Rose auf den Theaterbühnen

Взбежав по гулким ступеням на лестничную клетку, Гёринг тряхнул головой, придерживая фуражку и отфыркиваясь от воды, словно пёс. Его плащ, за отворотами которого он прятал добытое непосильным трудом, оставался плотно запахнутым. Лишь бы всё это было не зря. Приосанившись и оправив вымокшую одежду, Герман постучал. При характерных звуках, донёсшихся из прихожей, Густаф принялся лихорадочно тереть щёки и шею в попытках окончательно убрать следы грима с покрасневшей кожи. — Один момент! — отрывисто воскликнул он, набрасывая халат на голые плечи и поправляя туго затянутый пояс. Разумеется, приглашение встретиться в скором времени оказалось опрометчивым с его стороны. Худрук не успокоился до тех пор, пока они, измотанные, но счастливые, не навели в зале и за кулисами идеальный порядок, дабы на следующий день сразу приступить к делу. Грюндгенс затруднялся сказать, сколько ещё предстоит им репетиций, протянет ли театр до конца ноября или хотя бы до первого снега, однако пообещал самому себе и своим работникам, что это будут самые увлекательные дни в жизни их маленькой труппы. Густаф осознал, как много времени потратил на привычную подготовку, только когда повернул ключ в замке здания, где разместился фронтовой театр. Быть может, Герман уже ждал его под дверью съёмной квартиры вне себя от чужой непунктуальности. Подобная перспектива открыла в нём второе дыхание: в рекордный срок Грюндгенс добрался до места проживания, где, к собственному облегчению, обнаружил, что опасность миновала. Он даже принял ванну, которой так не хватало после нескольких часов, проведённых в поту, и нежданного ливня, настигшего по пути домой. Наконец, Густаф выскочил из комнатки и рывком открыл входную дверь, нос к носу сталкиваясь с посетителем, по всей видимости, тоже промокшим до нитки. — Ах! — картинное восклицание в сочетании с ладонью, прикрывшей рот, производили впечатление чего-то непосредственного и театрального одновременно. — Ради Бога, проходите скорее. — Кажется, я снова вас отвлёк, — улыбнулся Гёринг и зашёл внутрь. Едва распахнулась дверь и раздался этот высокий, почти звенящий "ах", Герман ощутил влажной кожей приятное тепло, вырвавшееся ему навстречу первее хозяина квартиры. Тот стоял распаренный, порозовевший и посвежевший, можно сказать, домашний. Единственное уютное явление в маленькой обшарпанной квартирке. Многого ожидать от казённого жилья не стоило, но главное имелось: стол, кровать, буфет и даже отдельная от главной комнаты ванная — роскошь, которой точно не увидишь в казарме. Снова захотелось возмутиться тому, насколько разные условия проживания у служивых и артистов, однако желание пропало, стоило оказаться в тепле. Гёринг выдохнул и снял фуражку, повесив её на гвоздь. Он убрал налипшие на лоб волосы и покачал головой, всё ещё держа плащ запахнутым, но так аккуратно, словно боялся что-то сломать. — Ну и ливень. Хорошо, что мы успели до него, иначе застряли бы на дорогах. Густаф затворил дверь, оставляя за порогом холод и гнев разбушевавшейся стихии. — Воистину вас ожидала незавидная участь. Зато в Заарлуи найдётся всё то, в чём у ваших людей нужда. Сомнительный оптимизм в нынешних обстоятельствах: Грюндгенс затруднялся найти более весомые слова поддержки. По крайней мере, этот офицер точно укроется от непогоды и всевозможных злоключений. Желая побыть гостеприимным хозяином при всей скудности окружающей обстановки, Густаф приблизился к нему и коснулся чужого плаща. Насквозь мокрая кожа произвела удручающее впечатление. — Вы не замёрзли? На этот вопрос Герман предпочёл не отвечать, но не потому, что ему было по-весеннему тепло. Жаловаться не хотелось. Разом исчезло желание ворчать и вести себя как бывалый вояка рядом с молодым человеком, от которого пахло мылом и чем-то таким... театральным. Может, всё дело в жирном гриме, который актёры использовали каждый день, может, в одеколоне — тут уж не разобрать. Вместо ответа Герман покачал головой и выудил из-за пазухи бутылку вина, с гордостью вручая её Густафу. — Что-то мне в этом городе раздобыть удалось, — произнёс он. Следом за бутылкой, медленно, почти воровато Гёринг вытянул из-под плаща пышную розу. — И вот. Не успев опомниться в полной мере, худрук удивлённо замер, переводя взгляд с бутылки в своей руке на розу, казавшуюся чудом на фоне поздней осени за окном. Тёмное стекло приятно холодило распаренную кожу, а от вида цветка слёзы навернулись на глаза сами собой. — Это… — Густаф запнулся, тяжело сглатывая, опасаясь, что подарок испарится, протяни он к нему руку. — Вы хорошо поработали, герр Грюндгенс. Я прошу прощения, что не принёс цветы сразу. От глаз Гёринга не укрылось состояние Густафа, показавшееся ему одновременно загадочным и понятным: он видел, как этот человек отреагировал на скудный букетик в театре, а, значит, внимание для него — лучшая награда. Немного странно было дарить цветы другому мужчине, однако Герман успокоил себя выводами, сделанными ранее. — Что вы! Пустяки, в самом деле... Но как вам удалось отыскать такую красоту? И в это время года? Гладкий стебель с шипами, увенчанный короной нежных лепестков, вернул Густафу ощущение реальности. Он поднёс розу к самому лицу и боязливо втянул носом воздух. Цветок почти не пах, зато его свежесть поражала воображение. Позабыв о приличиях и галантности, которые он так стремился продемонстрировать перед лицом человека, наверняка принадлежавшего к высшему обществу, Грюндгенс обогнул Германа и поспешил к небольшому столику, за которым принимал пищу и разбирал постановки. Теперь на нём красовалась вазочка, простенькая, но достаточно высокая. Пришлось обратиться к хозяйке дома, с недоверием отнёсшейся даже к такой скромной просьбе. Минута ушла у худрука на то, чтобы поставить вино и обустроить наилучшим образом всё остальное. Покончив с этим, Густаф отступил на несколько шагов, любуясь созданной им композицией. Посреди чудом сохранившихся садовых цветов возвышалась настоящая королева. Одинокие дождевые капли блестели на алых лепестках, придавая ей ещё более драгоценный вид. Следя за тем, как двигается Густаф, как мягко струятся полы его халата, Гёринг невольно ухмыльнулся. Подобное отношение тешило самолюбие. Герману нравилось, когда люди благодаря нему испытывали сильные эмоции, а уж какого они окажутся свойства — не всегда принципиально. — Кое-где, — уклончиво ответил он, не желая делиться подробностями о том, как торговался с девушкой за эту розу, заплатив за неё как за целый букет. Герман снял с себя плащ и повесил его рядом с фуражкой. — У вас тут мило. Очарованный хозяин вновь спохватился и постарался придать себе невозмутимый вид. Уперев руки в бока, Густаф прошёлся по