность, леди незаметно улыбнулась, наблюдая как милая пташка прикрывает своими руками лицо, в попытке защититься, — это так контрастировало с тем, как Адела могла угрожающе злиться или томно вздыхать, совсем не стесняясь своих стонов. В ней было столько чувственности, что вся эта буря заставляла сдержанность хозяйки замка трещать по швам, — только за эту немонотонность можно было любить её, когда вокруг постоянно стягивается каменный мрак. Однако всё это было уже давно позади, сыпясь под гнётом архаичности: это не те крики безнадёжности и страха, что застыли в затхлом воздухе коридоров, не та дрожь от ярости и умиротворение от запаха свежей плоти, — теперь везде царил приятный невидимый дым, будто от кадильниц, что был наполнен каким-то странным покоем. Но достаточно было одного лишь мига, чтобы дымка превратилась в жгучий влажный воздух.       Альсина убрала кончики волос со лба, когда услышала спёртый выдох, где едва можно было различить совестливое: «Ненависть…», — Димитреску улыбнулась, уже стараясь не скрывать чувство некого триумфа. Она поспешила убрать маленькие руки, скрывающие пылающее лицо, но Адела мигом отвернулась, когда почувствовала опасное дыхание совсем близко. Ей было очень стыдно за то, что когда-то её сердце обливалось столь гнусными чувствами по отношению к той, что стала для неё буквально всем. Ощущения недостойности и разочарования наводили на неё страх: хотелось скрыться, спрятаться подальше от этого пронзительного золотого взгляда, но она ведь так не переносит одиночество… Бушующий чернотой огромный океан противоречий настиг девушку в такой долгожданный для неё момент дня — что могло быть хуже? Но все ужасные хляби начали рушиться, когда Аделу с силой встряхнули и её нос уткнулся в чужую скулу.       Порыв её непокорности сдувался самым сильным ветром под напором горячих губ, а когда кончик большого языка протиснулся меж уст, встречаясь с её, огладил нёбо и ряд нижних зубов, Адела не сдержалась. Рассвет наконец наступил, загоняя жертву, преследуемую хищником, в тупик. Оставалось только одно — поддасться страсти, забывая обо всём. Девушка с тягучим стоном, переставая извиваться в больших руках, притянулась ещё ближе, отвечая на поцелуй и хватаясь за шею госпожи. Она ощутила, как её платье зашуршало: сквозь складки ткани пробиралась тёплая ладонь, которая совсем скоро нашла разрез на её юбке, что начинался совсем высоко. Адела не смогла сдержать очередного стона, когда почувствовала нежные порывистые прикосновения на обнажённой коже своего бедра, — всё это заставляло подчиняться внутренним инстинктам, ведь иначе все эти желания, выходившие из-под контроля, никак нельзя назвать. Совсем бесстыдствуя, рыжеволосая схватила гладившую её руку, переплетаясь с чужими пальцами, и развела ноги шире. Бель её платья скрывала все сладостные муки, когда горячие прикосновения к её лону повергли Аделу в беспамятство.       Говорят, природа любви такова, что она изменяет человека в ту вещь, которую он любит. Но что же любила Альсина настолько сильно, когда не встретила эту рыжеволосую Палладу во плоти? Истинный любящий и иступивший из себя… живёт не своей жизнью, а жизнью его любви. Кажется, все строки книг и пророчеств имели небывалую мощную силу, что даже они не смогли обойти их стороной.

