Лисья Богиня

Если бы я привык говорить правду, то, очень может быть, безо всякой робости рассказал бы отцу с матерью, что сделали со мной слуги; но беда была еще и в том, что у меня с родителями не было полного взаимопонимания. На чью-либо помощь рассчитывать не приходилось. Обратись я к отцу ли, к матери, к полиции, к правительству — чего в конце концов добился бы? Все равно мнение сильных мира сего прижмет меня к стенке. И только. Я прекрасно знаю о том, что в нашем мире существует несправедливость и тщетно взывать к людям… ©️Дазай Осаму «Исповедь неполноценного человека»

Меропа Гонт не была красавицей: тощая, бледная и лохматая, она была похожа на тот сказочный образ злой ведьмы, который с ранних лет воспитывают нас видеть в самом этом слове. Она была бедна, но чистокровна, насколько вообще можно быть таковым, заключая на протяжении нескольких веков браки исключительно внутри семьи, чистокровной из всех чистокровных, умна и одарена магически, но не умела даром своим правильно распорядиться. Она была живым воплощением нелепости и сумбура, совместив в своей натуре несовместимые в обычных условиях качества… Конечно, она была несчастна: таким женщинам редко на долю выпадают хотя бы крохи того добра, которого у некоторых дам даже в избытке можно обнаружить. Несчастной была и её невзаимная любовь. Том Реддл был богат, красив, аристократичен. В определённых кругах его искренне почитали своим. Его семья процветала, и юность его — вместе с ней. Он мог бы стать отличной партией для неё, отец бы и слова против не сказал (Марволо буквально дара речи лишился бы), если бы не один, очень важный для древнего рода, берущего своё начало от самого Салазара, и незначительный для любого другого человека нюанс — Реддл был маглом. Быть маглом в глазах любого уважающего себя колдуна могло означать лишь следующее: быть грязью, челядью, скотом, выращивать который имеет смысл лишь только ради убоя. И Меропа была просто обречена на провал по всем фронтам. Она бы так и осталась у разбитого корыта, если бы не случай, изменивший на корню всю её серую и безрадостную жизнь… Торговцы были частыми гостями их маленького городка Магикса, не раз и не два до небольшого окошка унылой и аскетичной по убранству своему комнатки Меропы доносились весёлые их голоса (в такие моменты она чувствовала себя женой Алладина, запертой во дворце, только вместо дворца у Гонтов всего-то и было — полуразвалившееся поместье да туманные представления о таинственном наследии предков, ключ к получению которого давным-давно был утерян), и не единожды приходила в голову к девушке безумная мысль о том, чтобы заговорить с этими инородными в отношении ко всей её жизни существами: сколько раз останавливала она себя на полпути к тому, чтобы распахнуть хотя бы окно и крикнуть басурманам что-то не для чего-то там, а просто, чтобы быть услышанной! Тоскливо было ей в её многолетнем заточении, когда и один чужой звук не нарушит тишины родного болота — тоскливо и безнадежно. И не было сил, чтобы изменить хоть что-нибудь в привычном течении вещей и событий… И всё же… однажды всё изменилось. Была ранняя весна, природа только пробуждалась от зимнего сна, и местами где-то ещё оставались небольшие сугробы — отголоски недавно минувших февральских морозов. Впрочем, оконные рамы здорово ограничивали радиус её обзора, хотя и этого хватало для её болезненного (верно, от нехватки свежего воздуха и живого человеческого общения) воображения, чтобы создать в её голове иллюзию причастности к той кипучей живой деятельности, что кипела и бурлила совсем рядом, отделённая от неё лишь тонкой мембраной оконного стекла, вызывая в ней смутные чувства обиды и досады, что не она живёт там, дышит полной грудью, не она радуется и плачет, а те — другие… Мимо окна юной Гонт шла-брела рыжевласая молодая женщина с тяжёлой корзиной наперевес, словно просто гуляя в такой удивительно погожий денёк. «Ещё одна счастливица, не обременённая долгом перед именитой родословной», — даже без слов умудряясь изливаться желчью, подумала Меропа. Она завидовала, до зубного скрежета, до злобного блеска в синеве некрасивых глаз; она бы плюнула в лицо этой рыжей до неприличия счастливой сволочи, если бы не это треклятое стекло, разделявшее их! В этот миг рыжая остановилась, развернувшись прямо к ней, к Меропе, стекло исчезло, а странная женщина слишком уж фальшиво улыбнулась: — Я вижу, юная леди уже определилась, что она хочет, — тягучим, как приторно-сладкая