комнате, точно выступал на сцене. — Благодарю. До сих пор не верится, что нами так хорошо распорядились. — И всё же, — Герман решил продолжить прерванный несколькими часами ранее диалог, — почему вы выбрали именно эту пьесу? Он проследовал вглубь комнаты и, встав у стола, принялся стягивать с рук перчатки, аккуратно складывая их подле вазы. При этом он почти не моргал и не отводил от Густафа глаз, будто пытался загипнотизировать его, вместе с тем не упуская возможности лишний раз рассмотреть его фигуру, скрытую под пёстрым халатом. Теперь талия Грюндгенса не выглядела осиной, зато манера держать себя не утратила стати и актёрской плавности. Чужое любопытство, вполне закономерное, хотя и навязчивое, худрука озадачило. Казалось, он должен был подготовить себя к подобным расспросам, однако прежде ему не попадались те, кто желал узнать чуть больше о творческом процессе. Солдаты оставались, пожалуй, самой непритязательной публикой, с любопытством наблюдавшей за театральными ужимками, если те развеивали скуку и тоску — не более. Разумеется, с офицерами Густаф тоже общался, однако беседы никогда не доходили до театральных премудростей. Стоило поблагодарить Германа за практику, которой начинающий актёр и руководитель ранее не приобрёл. Прервав свой триумфальный обход, Густаф повернулся к гостю лицом и задумчиво воздел глаза к потолку. Минута молчания, ребяческий перекат с мыска на носок. — На самом деле, судьбу постановки определили внешние обстоятельства. В первую очередь — ограниченность наших возможностей. Прелесть «Минны» в том, что при поразительной насыщенности действий события разворачиваются в пределах одного придорожного трактира! Таким образом, смена декораций не представляет больших затруднений. Ещё одна мысль, пришедшая на ум, заставила широко улыбнуться. — А во-вторых, эта история остаётся комедией. Трагичность условий, в которых оказались герои, несомненна, но их общие усилия приводят к обнадёживающему исходу. Ум и расчётливость преданной женщины, самоотверженность и благородство посрамлённого кавалера. Разве эти добродетели не вечны? Разве взаимное стремление людей к счастью не вселяет надежду даже в самый тёмный час? Уголки губ юноши дрогнули, и он резко отвернулся к окну, опасаясь, что сболтнул лишнего. У служивого офицера явно имелись соображения по поводу уместности подобных трактовок. От наблюдений за тем, как молодой человек держится, Гёринг малость утратил первоначальный настрой, предполагавший жёсткую критику и обвинения в пособничестве революционерам, по вине которых война движется к печальной для германцев развязке. Речь у Грюндгенса была стройная, даже излишне цветистая, пресыщенная оборотами, от которых у Германа сводило скулы. Не то, чтобы он не любил долгих разговоров — его самого иной раз сложно было заткнуть, — скорее, не жаловал тяжеловесности чужих изъяснений. С другой стороны, нельзя было таковыми назвать размышления Густафа в полной мере: с его непринуждённостью подобная речь казалась закономерной. Это ведь актёр, ему положено. Некоторое время Гёринг молчал, раздумывая над тем, что сказать, после чего хмыкнул, подтянул к себе стул и уселся, ловко закинув ногу на ногу. — Добродетели, конечно же, вечны. Предлагаю выпить за них и за то, чтобы они жили и после войны. Когда мы её выиграем, разумеется. Победа в войне… Неужели Герману она кажется достижимой? После всего, что случилось и что, вероятно, ждало страну впереди? Так или иначе, Густафу удалось талантливо замаскировать собственное недоумение. На его лице читались только взаимный интерес и доверие к этому человеку. Следовало с осторожностью приглашать в дом военного при исполнении, но молодой худрук был уверен, что Герман не желает никому зла. Он явно устал от дороги, искренне переживал о дальнейшей судьбе Германии и благополучии собственных подчинённых. Густаф с трудом представлял, какой груз ответственности лежал на его плечах, оставив отпечаток даже во взгляде, пытливом, строгом, но притягательном. Наверное, дело было в глубине глаз, поразительной для довольно молодого человека. Воистину те, кто прошли эту войну, возвращались домой совершенно другими людьми. В сердечной улыбке Грюндгенса засквозила горечь, сменившаяся лихорадочным оживлением. Он вдруг сорвался с места и подскочил к буфету, занимавшему добрую часть противоположной стены. Хлопанье шкафчиков перемежалось вздохами досады. Наконец, Густаф вернулся к столу с обескураженным и несколько виноватым видом. В рассеянном свете блеснули приземистые бокалы из потемневшего от времени стекла. — К сожалению, не нашёл ничего, что составило бы вашей находке съедобную партию… Хаотичная беготня по комнате, патетические ахи и охи казались забавными. Герман не сдержал лёгкой улыбки, которую тут же спрятал, сделав вид, будто чешет подбородок. — Досада, я тоже не озаботился этим. На самом деле, Гёринг даже не задумывался о еде: офицерский паёк вполне удовлетворял его гастрономические потребности, да и жалованье он получал не самое маленькое, хотя оно стало значительно меньше. По понятным причинам. Герман помнил, что у него оставалось с собой немного сахара, но ведь им не закусить в полной мере. Так, только дурью помаяться. — Впрочем, это не испортит впечатлений от выпитого? — Ни в коем разе. Гёринг взял бутылку и с лёгкостью откупорил её одним движением руки. В нос сразу ударил крепкий кислый запах, такой, какого сам Герман ещё никогда не испытывал, хотя за жизнь успел перепробовать много вин, самых изысканных и откровенно паршивых, от которых едва ли не несло керосином. Решив игнорировать запах, он разлил вино по бокалам и протянул один из них Густафу. Гёринг улыбнулся. — За Германию. — И её искусство. Напрасно юноша пытался игнорировать резкий аромат напитка, различимый с того момента, как Герман взялся обслуживать их. Кивнув ему с благодарностью, Густаф протянул руку навстречу. Мелодичный перезвон стекла придал домашней обстановке ещё больше уюта. Обрадованный и успокоенный, худрук поднёс бокал к губам и отпил… Но какого труда стоил ему этот первый глоток! Горло обожгло, а на языке остался привкус, такой же резкий, как и запах этого жалкого подобия вина. Подавив желание выплюнуть остатки обратно в стакан, Густаф вздрогнул всем телом и поспешно наклонился, выдвигая из-под стола шаткий низенький табурет. Он устроился напротив своего гостя так, чтобы можно было легко переводить вдгляд с собеседника на букет и обратно. Этой минуты заминки хватило, чтобы окончательно справиться с собой. Выражение лица Густафа не только не укрылось от Гёринга, но и оказалось взаимным. Едва он сам сделал глоток, как его лицо перекосило от такой откровенной кислятины. Если именно это должно было