***

      Адела очнулась, почувствовав тягучую боль в голове. Она не сразу смогла открыть глаза, даже несмотря на то, что вокруг было относительно темно. Девушка попыталась встать, но ощутила над собой препятствие, будто она находилась в каком-то очень узком маленьком месте. Воспоминания начали постепенно возвращаться и тогда она наконец поняла, что с ней приключилось. Она откинулась на деревянную сторону ящика, согнув колени, — в сидячем положении Адела могла чувствовать себя вполне удобно. Сквозь неплотно заколоченные доски, из которых был изготовлен ящик, просачивался свет. Был слышен рёв машины и её периодически потряхивало, когда автомобиль проезжал по кочкам. Аделе также показалось, что поднялась буря, ибо завывания ветра были очень громкими, но прислушавшись спустя пару секунд внимательней, девчонка поняла, что это вовсе не непогода, а самые настоящие болезненные человеческие стоны. Сквозь щели она смогла увидеть дерево такого же ящика, который так же потряхивало от поездки.       Адела отчаянно задолбила по стенкам. Обычно ей никогда не казались настолько ужасными тесные помещения, однако сейчас, когда она вся продрогла, ощущая холодную боль в ногах, в полумраке крепко заколоченного ящика паника неистово начала зарождаться в сердце. Девушка старалась двигать руками и ногами, чтобы разогнать кровь по телу, насколько позволяла это окружающая её теснота. Когда вдруг машина резко затормозила, она по инерции ударилась лбом о выпуклую деревянную доску, где торчало едва заметное острие гвоздя.       — Вот же, чёрт, — Адела ощутила как место удара запульсировало и засаднило. Кажется, кожа слегка рассеклась, ибо спустя пару недолгих секунд, она почувствовала, как кровь маленькими каплями начинает стекать на нос.       Девушка подумала, что они наконец доехали до места назначения, но вдруг раздался громкий голос, в котором она узнала Редника:       — Пошевеливайся, старик! Дай проехать побыстрее. Ночь уже почти опустилась, — тон был явно недовольный.       Стоны, что доносились совсем рядом, стали намного отчётливей. Но Адела прижалась к щели ухом, стараясь расслышать голос мужчины.       — Опять зло творишь, Редник? — в ответ послышался едва уловимый вопрос, по которому девушка поняла, что где-то там действительно стоит старый человек. — Обрекаешь всех несчастных на смерть! Всё прикрываешься благородством дела — работать на самого лорда деревни, — эти бредни хороши для слепцов и глупцов! На уме — у тебя лишь алчность, да корысть. Сгоришь в аду, Редник, так и не увидев благодать… — на последних словах старческий голос стал даже печальным, но по большой мере слышались негодование и злость.       — Видимо, остались и те, кто помнит о всех увезённых мною ящиках в замок, — мужчина усмехнулся. — Приношу глубочайшие извинения, но, — тут послышалась какая-то издёвка, однако в следующий же миг, голос понизился на несколько тонов, будто в Редника вселился демон, и он пронзительно закричал: — Уйди с дороги, чёртов глупец! Иначе поплатишься за свои грешные слова, с особым удовольствием попрошу хозяйку запереть тебя в самой дальней темнице, где ты испустишь свой последний вздох!       — Тебе ли говорить о грехах? Для меня уже не будет позором умереть в этом страшном замке, — Адела могла представить, как старческое лицо искажается от грусти. — А вот ты точно вскоре найдёшь там свою погибель, забывшись в пучине. Не смогут люди отодвинуть твоего могильного камня, даю слово! Проклинаю, что будешь плакать и смеяться, словно сумасшедший, когда упадёшь замертво… Замок пожрёт тебя первым, нежели тех, кого ты в очередной раз решил отправить на страх смерти, — пожилой человек так яростно кричал в сердцах проклятья, что Адела уже не сидела, прижавшись ухом к щели, откуда дул промёрзлый ветер.       Слова, никак к ней не относящиеся, заставили её съёжиться, почувствовать какую-то безнадёгу, и даже страх, которому она старалась сопротивляться. Но проклятого Редника было не жаль, он вполне заслужил это осуждение, когда затащил бессознательную Аделу в этот ящик. И соседка, что сдала её, тоже ничем не отличалась: судьба бросила над головой девушки жребий и, решив лечь ребром несправедливости, ввергла бедняжку в бездну злого рока. Адела ощутила, как в ней вскипает небывалая ярость. Не смея держать в себе злость, она задолбила по дереву:       — Вытащи меня отсюда! Вытащи!       