Запертый и забытый

      Родители Генри никогда не принимали жестоких мер по воспитанию своих детей и всегда старались унять конфликт словами и компромиссом. Но сегодня что-то явно пошло не так, и разозлившиеся мистер и миссис Эмили в этот раз решили попробовать иной метод воспитания и молча затащили сына в машину. Поездка в неизвестное место прошла для мальчика как в тумане. Всё произошло так быстро и спонтанно, что Генри не сразу осознаёт, что остался в приюте совсем один, а знакомый автомобиль по ту сторону старого замызганного окна стремительно удаляется вдаль незнакомых улиц.       — Мам? Пап? — неуверенно шепчет Генри, вставая на носочки и заглядывая в окно, в надежде увидеть своих родителей. Но машина окончательно растворяется где-то вдали, и Генри остаётся один. Паника скручивает нервы где-то внизу живота, а на глазах наворачиваются слёзы. — А-а когда приедут мама с папой? — спрашивает он мимо проходящую женщину средних лет с пачкой простыней в руках. Та безразлично жмёт плечами и уходит по своим делам.       Генри в страхе мечется в коридорах, не в силах произнести и слова — те застревают в горле острым комом. Серые, пыльные стены давят на мальчика и, кажется, сдвигаются, желая раздавить его. Каждый шаг отдаётся скрипом половиц, и Генри вздрагивает каждый раз, когда слышит в нём крик отчаяния (иногда ему кажется, что эти крики — его собственные). Незнакомое место обдаёт настолько жуткой атмосферой, что Генри на мгновенье кажется, что не может дышать спёртым воздухом приютских коридоров.       — Мама?.. Папа-а… — мальчик срывается в слёзы, когда, наконец, осознаёт, что его здесь заперли и, вероятно, уже забыли.       Мама с папой сильно разозлились на него сегодня, но настолько ли сильно, чтобы бросить его здесь, в приюте, совсем одного? Брошенного и навсегда забытого. Генри настолько плохой сын, что он им теперь не нужен? Родителям и сестре будет лучше без него? Мама с папой всегда говорили, что любят его, но их слова оказались ложью? Они его больше не любят и поэтому заперли и его здесь и забыли, как страшный сон?       Генри скатывается спиной по пыльной стене, крепко прижимая ладони к губам. Мрачные образы старого приюта расплываются в глазах, а в горле застревает крик. Он здесь совсем один, среди таких же брошенных и забытых детей, чья судьба, возможно, даже хуже судьбы Генри. От здешних воспитателей не исходит чувство любви и искренней заботы, как от мамы с папой. Они ходят мимо него и даже взгляда обеспокоенного не бросят на Генри Эмили, которого здесь заперли и про которого уже, вероятно, забыли.       — Чё ревёшь? — раздражённый мальчишеский голос выдёргивает Генри из истерики. Оказывается, он рыдал навзрыд посреди коридора.       Генри поднимает голову смотрит на нарушителя его одиночества. Худой бледный мальчик, вероятно, ровесник Генри, с недовольством смотрит на рыдающего, хмуря брови. Грязная бледно-голубая пижама с заплатками везде, где только можно, мешком висит на тощем теле, поношенные тапки держатся на добром слове, а в руке мальчик сжимает лапу игрушки кролика, настолько старую и потёртую, что та уже явно давно запросила каши. Тёмные волосы не расчёсывались, вероятно, никогда, а под серыми и, казалось бы, абсолютно безжизненными глазами пролегли глубокие тени. В свои плюс-минус девять лет он выглядит на все семьдесят. Прадедушка Генри выглядел также — хмуро, мрачно и болезненно, словно из него выкачали всю жизнь. Но прадед был совсем старым, а этот мальчик — совсем маленький. Разве может так выглядеть ещё совсем ребёнок?       — Я… — начинает Генри, утирая слёзы рукой и громко шмыгая носом. — М-мои р-родители уехали. И я н-не знаю, к-когда они в-вернутся.       Генри наблюдает, как хмурое лицо мальчика вдруг дёргается, и тот не сдерживает смешок.       — Вернутся? За нами никто не возвращается. Ты застрял здесь навсегда, приятель, — мальчик качается и направляется куда-то в сторону, вероятно, спален. — Соболезную.       — К-как не возвращаются? — пугается Генри и чувствует, как сердце совершило кульбит после слов мальчика.       — А вот так, — мальчик вдруг останавливается и оборачивается на Генри, смотря на него максимально самодовольным взглядом, словно он уже познал весь мир приюта (и Генри почему-то кажется, что так оно и есть). — Раз тебя сюда сдали — значит ты больше никому не нужен. И не нужен будешь уже никогда. Когда тебе будет восемнадцать, тебя выпрут и отсюда. Привыкай, твоя спальня здесь, — рукой показывает в одну из приоткрытых дверей, откуда слышатся приглушённые шорохи и голоса приютских детей, и продолжает свой путь, теряясь где-то в коридоре, но Генри этого уже не видит.       У него кружится голова. Что значит, за ним не вернутся? Совсем никогда? Генри останется здесь насовсем? Генри чувствует, как подступает новый приступ истерики, и жмурится, представляя перед глазами яркие образы родного дома. Очень хочется оказаться в объятьях мамы, услышать её успокаивающий голос и понять, что всё хорошо. Что он в родном уютном доме, с мамой, папой и сестрой, и что он счастлив и любим. Он вдыхает запах маминых духов, слышит голос сестры и чувствует папину тяжёлую руку на плече. Но Генри открывает глаза, и не видит этого перед собой и ничего не чувствует. Чувствует лишь холод в груди, когда снова видит посеревшие обои, слышит приглушённые голоса несчастных приютских детей и чувствует запах пыли и отчаяния. Запах безграничного одиночества и предательства.       Генри чувствует слабость, когда истерика проходит. Теперь болит голова и заложен нос. Тоска по родному дому и семье сковывает мальчика противным ознобом. И что ему теперь делать? Ждать, когда родители всё же вернутся за ним и заберут домой, или начать обустраиваться в новом месте? Может, родители просто хотят таким образом приучить своего сына к дисциплине, раз он не понимает слов? Генри хочется надеяться, что так оно и есть, и что через пару часов он уже будет в своём родном доме, в своей родной комнате, в своей родной кровати.       Генри поднимается с холодного пола и следует по коридору в одну из комнат, куда минутами ранее прошмыгнул незнакомый мальчик. Спальня выглядит чуть менее мрачно, чем коридор, но чувство тревоги по-прежнему витает где-то в воздухе и, казалось бы, поселилось вместе с тараканами в посеревших обоях. В свете яркого солнца кружат крупные пылинки, а из потёртых деревянных половиц кое-где неаккуратно торчат ржавые гвозди, на которые Генри боится наступить и подхватить инфекцию. Новый знакомый сидит возле одной из железных кроватей и ковыряет что-то во внутренностях плюшевой игрушки. Кажется, пытается что-то в ней установить, но Генри этого не рассматривает. Он неуверенно проходит в комнату, и под его ногами скрипят половицы.       — Твоя спальня не здесь, — ровным тоном замечает мальчик, не открываясь от своего занятия и даже не взглянув на незваного гостя. — Если искал утешения, то ты не сюда пришёл.       — А ты давно здесь? — осмеливается спросить Генри, медленно подходя ближе.       — Три года, четыре месяца, одну неделю и два дня, — лениво отвечает мальчик, но так уверенно, словно всю жизнь готовился к этому вопросу. — Бросили меня здесь двадцать восьмого мая в пятьдесят четвёртом году в восемь тридцать семь утра, — мальчик перестаёт копаться в плюше и поднимает голову. — И я также рыдал здесь, как и ты. Днями сидел под входной дверью и наделся, что за мной приедут и заберут, потому что мне был так же страшно и одиноко. Но я торчу здесь уже три года, четыре месяца, одну неделю и два дня! — злится мальчик и рвёт игрушку сильнее. — Меня бросили здесь! Заперли и забыли, как ненужную вещь! Зачем вообще рожать детей, если ты всё равно выкинешь их?       — Вот как… — тихо произносит Генри и осторожно присаживается рядом, надеясь не вызвать этим у мальчика ещё более агрессивной реакции, но тот, кажется, сильно не против. — А за что тебя сюда отправили? Я вот плохо себя вёл…       — За то, что я просто был не нужен, — насупившись отвечает мальчик и с силой сжимает кролика тонкими пальцами. Он явно хочет сказать что-то ещё, но не решается и молча опускает голову. Затем всё же продолжает: — В приюте мерзко. Здесь нет ничего твоего, здесь тебя никто не любит и никто о тебе не заботится. Здесь ты сам за себя. Здесь ты сам себе и мама, и папа, и дедушка, и бабушка. Тебя здесь просто заперли и забыли, как о самой бесполезной вещи на Земле, — мальчик опирается спиной о кровать и смотрит куда-то в облупившийся штукатуркой потолок. — И тебя никто отсюда уже не заберёт. Никогда.       