напомнить ему о старой-доброй Франции, то он предпочёл бы стереть себе память, лишь бы больше не пробовать ничего подобного. Пойло не только обладало на редкость отвратительным вкусом, но и имело какой-то невообразимый градус, сразу обжёгший грудь. Герман издал нечто среднее между львиным рычанием и выдохом облегчения, когда, наконец, смог протолкнуть вино в горло. — Какой кошмар, — фыркнул он, — дизель и то пить приятнее. Порадовавшись тому, что гость не скрывает собственного возмущения дурным напитком, Густаф с трудом проглотил остатки вина и, прикрыв рот ладонью, не удержался от смеха. — Всё же надеюсь, рационы бравых воинов оставляют желать лучшего! — Если бы нас ещё и кормили так же плохо, как тут поят, я бы не удивился нынешнему повороту дел, — проворчал Гёринг и поставил бокал на стол, отфыркиваясь от неприятной кислоты, но при этом подливая себе ещё. Когда нет никакого вина, сойдёт и это. Офицер усмехнулся и посмотрел на Густафа, видя, что тому подобное пойло пришлось совсем не по нраву. — У нас есть два варианта: либо мы остаёмся трезвыми этим вечером, либо пытаемся поправить дело и добавить сюда сахар. Глаза юноши расширились от удивления. — Сахар? У вас есть? То бишь… Стыдясь собственных восклицаний, точно он был несчастным ребёнком, в жизни не пробовавшим различных сластей, которыми баловала их с сестрой матушка, Густаф поспешно пододвинул Герману собственный стакан. — Я хотел сказать, есть ли в этом смысл? Жалко тратить сахар на нечто подобное… — Жалко сахар? Гёринг искренне удивился его словам. Стало понятно, что таким ресурсом Густаф не располагает. Тем не менее, подобная бережливость показалась странной и в какой-то мере очаровательной: сейчас актёр выглядел как мальчишка, которому вот-вот могли дать лакомство, которое он долго хотел. Покачав головой, Гёринг встал и подошёл к вешалке, запуская руку во внутренние карманы своего плаща. Как хорошо, что он завтракал в дороге и убрал остатки пайка в карман, иначе пришлось бы и дальше глушить адскую кислятину. Вытянув из-за пазухи небольшой свёрток с кусковым сахаром, Гёринг победно продемонстрировал свою добычу и вернулся на место. Он уложил свёрток на стол и раскрыл шуршащую обёртку, из-под которой засверкали крупные кристаллики сахара. — Неужели вам не дают сахар? — спросил Герман, пододвигая свёрток ближе к Густафу. Пару секунд худрук не сводил голодного взгляда с находки, которой офицер любезно делился с едва ли не первым встречным. Вновь стало неловко за самого себя. Он же не какой-то бедняк, мог похвастаться сытым детством без особой нужды. Зато скольким вещам научил его этот год, проведённый вдали от родных и близких. Бережливость, экономия, строгий расчёт любых ресурсов. Полезные навыки, вне всяких сомнений, однако перед человеком благородным не хотелось ударить в грязь лицом. Грюндгенс с улыбкой покачал головой. — Что вы, дают. Просто совсем немного. О том, что каждая новая порция исчезала буквально в первые дни после её поручения — как и большинство схожих продуктов, Густаф предпочёл умолчать. Он даже не смог предложить гостю что-либо к выпивке. А до следующей раздачи оставалось ещё несколько дней. — Ну вот, а я — офицер, у меня в избытке. Не то что бы Герман хвастался своим положением, особенно на фоне войны, идущей под откос, но отказать себе в удовольствии в очередной раз произвести впечатление, не смог. Он показательно кинул один кусочек сахара в свой бокал, покрутил его в руках, чтобы содержимое разошлось, и снял первую пробу. Его лицо выразило не самые светлые эмоции, но уже не столь трагические. — Теперь это кислятина с сахаром. Подобное описание обнадёживало слабо, поэтому Густаф решился на крайние меры. Добавив к своей порции сразу три кусочка, юноша следил за тем, как сахар медленно, но верно тает на дне стакана. Худрук и предположить не мог, что его обыденное вечернее времяпрепровождение будет выглядеть так. Своеобразно, зато впечатляюще. Когда ещё выдастся шанс пообщаться один на один с непосредственным участником боевых действий. — Герман, вы на фронте с самого начала войны? В ответ Гёринг кивнул, потягивая вино, которое, благо, со своей основной задачей справлялось и неплохо расслабляло, согревая грудь. — С начала. А вы, дайте угадаю... Герман прищурился и принялся рассматривать Густафа, проходясь пытливым взглядом по его точёному лицу, по широким пухлым губам, по белой шее и ключицам в разрезе халата… Он резко поднял глаза. — Год? От такого пристального внимания со стороны другого мужчины стало как-то не по себе. Однако это чувство не было связанно с неприязнью — совсем наоборот. Неловко вскинув руку и почесав в затылке, актёр усмехнулся. — У меня на лбу написано, да? Так точно. И честно признаюсь, преследовал не те благородные цели, какие ожидают от новобранцев. Но вы сами заметили, я на своём месте. А это что-то да значит. Наконец, он набрался достаточно храбрости для того, чтобы последовать примеру старшего товарища. Стараясь не обращать внимания на всё тот же резкий запах, Густаф сделал маленький глоток. Затем ещё один. И ещё. Приторная сладость перебила естественный вкус вина, однако послевкусие по-прежнему заставляло жмуриться и гримасничать так выразительно, будто худрук усердно репетировал очередную роль насмешника и паяца. Со стороны было немного забавно наблюдать за тем, как явный неумеха в делах питейных вливает в себя вино через силу то ли из желания не ударить в грязь лицом, то ли преследуя цель, которую преследуют все, кто пьёт даже мерзкий алкоголь. Гёринг оторвался от созерцания собеседника, ещё раз оглядел комнату, вазу с цветами, сахар на бумаге, бокалы... — Хотите, научу одной хитрости? Соблазнительное предложение пришлось как нельзя кстати. С трудом залив в себя ещё немного дрянного напитка, Густаф судорожно закашлялся и наклонился в сторону, прикрывая рот рукой. Наверняка, выглядел он безмерно жалко, однако это испытание оказалось ему не по зубам. Кое-как вытерев рот рукавом халата, остаточно дрожа, актёр поднял заслезившийся взгляд на офицера. На слабую улыбку ушли все оставшиеся силы. — Да, это пришлось бы кстати… Привстав со стула, Гёринг похлопал его по спине широкой ладонью, находя во внешнем виде Густафа сходство с маленьким котёнком, который окунулся в блюдце с молоком и теперь нелепо сидит, глядя по сторонам. — Хитрость не питейная. Но мне будут нужны ложка и свеча. Найдутся? Такие вещи для гостя Густаф раздобыть мог. Безмолвно кивнув, Грюндгенс поднялся с насиженного места и заходил по квартире, копаясь в ящиках буфета, заглядывая в сумку и чемодан, оставшиеся у него от сборов в дорогу. Через несколько минут он вернулся к столу, гордо неся трофеи, доставшиеся ему с боем. Правда, положив