Спустя погодя, сверху вдруг донёсся глухой удар, что звонкой болью раздался в ушах:       — Заткнись, нахрен! Тебя только не хватало!       Кажется, слова старика всё же разозлили Редника до глубины души, раз тот всю оставшуюся дорогу не прекращал громко говорить всякие гадости: «Да он хоть знает, кто я такой?! Мне его нравоучения нахрен не нужны, я уже давно сошёл с этой дороги благочестия, старый дурак! Надо было всё-таки забрать его с собой, хозяйка старых не любит, но подержать кого-нибудь в темницах никогда не против!» — Адела никогда не верила в силу проклятий, но почему-то в этот раз была совершенно уверена, что этот мужчина, который вываливал на своих помощников эти ядовитые речи словно нахохлившийся по утру петух, точно принял на себя удар злого рока. Было странным ощущать предчувствие скорой кары над тем человеком, что сотворил с тобой зло, — девушка даже вновь притихла, поубавив в себе бурлящую ярость.       Когда машина остановилась во второй раз, было уже темно и через щели в ящике разглядеть что-либо не представлялось возможным. Поэтому девчонка полагалась лишь на свой слух: человеческие стоны доносились теперь со всех сторон, но Адела продолжалал стараться не обращать на жуткий вой внимания; вдалеке раздался тягучий железный скрип, будто тяжёлые заледенелые ворота поднимались ввысь. Вскоре мужчины, что везли все ящики, вновь заговорили где-то уже рядом: видимо, собирались разгружать повозку с «товаром», и Адела притаилась пуще прежнего, чувствуя, как неопределённость захватывает её с головой. Конечно, ей чудилось, что она сможет сбежать, — точнее, она непременно должна это сделать. Судя по странным причитаниям Редника, она действительно окажется в мрачном замке, где велика вероятность попасть в пугающие темницы.       Её ящик перетаскивали долго, пару раз ставили на землю с облегчёнными вдохами, затем снова — куда-то несли. Чтобы непостоянная тряска ощущалась менее неприятной, девушка забилась в край деревянной коробки, свернувшись калачиком, задевая щекой неотшлифованную деревянную поверхность. С глухим стуком ящик опять оказался поставленным, однако теперь Адела чётко услышала, как стук этот был будто от камня. Через щели начал проглядываться какой-то свет: это были уличные светильники, что украшали вход с двух сторон, вися на отделанных каменной кладкой стенах.       — Вскрывайте! — подал голос Редник. Скрип, лязг железа и стоны, — вот что сопровождало этот миг в ночи. Адела опять начала чувствовать злость и какую-то обиду от несправедливости жизни, когда наконец крышка её ящика была с треском отколочена, впуская в относительно нагретое её пребыванием нутро холодный зимний ветер.       Девушка с трясущимися от усталости руками попыталась самостоятельно выпрыгнуть из ящика, однако её тут же схватили за голову, срывая платок и обнажая яркую медь волос. Она ошалелым взглядом огляделась, сумбурно отмечая, как колонны тёмным лесом возвышаются над ней, пугая ещё больше и устрашая, как своды будто закопчённые уносятся далеко вверх, теряясь в ночном небе, откуда медленно падал снег, каменные блоки стен немо озаряются едва горевшим огнём сотен фонарей.       Адела дёрнулась, взвыв на всю округу, когда заметила, как рядом с ней держат других людей: вот, кто стонал всю дорогу. Один из них вообще был парнем без ноги, он почти не шевелился, безмолвно повиснув на руке держащего его надзирателя, и девчонка не была уверена, жив ли этот калека вообще. Среди десятерых были в основном женщины и девушки, некоторые из которых на вид были совсем ещё юными девочками. Никто из них особо не сопротивлялся, но Адела не была так проста: прилив сил, что она ощутила, когда её потянули ввысь из деревянного ящика, только сильнее разгорался в её теле, — и девушка продолжала вырываться, пока мужчина не выдержал и с грохотом не прижал сопротивляющуюся к земле. От удара в голове помутнело, оставалось лишь сыпать пустые угрозы, уткнувшись головой в холодный камень, покрытый ледяной коркой:       — Я убью тебя за это, — коренастый мужчина, что продолжал прижимать её к камню, лишь хмыкнул, однако быстро отвернулся, заметив как в синеве глаз яростно пылает злоба, — от этого он почувствовал себя ещё более неуютно, стоя у входа в леденящий душу мрачный замок.       