Генри молча склоняет голову, когда мальчик перестаёт говорить. После его рассказа внутри всё похолодело, от чего даже вздрагивает. Генри всегда жил счастливой жизнью с любящими родителями и сестрой. И поэтому представить себе не мог, что такое далеко не во всех семьях, как, например, у этого мальчика. Он не похож на того, кого когда-то любили. Да и сам он, вероятно, никогда не любил, потому что никто не любил его.       — А как тебя зовут? — спрашивает Генри.       — Тебе какое дело? — огрызается мальчик.       — Я просто спросил. Меня, вот, Генри зовут, — Генри шмыгает носом и отворачивается.       В спальне становится тихо, слишком тихо. Даже дети в соседних комнатах внезапно притихли, и Генри слышит, как тикают часы в коридоре, как поют птицы за окном и как шумят проезжающие мимо машины. Генри смотрит на мальчика с тоской и сочувствием. На его тонких пальцах и ладонях виднеются свежие царапины, а на запястьях и локтях — синяки. Дома Генри любили, никогда не били и не ругали, а этого мальчика здесь его не любит никто. И вряд ли когда-то любили. Он же не сделал плохого. Ничего, за что его могли бы выбросить. Запереть в приюте и забыть, словно его никогда и не было. Просто вычеркнуть из своей жизни, словно он для них никогда ничего не значил. Генри размышляет о том, почему же люди иногда бывают такими жестокими.       — Уилл.       — М? — не понимает Генри.       — Уилл. Меня зовут Уильям.       — Красивое имя. Я могу звать тебя Биллом?       — Нет, не можешь.       — Ладно.       Они молчат некоторое время. Генри неловко рассматривает интерьер спальни, а Уилл весьма заинтересованно ковыряет потёртую дощечку ногтём. Выглядит он таким задумчивым и разбитым, от чего Генри становится не по себе.       — Тебя когда-нибудь любили? — вдруг спрашивает он, заставляя Уилла вздрогнуть от такого резкого вопроса.       — Если бы меня любили, меня бы здесь не было, — грубо отзывается он.       — Но меня любили, но я всё равно здесь.       — Перелюбили, значит.       Генри чувствует, как намокают глаза. А верить в то, что родители за ним действительно больше никогда не вернутся, совсем не хочется. Генри надеется, что Уилл не прав, и что совсем скоро за ним приедут, и он вернётся домой! А как же Уилл? Генри смотрит на своего нового приятеля, и сердце в груди болезненно сжимается. Его же совсем-совсем никогда не любили. Он, наверное, и не знает, какого это — быть любимым.       — А ты бы хотел, чтобы тебя любили? — спрашивает Генри и видит, с каким недоумением замирает Уилл. Тот медленно поворачивается к нему, и в округлённых глазах читается неуверенность и смущение.       — Эм, ну, не знаю. Я просто даже не знаю, каково это.       — Ты не знаешь, каково быть любимым?       — Не знаю. Потому что меня никогда не любили, — ровным тоном повторяет Уилл, пожимая плечами. — И иногда мне кажется, что меня не полюбит никто и никогда. Я ничего не умею. Ни петь, ни танцевать, ни рисовать, спортом не занимаюсь. А вон только, — Уилл вытаскивает какое-то устройство из брюха вспотрошённой игрушки и небрежно бросает на пол, — только технику зря перевожу.       — Что это? — Генри берёт в руки устройство и заинтересованно смотрит со всех сторон. Уилл прикрывает глаза и махает рукой:       — Да так, неудавшаяся безделушка. Хотел сунуть прослушку в игрушку одной мелкой сучки. А то у нас в приюте завёлся воришка, а доказательств на неё у меня нет.       — И ты сам её сделал? — восхищённо спрашивает Генри.       — Ага. Пришлось кое-какие приборы разобрать, добыть из города те, что не достать здесь, в общем… пришлось знатно попотеть на этим, но она что-то не работает. Завтра попробую ещё раз, — Уилл сонно зевает, прикрывая рот ладонью, и трёт заспанные глаза. — Надо бы поспать. Может, на свежую голову пойму, что не так.       — Ты сделал её сам?! — восхищению Генри явно нет предела, от чего Уиллу становится слегка не по себе.       — Я тебе не попугай, чтобы повторять по сто раз!       — Уилл, это же так здорово! Блин, реально круто! Сколько тебе лет? Так же как мне — девять?       — С половиной.       — В девять с половиной лет ты создал такое устройство! Прям сам, без помощи?       — Прям сам, без помощи создал устройство, которое не работает!       — Ничего страшного! Попробуешь ещё раз. Все совершают ошибки.       Уилл открывает рот, чтобы что-то сказать, но вдруг останавливается. Опускает погрустневший взгляд в пол и неуверенно мямлит:       — Меня за ошибки били.       У Генри сжимается сердце.       — П-правда?..       — Ага. Ремнём. И оставляли без ужина. Бывало запирали в подвале на ночь. Там было очень холодно и страшно, — Уилл вздрагивает от воспоминаний и мотает головой. — Но это было три года, четыре месяца, одну неделю и два дня назад. А здесь мне намного лучше.       — Но тебя здесь никто не любит.       — Меня и там никогда не любили, — мальчик жмёт плечами. — Зато здесь мне больше не больно. Меня заперли здесь и забыли. Здесь — в приюте, где у меня есть крыша над головой и хоть какая-то еда. А не там, где я всё равно был никому не нужен и где меня ненавидели, — голос Уилла стремительно ломается, и Генри видит, как в его глазах блестят слёзы. — И я очень рад, что они больше не вернутся за мной и не сделают больно. Не будут морить голодом, не запрут в холодном подвале и…       Уилл не договаривает, потому что чувствует непривычное тепло. Такое приятное, что в нём хочется утонуть. Его обнимает Генри. Просто незнакомый мальчишка, приехавший в этот приют от силы полчаса назад, сидит рядом с ним на грязном полу и обнимает его. Уилла никогда не обнимали, а Генри никогда не обнимал кого-то столь холодного, одинокого и разбитого. Брошенного и забытого. Уилл чувствует, как согреваются ладони, продрогшие тонкие пальцы и, что самое главное и, пожалуй, непривычное для него, ледяное сердце, разбитое когда-то давно. И Уилл чувствует, как что-то горячее обжигает щёки. Он хочет что-то сказать, но слова не лезут сквозь ком в горле. Серые стены детского приюта, в котором он торчит уже три года, четыре месяца, одну неделю и два дня, акварелью расплываются от подступивших слёз.       — Хочешь, я буду тебя любить? — мягко спрашивает Генри, и Уилл рыдает. Цепляется холодными (согретыми Генри) пальцами за чужую футболку, боясь, что Генри вдруг пропадёт, растворится в воздухе, и он снова останется в этом приюте один. Запертым здесь навсегда и навеки забытым. — Хочешь, я буду тебя любить? — повторяет Генри.       — Хочу, — давясь слезами хрипит мальчик. — Не хочу, чтобы мне было больно.       — Я не сделаю тебе больно.       — Не делай мне больно. Пожалуйста, не делай…       Уилл чувствует, как тёплая (согревающая) рука Генри нежно гладит его по волосам. Не хватает и выдирает с корнем, как когда-то делала мама, а медленно, аккуратно, с такой невероятной нежностью и любовью проводит по спутанным прядям, осторожно распутывая концы, что у мальчика едва не закатываются глаза от удовольствия.       — Любви заслуживает каждый, — произносит Генри и остраняется от Уилла, но холоднее от этого не становится. Он вытирает чужие слёзы большими пальцами и склоняет голову. — Даже если он плохо себя ведёт и совершает ошибки. Так ведь?       — Ну, — неуверенно мямлет Уилл, шмыгая носом. — Да, наверно?       — Правильно! — Генри одаривает его самой доброй и тёплой улыбкой, которую Уилл когда-либо видел в своей жизни, и целует мальчика в лоб. — Любим должен быть каждый. И ты тоже. Ты тоже заслуживаешь любви.       — Я тоже… заслуживаю… любви, — неуверенно повторяет Уилл, словно не веря в эти слова.       В душе расцветает весна. Так приятно Уилл не чувствовал себя никогда. Никогда не чувствовал таких нежных, бережливых прикосновений, которые не стремятся причинить ему боль, а наоборот — утешить, успокоить и уверить, что он в безопасности, что его любят и ценят. Пусть это и был совершенно незнакомый ему мальчишка, которого он знает совсем недолго, но Уилл на короткий миг чувствует себя счастливым. Чувствует, что заслуживает любви, даже если он не особенный, не уникальный и даже если совершает ошибки (Генри сказал, что ошибки совершают все). Генри помог Уиллу согреться, и мир вдруг заиграл другим красками. Уилл словно очутился в совершенно другом мире, где уже не так больно и страшно. Где есть хоть капля веры и надежды на лучшее.       