перед Германом и ложку, и свечу, Густаф снова переменился в лице и всплеснул руками. — Спички! Я ведь сегодня извёл последние… — Это тоже не проблема, — заверил Гёринг и достал из нагрудного кармана небольшой коробок, выудив оттуда две спички. Чиркнув одной о коробок, он зажёг свечу и приступил к демонстрации хитрости, которой успел заинтересовать юного актера. Он раздавил ложкой несколько кусочков сахара в песок и, собрав его в ложку, занёс над пламенем. Герман действовал неторопливо, почти что вальяжно, второй спичкой осторожно помешивая сахар, который постепенно начал таять и плавиться, превращаясь в тугой сироп, пока, наконец, не запузырился. В этот момент Гёринг быстро убрал ложку с огня. Он положил спичку на бумагу и вылил содержимое ложки на древко спички, не задевая серной головки. — Теперь совсем немного... Он подул на сироп, который скоро застыл и превратился в самую настоящую карамель на короткой деревянной палочке. Дело осталось за малым: Герман снял получившийся леденец с бумаги и протянул его Густафу. — Прошу. Затаив дыхание, Грюндгенс глядел на плоды трудов гостя и чувствовал себя так, будто вернулся в детство, когда они вместе с товарищами по детским играм утаскивали сахар с родительских кухонь и растапливали его, собравшись тесной кучкой. Запах карамели стойко ассоциировался с родными краями. Удивительно, как такой мелочью Герман скрасил вечер, сделав его предельно уютным. Тонкие пальцы Густафа невесомо дотронулись до чужой руки, схватили спичку у самого основания леденца. — Благодарю. Впервые за всё время их новой встречи худрук заглянул прямо в лицо своему благодетелю… и не смог отвести глаз. — Напоминает о доме. — Весьма лестно, — усмехнулся Гёринг, отвечая взглядом на взгляд. За стёклами круглых очков глаза Густафа блестели как-то по-особенному тепло и привлекательно, притягивая к себе и очаровывая. Иначе сложно было объяснить самому себе такую симпатию к едва знакомому человеку да ещё и... мужчине. Впервые за весь день Герман поймал себя на этой мысли, находя её почти мерзкой, отчего сразу отогнал прочь всё ненужное, что было в голове. — Теперь и вино будет послаще. Заметно приободрившись, юноша вернулся на своё место, крепко зажав спичку в пальцах. Леденец оказался одним из тех сокровищ, которые нынче принёс ему Герман. Пускай вино не оправдало ожиданий, Густаф считал его полноценной частью подарка, а потому решил однозначно, что за разговором они разопьют эту бутылку до дна. Сладость сахара и резкость алкоголя притупляли голод, давший о себе знать по возвращении. И раз уж столько даров офицер припас для первого встречного исполнителя, Герман наверняка был если не заядлым театралом, то любителем в мирные годы. — Тогда скажите, Герман, — заговорил Грюндгенс после небольшой паузы, — какие жанры на сцене вам больше по вкусу? Режиссёру ценно мнение неравнодушного человека. Это было действительно так: не стоило пренебрегать возможностью набраться опыта посредством разговора с человеком, являвшимся частью той публики, перед которой Густаф выступал и перед которой ему предстояло выступать в ближайшие годы. Первые шаги на сценическом поприще сделаны. Однажды он обязательно станет знаменитым. Продолжая потягивать вино как ни в чём не бывало, Гёринг пожал плечом. То, что он собирался сказать, могло прозвучать для нового знакомца кощунственно, почти богохульно, но и строить из себя чёрте кого он не собирался. — Я не поклонник театра, — ответил он прямо, — поэтому не могу ответить точно. Но я люблю посмеяться. — Ах, вот оно что… Отблеск света упал актёру на очки, после чего он опустил голову. Возможно, не следовало отчаиваться: мнение человека, далёкого от искусства, могло оказаться не менее ценным. Играть так, чтобы неподготовленный зритель нашёл для себя нечто увлекательное в действе, разворачивающемся на театральных подмостках — вот его главное упование и мечта. — Раз так, давайте поговорим о комедии! А вы взамен расскажете о том, что пережили сами. Непосредственная улыбка тронула губы худрука, и он с застенчивым видом облизнул карамель, тут же запивая её вином. Смешение вкусов вышло презабавное, но удобоваримое. — Это всегда пожалуйста, — Герман долил им обоим в бокалы и уселся поудобнее. Беседа обещала быть долгой, ведь Гёринг искренне любил поговорить, особенно если дело касалось пережитых им приключений. С комедией многое пересекалось в его лётной службе: он долго рассказывал, как впервые поднял в воздух самолёт, как делал фотографии и наводил страх на вражеских солдат, когда они с товарищем додумались взять с собой пулемёт. Жуткие рассказы о головокружительных пируэтах в воздухе и атаках на вражеские позиции, о небесных боях звучали весело и легко, будто речь шла вовсе не о смертельных схватках, а о чём-то таком простом, обыденном, почти домашнем. Сам Гёринг не видел ничего пугающего в испытанном. Он жил небом, жил самолётами и мыслью о том, что их стальные крылья разгонят вражеские тучи, и над Германией засияет солнце победы. Он говорил и следил за Густафом, за тем, как тот слушает его, как реагирует, как удивлённо открываются его глаза. Это щекотало самолюбие Гёринга. Но только ли в нём было дело… Герману и правда повезло: собеседник ему попался благодарный. Несмотря на свои живость и энтузиазм, Густаф мог назвать себя хорошим слушателем. Особенно когда речь шла о той области знаний и реального опыта, из века в век находившей себе место на театральных подмостках. Война порождала много горя, которое искусство перерабатывало, выделяя среди кромешного мрака проявления благородных и добрых чувств. В свою очередь профессионалы находили в ней какой-то необъяснимый азарт, возможность продемонстрировать свои удаль и мастерство. Густаф никогда не чувствовал подобной склонности к ней, зато его собеседник, казалось, был для этого рождён. Его рассказы о подвигах и вылазках, щедро пересыпанные анекдотами и добродушным юмором, плохо вязались с ужасами настоящего, и юный актёр поймал себя на том, что слушает, затаив дыхание. Он удивлённо восклицал, прикрывал рот от волнения и искренне смеялся над чужими шутками, пока их бокалы пустели и наполнялись вновь. Кубики сахара и карамель справлялись со своей задачей превосходно, голод отступил окончательно, сменившись обманчивой лёгкостью. Ворочая на языке остатки леденца, худрук поглядывал на мужчину напротив себя почти заворожённо. Ему будто открылась какая-то простая, но волнующая истина, которой он опасался… и в то же время робко тянулся к ней всем своим естеством. Видеть то, как мечтательно смотрит на него Густаф, как он реагирует на удачные шутки и охает время от времени, было приятно и даже волнующе. Сколько раз Герман вот так распалялся в