патока, голосом вопрошает у неё незнакомка, так и сверкая своими зелёными глазищами, а Меропа лишь после некоторого размышления осознаёт, что перед ней — торговка. — У меня нет денег, вы ошиблись покупателем, — с почти аристократической заносчивостью и холодом возражает синеглазая, губы её сжимаются в тонкую полоску (того и гляди змеёй зашипит на неугодное ей зеленоокое дитя улиц и проходных дворов, в чьих волосах смеётся солнце, когда чёрные пряди самой Гонт жирными сальными паклями свисают на её лицо, торчат в разные стороны, как у невыспавшейся почтовой совы!). — Мне нечем вам платить, — не забывает, впрочем, пояснить Меропа рыжей, словно ведёт разговор с умственно отсталой, по крайней мере. Улыбка женщины становится шире (и как у неё только скулы не сводит?), хотя и до этого казалось, что шире уже просто некуда. — Мисс Гонт, — подчёркнуто уважительно обращается чертовка к той, в чьих ногах ей стоило бы ползать, на самом деле. — Я думаю, у нас с вами возникло небольшое недопонимание… конфуз, видите ли… — она морщит свой веснушчатый курносый носик, и этот жест кажется Меропе в сотни, в тысячи раз более искренним, чем эта отвратительная улыбка, которая женщине просто не к лицу. На какой-то миг у Меропы даже возникает призрак мысли в её голове: «А ведь мы могли бы подружиться… при других обстоятельствах…», но она тут же убивает эту надежду, пока та не превратилась в навязчивую идею. — Речь шла не о деньгах, миледи, — поясняет, наконец, торговка, только вот для Меропы ситуация не проясняется от слова совсем. — Не о деньгах? — она переспрашивает таким тоном, словно ей сказали, что не Салазар Слизерин есть величайший из хогвартской четверки. — А о чем же тогда? — О том, что у меня есть то, что вам нужно, конечно же, — голосом, так и сочащимся медовой пряностью лести, произносит рыжая, а оттенок её улыбки едва заметно меняется: напускная доброжелательность сменяется необъяснимым пока для Гонт предвкушением. — Хорошо, — соглашается брюнетка, просто не находя смысла в дальнейших спорах со столь экстравагантной особой. — Даже если и так, мне всё равно нечем вам платить. Брат на днях проигрался в пух и прах, а отцовский тайник для меня — под запретом, разве что вы сумеете обучить меня недоступному для меня парселтангу, — на этой фразе Меропа изображает подобие смешка, что получается у неё так же, как и всё то остальное «недоступное» ей (никак то есть). Торговка слегка наклоняет голову, с прищуром разглядывая горделивый, хоть и не отличающийся привлекательностью анфас Меропы, после чего медленно, с расстановкой повторяет свою предыдущую фразу: — Речь не о деньгах миледи, а крайние меры в виде приобщения к миру животных или взламывания чужих хранилищ нам вовсе ни к чему… Она говорит таинственным чарующим голосом, намёки на который ожидаешь, скорее, у какого поэта или менестреля встретить, но не у уличной торговки, чей род деятельности довольно близок к попрошайничеству, нет. Конечно, Меропу это бесит. — Если вы не прекратите издеваться — прокляну, — с плохо скрываемой яростью в своём некрасивом голосе предупреждает она зеленоглазую ведьму, готовую уже соловьём начать заливаться о своих добрых помыслах. — Я жду от вас конкретики, а не песен. — О, но я только начала… — с притворным сожалением вздохнула рыжая, то ли изобразив, то ли в самом деле испугавшись гнева наследницы Слизерина. — Ну? — в шаге от выхода в раскрытое окно спросила у неё Меропа. — Сделка, — даже не приподняв уголков рта, но улыбаясь и улыбаясь глазами, произнесла колдунья (и сомнений в том, что эта падшая, в некотором смысле, с волосами цвета сладострастия и порока женщина — волшебница, у Меропы почти не оставалось). — Сделка, выгодная нам обеим. — И? — терпение Меропы имело предел, как и всё в этой жизни. — Любовь, — со сладким томлением протянула зеленоглазка. — В какую цену вы оцените любовь, миледи? Что за идиотский вопрос? Меропа была готова собой пожертвовать за одну лишь ночь, проведённую с красавчиком-Реддлом. — За любовь я могу отдать и жизнь, — сурово и в то же время мечтательно ответила Гонт, хоть и не разбиравшаяся в ритуалистике, но уж точно знавшая о бесценности человеческой жертвы во время проведения особо сложных обрядов. — В самом деле? — будто даже удивившись, спросила торговка. Меропа хотела было прибавить что-то ещё про самоотверженность и крестные страдания, но весь её поток речи был остановлен коротким вопросом рыжей колдуньи: — А чью, позвольте поинтересоваться?..