Вдруг в звенящей атмосфере, наполненной стенаниями и руганью, раздался скрип больших ворот. Её туловище незамедлительно подняли за шкирку и она увидела, как из-за единственных дверей выходит много девушек, что были одеты одинаково, их то и дело начало передёргивать от холода, ведь они были одеты лишь в какие-то чёрные платья с повязанными поверх белыми фартуками. Из этой внезапной прислужьей пучины вдруг показалась самая высокая женщина, что когда-либо удавалось увидеть Аделе за всю свою жизнь. Ей даже нужно было слегка нагнуться, чтобы пролезть в открывшийся проход на крыльцо. На женщине была большая чёрная шляпа, которая медленно покрывалась мелкими хлопьями белого снега. Она невольно сливалась с серостью ночи, и поэтому девушке сложно было рассмотреть эту женщину. Редник, что стоял поодаль, мигом, заведя руки за спину, подошёл к ней, обратившись, как к хозяйке. Видимо, это и есть госпожа, которая владела огромным чёрным замком.       — Госпожа Димитреску, как и договаривались, привёз ровно десять на двадцать пятый день месяца, — мужчина отчитался, страшась смотреть леди в глаза, поэтому он то и дело разглядывал служанок, пленников или каменные стены. Он безмолвно застыл, будто стараясь что-то вопросить, но хозяйка даже не взглянула на него. Ей будто самой не хотелось встречаться взглядом с Редником, который не осмеливался подойти к леди близко. Она мимолётно прошлась глазами по стоящим на коленях людям поодаль и недовольно проговорила:       — Один мужчина, — женщина сложила руки к бокам, приняв недовольную позу, но разочарованного тона в голосе хватило с лихвой, чтобы её ватав поспешил оправдаться:       — Простите, хозяйка, но возможности привезти ещё одну девушку никак не представилось… — вся спесь вышла из мужчины в тот час же, и Адела была поражена: она снова дёрнулась в крепкой хватке, желая разорвать Редника здесь и прямо сейчас.       — Тогда лучше бы привёз просто девять женщин, — кажется, госпожу замка это настолько огорчило, что она отошла на два шага назад, махнув рукой. — Убейте его, остальными займутся камеристки.       Редник развернулся и кивнул тому надзирателю, что держал бедного несопротивляющегося парня в своих руках. Коренастый мужчина достал из-за пазухи нож и послышался тяжёлый мучительный вздох, крики испугавшихся пленниц и её разъярённый вой. Адела видела, как кровь залила почти весь каменный помост, где стояли невольники. Она нехотя затрепыхалась, как рыба, выброшенная на берег: вид алой крови всегда наводил на неё панику, — сердце бешено застучало, отдаваясь глухо в висках.       Высокая леди развернулась обратно, в сторону входа в замок, когда Редник, не удержавшись, спросил:       — Извините, хозяйка… Но как же плата? — видимо, жажда денег превышала в нём даже страх перед его госпожой, раз он осмелился задать вопрос, когда, казалось бы, совершил проступок.       Леди лишь развернулась полубоком. Адела до сих пор не могла увидеть лица женщины, но мужчина попятился назад, чувствуя на себе предупреждающий господский взгляд, в котором отчётливо виднелась холодная смерть. Хозяйка уже почти скрылась за спинами служанок, которые образовали ранее своеобразный кессельшлахт вокруг своей госпожи, когда Адела всё-таки не сдержалась:       — Постойте! — не увидев никакой реакции, она снова закричала, почти срывая горло. Мужчина встряхнул её и опять было собрался припечатать девчонку к каменной земле, но Адела успела вывернуться в его руках, ударив того прямо по ногам. У неё был лишь миг, чем она и воспользовалась: не зная куда бежать, девушка помчалась вперёд, запинаясь в дрожащих от холода и испуга ногах.       — Ловите её! — послышалось где-то сзади. Она будто бешеная собака завиляла в разные стороны, встретившись с преграждающим ей путь Редником. Её взгляд горел диким огнём даже тогда, когда её вновь схватили. — Да стой же ты на месте, тварь!       