длинном монологе перед девушками, которые отзывались не менее эмоционально, однако никогда прежде он не испытывал такого томительного чувства. Бутылка перед ними стремительно пустела, и когда Гёринг потянулся за ней в очередной раз, чтобы обновить бокалы, с удивлением и разочарованием отметил, что на дне осталось по глотку на них обоих. Вот напасть: премерзкая кислятина, так ещё и закончилась быстро! Раздосадованный этим, Гёринг осёкся, недовольно цокнул языком и покрутил бутылку в надежде на то, что она чудесным образом наполнится снова. — Что ж, — подытожил он неутешительно, — давайте-ка, мой дорогой Густаф, на брудершафт. За знакомство. На мгновение выпавший из разговора, юноша встрепенулся. Во всей его позе, в том, как крепко Грюндгенс обхватил свой бокал, чувствовалась нерешительность. Он нервно облизнул губы и поправил очки, стараясь скрасить замешательство весёлостью на раскрасневшемся от алкоголя лице. — Вы оказываете мне честь. — Глупости, — ответил Гёринг и разлил оставшееся вино по бокалам. — Может, однажды я буду хвастаться, что когда-то пил на брудершафт с знаменитым Густафом Грюндгенсом. Он хмельно улыбнулся, подняв бокал, и придвинул свой стул ближе к Густафу. Его пронзительные глаза, чуть подёрнутые хмельной поволокой, не моргали и пристально смотрели актёру прямо в лицо. Подобный жест и лестный отзыв смутили ещё сильнее. Грюндгенс глядел на собеседника большими светлыми глазами и считывал в чужом внимании интерес. Правда, куда более откровенный, нежели раньше. Неужели именно худрук привлёк офицера с самого начала? Неужели Герман такой же, как и он сам? От одной мысли сердце забилось сильнее. Что тут гадать? Грюндгенс надеялся рассудить по предстоящему обмену любезностями, верна ли его смутная догадка или же это плод растревоженной алкоголем фантазии. Улыбнувшись уголком губ, Густаф подался навстречу и грациозно согнул руку в локте, обхватывая ей протянутую офицерскую. Тень от длинных ресниц упала на щёки, тронутые робким румянцем. — За нас. Наверное, это был первый раз за вечер, когда Гёринг поднял тост не за войну, не за победу, не за величие Германии, а за что-то такое... более личное, не такое масштабное на фоне всего, о чём уже говорил. Он пил за них обоих. Улыбнувшись ещё раз, Герман одним глотком осушил бокал и, дождавшись того же от Густафа, решил не медлить с главной частью этого доброго ритуала братания. Он поставил бокал на стол, взял Густафа двумя руками за голову и приник к его губам поцелуем. Всё произошло так естественно, что юноша не успел растеряться. Герман действовал напористо и уверенно, без промедлений и оговорок. Стало чуточку совестно за собственные мысли, возникшие ни с того, ни с сего. Впрочем, Густаф не удержался: прикрыл глаза, растворяясь в ощущениях, которые впервые испытал накануне отправки на фронт. То был жест искренней привязанности, исходивший от него самого, вечно отстранённого, задиравшего нос. Густаф не пожалел о содеянном, и приятные воспоминания расслабили его окончательно. В свою очередь пытаясь ответить на поцелуй, актёр положил руку Герману на грудь. Возможно, действо слишком затянулось. Обычно при такой церемонии достаточно было залихватски чмокнуть товарища в губы и разойтись, но то ли Гёрингу так показалось, то ли сейчас всё длилось не секунду. Он успел ощутить мягкость губ Густафа, тепло его кожи и сладкий привкус карамели, обласкавший губы самого Гёринга. Запах дешёвого вина, мыла, одеколона и тепла, исходящего от парной кожи, лёгкое прикосновение к груди — всё это добавило дури в и без того хмельную голову, ударив настолько, что Герману стало не по себе от возникших на этой почве соображений. Нехотя, медленно, он отстранился от Густафа, но не сразу убрал руки от его лица, глядя удивлённо, даже напуганно. Грюндгенс тоже не опустил глаз. Он смотрел на офицера зачарованно, мягко жуя губы, после поцелуя горевшие огнём. Братание, однозначно, удалось: страха больше не было. — Герман, останьтесь, — вдруг выпалил юноша на одном дыхании. Сквозь тиканье настенных часов Гёринг слышал, как всё сильнее расходился ливень, словно предлагая принять предложение Густафа. Ему хотелось остаться, чтобы продолжить беседу, чтобы сесть ближе, настолько, что все рамки приличий будут сломлены окончательно. Но разве он мог себе это позволить? Разве мог германский офицер признаться самому себе, что его потянуло к какому-то провинциальному актёру? Наконец, Гёринг с огромным трудом перевёл взгляд с лица Густафа на узкую кровать, стоявшую в углу. — Я не хочу вас стеснять, — выдавил он. — Думаю, мне пора. Это было ожидаемо. На что вообще мог рассчитывать Густаф? Да, он пытался хоть как-то отблагодарить своего гостя и зрителя за заботу и внимание, которые тот проявил к амбициозному юнцу. По всей видимости, офицер оценил его увлечённость, будучи человеком, находящимся на своём месте. Казармы — не самое уютное прибежище, но там хотя бы имелась койка, которую не придётся с кем-то делить… Осознание медленно снисходило на пьяную голову, и Грюндгенс едва не упал, покачнувшись на табурете. Господи, что же он предложил Герману на деле? Какая пошлость. Да и разве Густаф похож на миловидную актрису, которую за кулисами обступает толпа преданных поклонников, готовых отдать многое за то, чтобы очутиться с любимой наедине? Прикрыв рот, вздрагивая от отвращения к самому себе, Густаф украдкой взглянул на розу, ставшую украшением скудно обставленной квартирки. Разумеется, все эти перемены в лице и поведении юноши не укрылись от Гёринга, который любого другого человека за подобное не то что осудил — мог бы прибегнуть к рукоприкладству, поскольку высмотрел во всём этом вопиющую содомию. Но Густаф... а что Густаф? Он просто актёр, даже не красавец в привычном понимании слова. Однако сложно отрицать, что на него приятно смотреть, слушать, быть с ним рядом… Наконец, Гёринг поднялся со стула, нетвёрдым шагом прошёл к двери и неохотно снял с гвоздя плащ. Тягостное молчание повисло в воздухе, словно они и не вели душевной беседы несколькими минутами ранее. Наверное, следовало радоваться тому, что Герман предпочёл покинуть чужое жильё как можно скорее. Взгляд потускневших глаз актёра, исполненных неподдельной печали, упал на офицерские перчатки, лежавшие на столике перед ним. Густаф сразу же подскочил как ужаленный, уронив табурет и ругнувшись, точно Герман успел выйти в промозглую дождливую ночь и догонять его нужно в одном халате на голое тело. Подхватив обе, он прыжком подскочил к Герману, неловко покачнувшись из-за опьянения, ударившего в голову. — Постойте! Постойте… Вы… чуть не забыли, — пробормотал он, опустив глаза в пол. К счастью, Гёринг успел актёра придержать. От неожиданности он