***

Ма-ма. Одно слово, два слога, четыре буквы. Детский неразборчивый лепет, в коем мы так сильно желаем узреть выдуманные нами же самими смыслы. Чувство покоя и безопасности, и единственная мысль, въевшаяся в мозг ожогом от опасного химического реагента: «дом, милый дом…» Его мама — странная и непонятная, непохожая на других женщин, которые иногда приходят к ней за советом или за снадобьем (о, его мама просто талантлива в вещах подобного рода!); иногда Том искренне ею восхищается, а иногда… не понимает её совершенно. Например, никак не взять юному Марволо в толк, с какой целью мать каждый вечер за ужином добавляет отцу в чай каплю странного зелья, от которого у того глаза стекленеют, а взгляд становится пустым и бессмысленным. Не понимает он также, по какой причине каждый раз, ложась спать в свой гроб (отец подрабатывать начал гробовщиком с некоторых пор, и теперь деревянных усыпальниц у Реддлов просто в изобилии, когда кровать лишь одна, и спит на ней глава семейства), должен он себя привязывать к осиновому саркофагу, как обвинённого в ереси — к шесту. Чем может быть опасен спящий ребёнок? Не превратится же он в чей-то ночной кошмар, в самом деле?.. Томас красивый мальчик пяти лет от роду, внешностью «прекрасный, как ангел или твой отец (что, в принципе, вещи не взаимоисключающие, а даже наоборот)», как любит частенько подмечать Меропа, приводя иной раз в порядок роскошную шевелюру каштановых волос сына (которые не в пример длиннее отцовских локонов, не доходящих даже до его чуть ссутуленных плеч). Единственное существенное отличие Тома от его отца — это его глаза, обладающие пронзительной синевой, как у матери; только если свет материнских глаз будто потух от тягот её нелёгкой жизни, исполненной трудов и извечных страданий, то очи её сына горят живым блеском, а на дне их иной раз даже можно подметить немного звериные красные искры. Том наследник самого Салазара Слизерина, одного из основателей Школы Чародейства и Волшебства Хогвартса, и гордится своей родословной, по праву. Однажды, увидев змею в их небольшом садике возле дома и заговорив с ней, мальчик понял, что он — особенный, что дар, недоступный его матери, доступен ему, что он — выше, сильнее и могущественнее, и будет так отныне и вовек. Магия открывалась Тому с самых неожиданных сторон: та волшба, которая доводила Меропу буквально до физического истощения, была для Томаса естественной, как дыхание. Он колдовал, в колдовстве раскрывая скрытый доселе потенциал вымиравшего до рождения полукровки дома Гонтов. Он был ближе к самой сути магии, к природе вещей, к смерти (род его брал начало от Кадмуса Перевелла, и Воскрешающий камень, огранённый серебром массивного перстня, был его семейной реликвией)… Но однажды случилось то, что должно было случиться — зелье, которым Меропа опаивала с тщательной регулярностью своего мужа, закончилось, и новые ингредиенты не было ни единой возможности раздобыть. Слабая надежда, что муж не бросит их одиннадцатилетнего сына, теплилась в израненном сердце ведьмы… Но буквально спустя одну ночь ей суждено было угаснуть: Меропа забыла приковать Марволо к его гробу. А Том… не придал этому особого значения. Мучительно ужасны метаморфозы человеческого тела! Том читал при неясном свете лучины, и луна смотрела волчьим глазом из окна с чёрных, как сама чернота небес, навевая мысли о старых поверьях про вервольфов — страшных существ, которых трудно отличить от человека, пока не наступит полночь… Это была «Новая библия» в её единственном уникальном издании, тонкая книжка, которую Меропа получила в качестве подарка на рождение своего единственного сына и которая повествовала о культе Лисьей богини, число чьих последователей пока было не слишком велико, однако сулило быть таковым. Книгу Томас читал уже не в первый раз, но во время каждого прочтения он неизменно находил для себя что-то новое. Так было и сейчас, но было и иначе. «И когда погаснут последние лучи закатного солнца, проснётся зверь исполненный очей, и будет месть его кровавая и горькая…» — Зверь… — смакуя на языке каждый звук, прошептал Марволо. — Месть… кровавая… горькая… Тело мальчика пронзила нечеловеческая боль, синие глаза окрасились в багровый, и сознание покинуло его. Зверь проснулся.