Династия палачей

      Генри не может смотреть на Майка без чувства тоски и печали на душе. Так, чтобы сердце больше не сковывало протяжной болью от причудливого миража, обволакивающего Афтона-младшего.       Майкл так чертовски похож на своего отца.       Даже сквозь гниющую фиолетовую кожу, сквозь швы, скобы и рваные шрамы Генри видит в нём Уилла. Уильяма Афтона, которого Генри когда-то так беспрестанно любил. Любил так же, как любил Фредбера и Спрингбонни (которых они с Уиллом создавали вместе), Майкла, Бетти и Кэссиди (что были для него почти родными детьми), и Шарлотту (чью жизнь Уилл так нещадно и безвозвратно оборвал). А теперь сердце без конца ноет от тоски и осознания того, что всё это было ложью. Что всё, через что они прошли вместе больше не имеет значения.       И вряд ли когда-то имело, раз всё обернулось именно так.       Генри смотрит на Майка и понимает, что видит в нём Уилла. Так было всегда: Афтон-младший с детства рос под копирку отца, и не только по внешним параметрам. Майкл перенял от Уильяма его английский юго-восточный акцент, переучился на левую руку (Уилл левша, и маленького Майкла это всегда так чертовски восхищало), научился каким-то фразочкам Уилла и даже каким-то его вычурным ругательствам. Если сначала Генри находил в этом что-то нечто забавное и даже умилительное, то сейчас он не может воспринимать Майка как Майка, а не как Уильяма Афтона.       Майк снова переучился на правую руку, перенял на себя американский акцент и позабыл абсолютно все фразы, которые отец использовал в обиходе. Вот только на отца он походить не перестал. Генри всё ещё видит в нём Уильяма Афтона. Внешне. У Майкла такие же тёмные, вечно непричёсанные волосы, нос с небольшой горбинкой, чересчур бледная кожа и синяки под глазами цвета чистого серебра. Майк ровно такого же телосложения: высокий и худощавый, с широкими плечами и длинной шеей. У него такая же походка, такая же жестикуляция, такой же голос и смех, от которого Генри раньше всегда сносило крышу, а теперь ему от него хочется рыдать.       Нет. Пора бы Генри запомнить, что Майк не Уилл. Не был им и никогда не станет. Майк никогда не опустится до того, до чего опустился Уильям. И Генри почти уверен, что Майк считает точно так же. После этих мыслей Генри падает лицом в стол и заходится истерическим смехом.       Кого он, блять, обманывает?       Майк такой же, как отец. Если не сейчас, то в будущем он точно станет таким же. Сойдёт с ума и будет сводить с ума всех, кто ему дорог (точно так же, как Уилл поступил когда-то и с Генри). Да что уж там, Майк уже близок к тому, чтобы продолжить эту чёртову династию. Спусковой крючок был надавлен, кажись, ещё в далёком восемьдесят третьем…       — На дне рождении Кэссиди, я ведь прав? — спрашивает Генри и вздыхает, сжимая в пальцах пустую рюмку. — Ты ведь тоже понимал, что именно собираешься сделать?       Майк молчит бесконечно долго, не смея поднять взгляд на дядю Генри. Генри думает о том, что Уилл бы тоже так молчал — зная, что провинился, осознавая свой проступок и пряча безумную ухмылку. Генри почти видит, как за самодельной маской белого медведя из папье-маше Майк прячет уильямский оскал.       — Это был… — начинает Майк и вдруг останавливается, когда Генри вздрагивает, услышав голос Уилла. — Это был несчастный случай. Вы с-сами так говорили, мистер Эмили.       Голос Майка дрожит, а с уст Генри срывается смешок. Ну конечно. Несчастный случай.       — А смерть Шарлотты тоже была несчастным случаем? — его могильный голос скрипит бесконечной болью от одной только мысли о Шарлотте. О его маленькой принцессе, которую он любит так сильно. Любит также, как когда-то он любил Уильяма Афтона — лидера этой чёртовой династии палачей. Чарли была просто маленькой девочкой, ребёнком, не заслужившая столько боли. Не заслужившая того, чтобы её коротенькую жизнь оборвали так рано и безвозвратно. Афтон не имел на это никакого права. — А Кэссиди, — Генри вздрагивает от собственного голоса, а Майк чувствует, как и без того небьющееся сердце совершает кульбит, — он был просто маленьким мальчиком. Ребёнком, не заслужившим столько боли. Не заслужившим того, чтобы его коротенькую жизнь оборвали так рано и безвозвратно. Ты не имел на это никакого права, Афтон.       Майк склоняет голову. Под маской не видно его выражения лица, но воображение Генри дорисовывает его само. Безумный взгляд и хищническая ухмылка.       — Простите.       — За что?       — За то, что я так сильно напоминаю Вам… его.       