сам захлопал глазами, не понимая, почему Густаф так торопился. Увидев свои перчатки в его руках, офицер не сдержал улыбки. Сколько суеты из-за такой мелочи. Или же вовсе не из-за неё? За раздумьями Гёринг не заметил, что всё ещё придерживает Грюндгенса за плечо, словно тот в любой момент мог упасть. — Благодарю, Густаф, — наконец, произнёс он и взял перчатки, дотрагиваясь пальцами до его кожи. Снова повисла тишина. Герман не хотел уходить, не хотел расставаться с теплом и нырять в ледяную морось, в грязь и тесноту казарм, не хотел покидать нового знакомого хотя бы этим вечером. Мешкая, Герман взял руку Густафа в свою широкую шершавую ладонь и — в попытке облечь всё в шутку — отвесил поклон. — Доброй ночи. На прощание Гёринг наклонился и коснулся губами тыльной стороны ладони юноши, снова задерживаясь на ней неприлично долго. И если поцелуй на брудершафт уже показался Густафу жарким, то теперь он не представлял вовсе, куда ему деваться. Под губами знакомца кожа не просто горела: её немилосердно жгло, пока в нём самом что-то надламывалось. Лишь бы это мгновение не кончалось. Лишь бы Герман остался с ним, скрасив одиночество, которое худрук так ценил. Наедине думалось лучше, яснее, вдохновение играло новыми красками. Нынче же Грюндгенс сознавал: если офицер уйдёт, эта ночь станет для него бессонной. И займётся Густаф отнюдь не новой постановкой… Щёки вспыхнули сильнее, дыхание участилось. Он старательно отводил глаза, но руки не убрал, учтиво склонив голову в ответ. Смирение Густафа давало ещё больше свободы Гёрингу, который не мог заставить себя отстраниться. Он только сильнее сжимал его руку, вдыхал запах тёплой чистой кожи, ощущал её гладкость обветренными губами. До невозможности тягучее, это чувство разрасталось в груди и спускалось ниже волнующим трепетом, заставляя утратить понимание дозволенного. Может, ему всё же разрешат чуточку больше? Решив так, Герман прикрыл глаза и осторожно забрался большим пальцем под рукав чужого халата, поглаживая сначала мягко, а затем — с ощутимым нажимом. Губы скользили по руке, оставляя тёплые поцелуи, пока внезапно — даже для самого Гёринга — не дотронулись до тонкой, нежной кожи запястья, обжигая его тёплым дыханием. Это было уже чересчур. Густаф не справлялся с эмоциями, грозившими утянуть его на самое дно. Тело пробила мелкая дрожь, стоило обветренным губам Германа обласкать очередное укромное местечко на коже. Пожалуй, одного грубого прикосновения хватило бы, чтобы Густаф закричал. Вместо этого предупредительный гость вёл себя обезоруживающе нежно. Не в силах противостоять спонтанному порыву, юноша запрокинул белобрысую голову, судорожно хватая ртом воздух. Вторая рука легла офицеру на плечи в попытке мягко привлечь вплотную к себе. Подобная отзывчивость окончательно сломила запреты, ещё удерживавшие Гёринга от необдуманных поступков, за которые ему потом обязательно станет стыдно. Алкоголь, долгое одиночество в телесном плане, очарование молодого актёра заглушили в нём чувство стыда. А Густаф этому всячески способствовал, будто бы провоцировал и поощрял. Рука на плече и шумное дыхание Грюндгенса привлекали в особенности: Гёринг поднял голову, окончательно убеждаясь в том, что актёр искренне наслаждается происходящим. Герман медленно, точно боялся спугнуть, выпрямился, пристально заглянул ему в лицо и приблизился настолько, что они могли ощущать дыхание друг друга. Руки Гёринга обняли Густафа за талию, а безумный порыв повёл лётчика вперёд, заставив резко вжать его в себя и оставить несколько быстрых рваных поцелуев на открытой шее. Кажется, они достигли взаимопонимания. Не верилось, что Герман поддался на его безмолвные уговоры. Из жалости ли? Впрочем, последовавшие за этим ласки казались более чем настоящими. Густаф шумно вздохнул и прикрыл глаза. Так было не страшно осознавать, что его держит в объятиях другой мужчина, старше него и, наверняка, куда опытнее. Раз Густаф не сопротивлялся, а, напротив, поощрял происходящее, Гёринг убедился в том, что влечение оказалось взаимно с самого начала. Не переставая целовать открытую шею и ключицы, он жадно обнимал его, вдавливая в себя почти до хруста, пока руки сминали ткань халата, мало помалу стягивая его с плеч. На собственных губах ещё ощущалась хмельная сладость, оставшаяся после брудершафта, и этот вкус захотелось ощутить снова. Гёринг прошёлся вверх по белой шее, оставил пару поцелуев на гладкой щеке Густафа и снова припал к его губам, целуя уже по-взрослому, пуская в ход язык. Хорошо. Густаф чувствовал себя удивительно славно при всех переживаниях, гложущих его изнутри. Хотелось противопоставить этой губительной язве нечто, уравновесившее бы метания. К счастью, Герман справился с этой задачей. Его решимость заставляла млеть под прикосновениями, которых юноша никогда прежде не ощущал… Почти невинные поцелуи перемежались с требовательными и жадными. В какой-то момент впечатлительного актёра подвели ноги: Грюндгенс устоял, хотя и навалился на офицера всем телом, не в силах достойно ответить ему. Зато голос оставался верным подручным даже в такой ситуации. Ощутив, как язык Германа скользнул по нёбу и языку, Густаф мягко, почти трогательно замычал и погладил того по шее, забравшись пальцами под воротник. Целуя с упоением, граничащим с жадностью, Гёринг не переставал крепко обнимать его, и не зря. Несмотря на то, что Гёринг и сам до этого момента никогда не бывал с мужчиной, он явственно ощущал неопытность Густафа в вопросах любви и плотских утех: под пальцами чувствовалась мелкая дрожь, а слуха касались трепетные звуки голоса актёра, будившие в нём неудержимую страсть. Придерживая его и не разрывая поцелуя, Герман подтолкнул Грюндгенса обратно к столу и одним движением усадил на него. Освободившиеся руки прошлись по открытой шее актёра, по его белым плечам и ключицам. Он всё ниже стаскивал халат и, наконец, обнажил грудь, на которую тут же легли шершавые ладони, чувственно сжимая её и нарочито задевая соски. От подобных манипуляций Густаф подался навстречу, еле сдерживая порыв отклониться сильнее. В затуманенном рассудке отчётливо пульсировала мысль о вазе с цветами, которые актёр не мог позволить себе потерять. Это ведь его первые цветы, самые памятные и дорогие. Отчаянно жмурясь и охая, ощущая прохладу чужих рук на собственной коже, Грюндгенс наклонил голову и чувственно закусил губу. Очки съехали ему на самый кончик прямого носа, но он не замечал подобной опасности. Все ощущения сосредоточились внизу живота. Под пальцами ощущалась разница между девичьей грудью, которую ему не раз доводилось ласкать, и юношеской, более упругой и плоской, однако это нисколько не убавляло желания. На контрасте, от понимания, с