Адела перестала дёргаться, заметив, как удаляющаяся фигура госпожи замка вдруг остановилась. Леди всё же развернулась к ней, и девушку будто отбросило назад невидимой силой. Наконец ей стали различимы острые черты лица, чья кожа была настолько бледна, что в свете фонарей светилась изнутри каким-то голубым цветом. Алые уста и золотые глаза, — лицо совершенно ничего не выражало, однако рыжеволосая могла почувствовать на себе огромное зловещее давление.       Адела совершенно не могла догадаться, почему же женщина обернулась и сделала пару шагов к ней. Но всякое созерцание жизненных судеб, что находятся в собственных залитых кровью дланях доставляет глубокое и насыщенное наслаждение над всем, что хозяйка огромных мрачных сводов могла испытывать: лишь она могла двигать здесь клабищенские кресты в символическом саду, изменять историю юности и зрелости, делать повествование этих бушующих смертельными явлениями залов мрачным и печальным, — всё это в её власти, и как же было сладко наблюдать за всем этим чудотворением дьявольских сил. Никогда не было мочи сопротивляться, чтобы не вплести ещё один виток нити в это алое полотно, и Альсина наклонилась к сидящей на ледяном камне взбунтовавшейся девчонке, явно неимеющей манер, раз осмелилась окликнуть её прямо здесь без какого-либо уважения в голосе.       Адела встретилась взглядом с хозяйкой каменных стен, в чьих глазах, что раньше не выражали ничего, вдруг зажёгся зловещий огонь: хотелось отвернуться, убежать, но девушка не позволила себе и дёрнуться. Хоть страх и плескался в её сердце, тягуче разливаясь по всему телу, она не смела отвести свой взгляд. Хотелось показать ярость, всю ненависть той, по чьему приказу Адела была лишена свободы и воли; той, что по какой-то бесстрастной прихоти отдала приказ убить совершенно невиновного человека. Разве перед ней сейчас не стоит самый настоящий злодейский Дух, что довольно быстро явил себя в диком огне злобы? Женщина была как несравненная аббатиса, только в этих местах уже давным-давно не верят в Бога, ибо причина нынешнего горя: смерть всех богов.       Леди не ожидала увидеть в сапфировой синеве глаз рыжеволосой девчонки такую гамму эмоций. Как же она обожала случайности, ведь благодаря этой придуманной людьми причине, чтобы оправдать их глупость, сейчас женщина могла почувствовать как разочарование медленно покидает её, уступая место заинтересованности, что лишь слегка заползла в её сознание туманной дымкой.       Страх смерти всегда ограничивает храбрость. Много лиц повидала высокая госпожа за всё то время, что глубокие замковые темницы, не переставая, издают кричащие стоны боли. Высшая несмиренность и никаким образом непреодолимая трусость — вот те две частности, что выражают лица всех подвластных ей людей. Есть те, кто бездумно храбрится перед веком опасности, но проходит время и их доблесть угасает. Настигнутые падением духа заражаются от остальных — те, кто не умеют овладевать своим страхом. Все по итогу падают ниц, когда продолжительными ночами их страх усиливается, и тьма скрывает все их прежние уродства, обнажая новые — более дикие, трепещущие от дышащей им в затылок смерти. И все эти «прелести» так сладко горчили в приготовленном ею вине, что терпко оседало на языке, заставляя Альсину пылать… Пылать в огне своей власти.       Но здесь было что-то иное, что превосходило всех и вся. Страх был и храбрая спесь тоже имелась, но в бушующих синем морем глазах звенела сталь, что резала словно самый острый клинок, посылая странную головную боль.       — Отправьте её в темницу, в ту камеру с видом на дыбу. — Альсина поднялась, отчего-то улыбаясь первой улыбкой за этот продолжительный день. — Пусть поубавит свой дурной пыл, может быть тогда с ней будет приятней «работать».       Леди опять махнула рукой, последний раз взглянув на задёргавшуюся в руках мужчины девчонку, стараясь запомнить этот полный ненависти взгляд. Наверное, ближайшие пару дней будет немного скучно, зато потом, когда темницы оросятся новой кровью, замок в глазах своей госпожи станет вновь на пару тонов светлей.