Но всё кончается быстро: женщина средних лет без стука заглядывает в спальню и сообщает Генри, что за ним приехали родители. В его глазах тут же огнём вспыхивает счастье, он вскакивает с пола и бежит к двери, как вдруг останавливается и смотрит на потускневшего Уилла.       — Извини, я… там… мои родители и…       — Конечно, я понимаю, — Уилл натянуто улыбается. Он рад за своего нового (первого и, наверное, единственного) друга, но в груди что-то протяжно ноет, мешая мальчику здраво мыслить. Чувства и эмоции всегда сбивают его с толку. — Они вернулись, да. Так будет правильно. Они тебя любят.       — Но тебя здесь не любит никто.       — Да, меня не любили… — Уилл склоняет голову, и Генри почти слышит, как скрипят в его голове шестерёнки, — все девять лет, шесть месяцев, одну неделю и четыре дня моей жизни. Но меня впервые полюбил ты, и мне этого достаточно.       Генри смотрит ему в глаза и не видит ничего, кроме печали и тоски, хотя тот очень старательно пытается улыбаться. Оставлять здесь Уилла не хочется абсолютно, чтобы он снова был здесь совсем один. Запертый в этом мрачном старом приюте, навсегда забытый и никому не нужный. Нет, его будет помнить Генри. Как такого человека, как Уилл вообще можно забыть? Генри мягко улыбается, смотря Уиллу в глаза.       — Тебе же нравится изобретать, Уилл? — мальчик неуверенно кивает, не совсем понимая, к чему клонит Генри. — Я тоже. Давай, когда вырастим, а ты выйдешь отсюда, поступим в один колледж и будем изобретать вместе?       — Ты это серьёзно? — смеётся Уилл.       — Абсолютно! Вырастем, будем дружить. Я побываю на твоей свадьбе, а ты — на моей. Наши дети тоже будут дружить. Если у меня будет дочь, я назову её Шарлоттой.       — Эй, я ещё ничего не ответил! Куда ты уже планы строишь?       — Так что? — Генри подходит к Уиллу и протягивает руку. — Ты согласен?       Уилл молчит некоторое время, смотрит сначала на Генри, затем на руку, затем снова на Генри. Невольно смеётся и пожимает протянутую ладонь.       — Согласен. Только расти быстрее.       — Тебе того же. Эй, — произносит Генри уже в дверях, — я буду о тебе помнить, ладно? И ты обо мне помни.       — И я буду о тебе помнить, — Уилл чувствует, как на глазах снова наворачиваются слёзы. Ноги сами ведут его к Генри, и Уилл обнимает его в последний раз. — Вытащи меня отсюда.       — Обязательно! Я вернусь за тобой. Мы ещё обязательно встретимся!       — Конечно.       И Генри уходит. И Уиллу хочется надеяться, что не навсегда. Из-за угла он наблюдает, как его нового (первого, и, вероятно, единственного) друга встречают обеспокоенные родители. Как те едва не плачут и извиняются за своё не самое лучшее решение метода воспитания, но Генри быстро уверяет их, что всё хорошо. Уилл провожает его из приюта тоскливым взглядом, а тот вдруг оборачивается, и они встречаются взглядами. Генри улыбается.       — Пока, Уилл! Удачи, ещё увидимся! — и махает рукой. Уилл неуверенно машет в ответ, губами прошептав «пока».       — Кто это, Хен? — спрашивает его мама, и Генри отвечает «потом расскажу».       Они садятся в машину и уезжают. И Уилл снова остаётся один в этом старом, затхлом приюте, в котором его когда-то заперли и забыли, словно его никогда и не было. Но сейчас это для Уилла абсолютно неважно. И отсчитывать он теперь будет не дни пробывания здесь, а дни до совершеннолетия. Дни до выпуска из приюта и поступления в колледж, где они с Генри снова встретятся. Уилл будет очень этого ждать. Он падает на старую скрипучую постель, и чувствует, как в груди тлеет остаточное тепло, которое подарил ему Генри. Уилл прикрывает уставшие глаза и впервые за три года, четыре месяца, одну неделю и два дня засыпает без чувства страха и тревоги. Теперь он чувствует спокойствие и едва трепещущую надежду на завтрашний день, который Генри уже скрасил своим сегодняшним визитом.       Завтра будет новый день.