кем именно Герман находится, становилось только томительнее. Гёринг снова потянул за халат, желая избавиться от всех преград, разделяющих их. Когда же с тонким поясом, целомудренно прикрывавшем самое сокровенное, удалось совладать, Герман отметил, что на протяжении вечера Густаф сидел перед ним без нижнего белья. В распахнутом, почти полностью съехавшем халате, с очками, держащимися на самом кончике носа, Грюндгенс, уязвимый и разгорячённый, будил очень странные желания: влечение было настолько сильным, что хотелось его укусить. Под взглядом, буквально пожиравшим его тело, медленно, но верно обнажавшееся благодаря чужим усилиям, Густаф вспыхнул сильнее. Ещё никто и никогда не смотрел на него с таким вожделением. Странные ощущения, однако актёр не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы стыдливо запахнуть полы халата. Да и разве это понравится Герману? Так Густаф сидел перед ним, сутуля молочные плечи и подрагивая от холодка, расползавшегося по всему телу. Хотелось вновь броситься в объятия человека, которому он всецело доверился. Еле справляясь с собственными желаниями, Густаф нервно облизал губы и потупил свои серо-голубые глаза. Глядя на его смущение, так филигранно слившееся с бесстыдством, Гёринг понимал, что не готов отступить от намеченной цели. Пускай Герман потом возненавидит себя за это, пускай надумает про себя что угодно — это всё проблемы будущего его. Сейчас же, ведомый алкоголем и вожделением, он хотел больше, горячее и крепче, хотел сжать это белое тело в объятиях, услышать у своего уха вздохи и откровенные стоны. Не в силах противиться соблазну, Гёринг подцепил пальцами его подбородок и мягко поднял светлую вихрастую голову, чтобы видеть в глазах Густафа то же самое, что чувствовал сам. Без лишних слов Герман вцепился свободной рукой в пуговицы своего мундира и принялся расстёгивать их почти остервенело. Пару мгновений Густаф рассеянно следил за действиями Германа, после чего спохватился. Пальцы легли на нижние пуговицы, проехались по ткани галифе, отчего юноша прикусил нижнюю губу. Пальцы плохо слушались Грюндгенса, но он упорно вытягивал каждую из петли, мечтая сбросить одежду с чужих плеч и обнять так крепко, как только сможет. Его отзывчивость и помощь в оказавшемся нелёгким деле заставили ещё больше разойтись. Одежда полетела на пол, Герман не жалел ни мундира, ни рубашки, ни галифе, которые съехали ему на бёдра. Теперь, когда их тела не разделяла никакая преграда, Гёринг бросился на Густафа диким зверем, заключая в крепкие объятия и прижимая к груди. Губы оставили несколько поцелуев на висках и ухе, прикусили за мочку, ласково шепнули что-то горячее и неразборчивое. Сильные руки подхватили Грюндгенса за поясницу и притянули ещё ближе, после чего, наконец, повалили прямо на жалобно скрипнувший стол. Гёринг навис над ним грозной тучей, закрывая от света тусклой лампочки, то и дело мигавшей из-за перебоев с электричеством. От подобного манёвра Густаф встрепенулся, едва не оттолкнув офицера прочь. Испуганный взгляд устремился на вазу с цветами, которую актёр не задел при падении не иначе как чудом. И всё же она угрожающе покачнулась. При всех чувствах, которые в Грюндгенсе будил другой мужчина, юный худрук не мог потерять плоды своего первого триумфа так скоро. Рвано выдохнув, Густаф перевёл на любовника глаза, исполненные неподдельного отчаяния. — Герман, прошу… Удивленный тем, что всё оборвалось на этой ноте, Герман глянул на юношу с непониманием. — Мне прекратить? — спросил он прямо, приняв реакцию Густафа за отказ от дальнейшего. Разгоряченный до предела Гёринг уже готов был проигнорировать подобную заминку, но что-то его остановило, практически одёрнуло. — Нет! Голос подвёл своего хозяина, отчего Густаф почти выкрикнул эту однозначную истину. И тут же смутился, хотя они успели зайти так далеко. — Дело не в этом… Скосив глаза на цветы, актёр выдохнул и попытался выйти из затруднительного положения. — Лучше на постели. Мне бы этого очень хотелось. Проследив за его взглядом, Гёринг, обычно не обладающий чуткостью, понял, что именно оказалось не так в их нынешнем положении. Он молча кивнул и чуть отстранился. Сняв с него очки, Герман подхватил Густафа на руки и перетащил на кровать. Халат окончательно сполз с тела актёра, оставшись лежать на полу подле вещей офицера. Не обратив на это внимание, Гёринг свалил юношу на грубоватое покрывало и, сбросив оставшуюся одежду и обувь, навис над ним, ложась почти всем своим телом. Прерванная страсть вновь набирала в силе. Герман чуть развел его ноги и припал к шее влажными поцелуями, красноречиво упираясь твёрдым членом в бедро. Всё произошло так быстро, что Густаф воспринимал происходящее с трудом. Опьянение обволакивало каждую клеточку расслабленного тела. Казалось, всё происходит в полусне. Лишь опасность, грозившая цветам, несколько прояснила мысли, но теперь… Теперь жар, исходивший от чужого тела, его приятная тяжесть окончательно лишила способности трезво воспринимать окружающий мир. Юноша схватился за любовника крепче, судорожно вздыхал и охал, выгибаясь навстречу поцелуям. Даже странное ощущение ниже пояса не обеспокоило Густафа сразу. Для начала хотелось утолить спонтанную жажду объятиями и неловкими поцелуями, приходившимися Герману куда-то в макушку. Такая трепетная отзывчивость никого бы не оставила равнодушным: Гёринг, распираемый чувством страсти, граничащим с желанием уничтожить, укусил мягкую кожу шеи и тут же зацеловал фиолетовую отметину, особенно ярко проступившую под его губами. Тёплое тело актёра, ответные поцелуи и крепкие, едва ли не судорожные объятия манили и заставляли желать куда больше, чем он получал. Герман никогда не вступал в связи с мужчинами, даже не представлял, как это должно происходить, в общем и целом испытывая к содомитам брезгливость и неприязнь. И Густаф был бы не лучше в его глазах, если бы не глупая шутка судьбы, так потянувшая к нему офицера. Герман хотел Грюндгенса и намеревался взять его. Рука, сжимавшая бедро, сползла на округлую ягодицу и огладила её, будто намекая на то, что должно произойти дальше. От настойчивых прикосновений актёр задрожал и слегка развёл бёдра, куда более чувствительные, чем обычно. Осознание обоюдного влечения не только в эмоциональном, но и физическом плане постепенно накрывало его с головой. Слегка отстранившись от любовника, Густаф опустил затянутый поволокой взгляд и замер. Не в первый раз ему доводилось лицезреть чужое достоинство, однако никогда соседство не оказывалось настолько… близким. Тяжело сглотнув, Грюндгенс осторожно повёл бедром, отчего член Германа проехался по разгорячённой коже из стороны в сторону. Гёрингу стало очевидно, что для Густафа