Его. Майк не называет его отцом, обзывая формальным местоимением. Он стал чем-то вроде клеймо в их маленькой династии палачей, эдаким донельзя запретным табу. А Генри не произносит его имя, потому что теперь оно делает только больнее. Заставляет картинками всплывать чертовски манящие воспоминания, которые он старается забыть, зарыть, похоронить глубоко в сознании и больше никогда о них не вспоминать. Но Майк, так противно маячивший у него перед глазами, одним лишь своим существованием достаёт их из, вероятно, самой тёмной ямы Ада (в которой он так мечтает похоронить Уильяма Афтона) и заставляет сердце обвиваться колючей лозой и обливаться горькой кровью.       Генри протяжно скулит и хватается руками за седые волосы, оттягивает их в сторону и старается прийти в себя, пытливо убеждая себя в том, что Майк не Уилл. Он никогда им не был и не станет. Они совсем не похожи, и Генри просто всё себе напридумывал, это не правда, это не правда, этонеправдаэтоне…       — Генри.       И голоса в голове замолкают. Он замирает на, казалось бы, целую вечность, когда воздух сотряс его голос. Того, чьё имя он больше никогда не упоминает, о ком старается забыть и кого когда-то так сильно любил. Он снова здесь. Он снова рядом.       И Генри тонет в бесконечно ярких воспоминаниях, когда всё ещё было хорошо. Вспоминает молодость, вспоминает студенчество, вспоминает Уилла… Когда в голове и мыслей не было, что этот умный и приятный юноша с потока однажды сделает так больно, разрушит столько невинных жизней и воссоздаст свою династию палачей. До Генри вдруг приходит осознание, что тем днём, когда он впервые представился Уильяму Афтону и сцепился с ним в крепком рукопожатии — он точно подписал контракт с самим Дьяволом.       Генри сидит неподвижно некоторое время. А затем вздрагивает и едва подавляет вопль, когда ледяная ладонь ложится ему на спину. Генри медленно — чертовски медленно — поворачивается и чувствует, как сердце пропускает удар.       Он сидит в считанных сантиметрах от него. В последний раз Генри видел его так давно, казалось бы, в прошлой жизни. Некоторые детали — мелкие, совсем не значительные — успели смыться в тусклых воспоминаниях, но сейчас Генри смотрит на него, и те пробелы в памяти мигом восстанавливаются.       Он выглядит ровно также, как и в день, когда исчез.       Склонив голову широко улыбается, самодовольно смотря на Генри из-под полуприкрытых век. Одна рука лежит на подрагивающей спине Генри, а вторая, сжимающая зелёный, едва светящийся браслет — на барной стойке. На фиолетовой рубашке зияющими дырами тускнеют засохшие пятна крови (вероятно, его Шарлотты), а в серебряных глазах блестит неподдельная радость и веселье. Он склоняет голову ниже и прикрывает глаза, растягивая губы в ещё более жуткой улыбке.       — Что такое, Генри? Ты меня не помнишь?       Помнит (к сожалению). Помнит, но так отчаянно стремится забыть. Забыть о том, как выглядит этот Уильям Афтон, приносящий душе Генри столько боли от горьких и томительных воспоминаний. Чтобы он больше не видел его во всех, в ком есть хоть малая частичка того, что напоминало бы о нём. Оттого на душе всегда становится так больно и противно.       И это начанается снова. Он снова здесь. Он всегда возвращается.       Дрожащие руки неосознанно тянутся к нему. И чувствует разливающееся в груди тепло, когда холодные пальцы с силой сжимают тонкую бледную шею. Знакомое лицо расплывается в слезах, но Генри видит, как безумная улыбка всё ещё плывёт перед глазами. Генри чувствует, как в груди ненавистью горит огонь агонии, но дышать становится вдруг легче. А слёзы всё ещё льют из глаз, обжигают щёки и падают на его лицо. Он всё ещё улыбается, и Генри сжимает пальцы сильнее, вдавливая ублюдка в пол. Желая стереть его в порошок, развеять прах по ветру и, наконец, успокоить свою настрадавшуюся душу. Он устал терпеть.       — Г-Генри… Д-дядя Генри… — хрипит человек под ним, и Генри недоумённо моргает. Разжимает пальцы, и Майк давится желанным воздухом, хрипло откашливаясь. Генри отстраняется от него и смотрит на свои руки. И почти видит на них кровь.       — Нет…       Генри видит, с каким страхом отползает от него Майк. Дрожащими пальцами нащупывает слетевшую маску из папье-маше, натягивает на фиолетовое лицо и спешит уйти прочь (бежит, чтобы не нарваться на палача снова). Генри смотрит на него вслед, провожая печальным опустошённым взглядом. И сквозь слёзы чертыхается.       — Доволен? — бросает он в пустоту, надеясь, что он слышит его из самой тёмной ямы Ада.       О да, он должен быть доволен. Его династия палачей растёт и процветает, и это не должно не радовать.