это тоже первый раз с мужчиной, судя по его обезоруживающей растерянности. Подобное он видел несколько раз у совсем юных девиц, которые отдавали ему свои первые ночи, не совсем понимая, с чем именно им придётся столкнуться. Одни пугались, другие, напротив, хихикали от смущения и с опаской дотрагивались, третьи пускали всё на самотёк и доверяли ход дела ему. Пару раз Герману доводилось видеть кровь на простынях, но в случае с Грюндгенсом такого не произойдёт — он уверен. Видя его замешательство, Гёринг нетерпеливо двинул бёдрами, прижался членом плотнее и потёрся им, оставляя вязкие капли на коже. От плавного скольжения Густаф прикрыл глаза и сосредоточился. В такт Герману он двинулся снова, подстраиваясь под него с покорной решимостью. От того, как Грюндгенс старался включиться в процесс, Герман понимал, чего он хочет не менее жадно. Впрочем, это читалось и по другим... местам. Юноша возбудился до крайности: не нужно быть знатоком человеческой физиологии, чтобы заметить эрегированный член, затвердевшие соски, ярко выделяющиеся на фоне белой кожи. Гёринг стиснул зубы от почти болезненного желания, которое стало ещё сложнее сдерживать. Не подумав о том, что это может быть неправильно, он сразу подхватил Густафа под колени, опрокидывая на койку, и развёл его ноги шире. Резкая перемена позы заставила Грюндгенса коротко ахнуть. В бёдрах заломило, хотя боль не казалась невыносимой — скорее сладкой и тянущей. Схватившись обеими руками за углы плоской подушки, актёр робко смотрел на офицера из-под опущенных светлых ресниц. Конечно, Густаф не так много смыслил в любовных делах, однако закономерность процесса представлялась довольно отчётливо. Поскольку оба они были мужчинами, кульминация выглядела предсказуемо, раз уж Герман взял всё в свои руки. И Грюндгенс — стыдно признаться — ничего не имел против. Придерживая его за ноги, Гёринг придвинулся ближе, тесно прижимаясь к мраморным ягодицам и упираясь между них членом. Разница с предыдущим опытом была очевидна: это совсем другое тело и иные ощущения от близкого контакта, который не представлялся таким же простым. Толкнувшись между ягодиц Густафа, Гёринг шумно выдохнул, стиснув зубы от встречного сопротивления мышц и сразу отстранившись. По всей видимости, тактику следовало менять. То, что Герман отступился от своих намерений, оказалось благом: ещё немного, и юноша бы закричал. Увы, не от удовольствия и возбуждения. По угловатому лицу пробежала тень, после чего актёр выдохнул и откинул голову на подушки. Что теперь? Первой на ум пришла слюна, однако Густаф сомневался, что её будет достаточно. Он с трудом представлял себе возможности собственного тела, поскольку никогда не пытался сделать нечто подобное самостоятельно. От вопиющей досады худрук закусил губы, раскрасневшиеся от поцелуев. — Герман, — вдург позвал он слегка осипшим голосом, — в ванной перед зеркалом, там… жестяная баночка… Кое-как сформулировав заветные указания, Густаф зарделся сильнее и отвернулся, не смея взглянуть офицеру в лицо. Что за коробочка, способная спасти сложившуюся ситуацию, хранилась у молодого человека, Гёринг не представлял. Но, пересиливая себя и собственное желание, он всё же поднялся с кровати и прошёл в ванную. На маленьком зеркале и окошке под потолком ещё стояли капли конденсата, а воздух не успел остыть. Заметив то, о чём говорил Густаф, Герман взял баночку и вернулся обратно, снова забираясь на кровать. Нетерпение становилось настолько сильным, что он не сразу открыл её для ознакомления с содержимым и сделал это только сейчас. Отвернув крышку, он увидел то, что, действительно, могло помочь: жирный густой крем для кожи. Видимо, юноша очень заботится о своём лице и бережёт его для будущей карьеры. Это хорошо. Такая предусмотрительность сохранит ему возможность сидеть и ходить в ближайшие дни. Гёринг щедро зачерпнул пальцами крем и лёг рядом с Густафом, кое-как втискиваясь между ним и стеной. Ладонь скользнула между разведённых ног Грюндгенса, а колючие губы дотронулись до мочки уха, чуть прихватывая её, пока один из пальцев надавил на сфинктер и не без труда скользнул внутрь. Слегка повернув голову, Густаф встретился со взглядом прозрачных глаз Германа и, задержавшись на строго поджатых губах, почти мечтательно улыбнулся ему. Подобное очарование отвлекло от новой волны ощущений, не такой мучительной, как в первый раз, и всё же болезненной. Обескураженный взор актёра взметнулся к потолку, он заелозил по покрывалу и невольно напрягся. Кажется, делу это не помогло. — Тише, — насколько мог успокаивающе прошептал Гёринг ему на ухо, — не зажимайся... Лишние движения усложняли задачу. Для Густафа подобное точно было впервой: его узость ощущалась отчётливо, да и поведение свидетельствовало о том же. Медленно вводя палец глубже, Герман не прекращал ласкать губами то его ухо, то шею под ним, где кожа была особенно тонка и чувствительна. Деликатность такого обращения постепенно брала над чувствами верх. Крепкая хватка за многострадальные углы подушки ослабевала, а Густаф сам тянулся навстречу ласкам, подставляясь под чувственные прикосновения и поцелуи. Мягкий вздох слетел с губ, и юноша плавно качнул бёдрами навстречу чужой руке. Прохладный крем контрастировал с жаром, которым было охвачено его тело. И без того возбуждённый член набух ещё сильнее. То, как быстро отозвался Густаф, приятно почесало самолюбие Гёринга, который всегда считал себя отменным любовником: девушки были от него без ума, а теперь, как оказалось, ещё и мужчины. Это не означало, что с сегодняшней ночи он будет предпочитать и их тоже, но, тем не менее, об опыте подобное говорило немало. Оставляя поцелуй за поцелуем на лице Густафа, Герман двигал пальцем внутри его тела, постепенно наращивая скорость и глубину, пока движения не стали достаточно частыми и ритмичными. Он прислушивался к дыханию Грюндгенса, поглядывал на его реакцию и ждал, когда же с этих соблазнительных губ сорвётся первый стон. Без предупреждения он добавил второй палец на новом толчке. Сокровенные мысли об их с Германом единении добавили происходящему остроты. Немудрено, что внезапный манёвр любовника произвёл на Густафа огромное впечатление. Узость, отступившая после первой порции ласк, снова дала о себе знать. Благо обилие крема позволило Герману не сбиться с избранного ритма. Импульсы от нескольких, особо удачных проникновений прошили Густафа с головы до пят. Актёр крупно задрожал, неразборчиво всхлипнул и, наконец, застонал. Елозя по жёстким подушке и покрывалу, отчего его пшеничные волосы окончательно растрепались, Густаф повернул голову к Герману. Пухлые губы дрожали при каждом отрывистом вздохе. Подобная чувственность расшевелила в Гёринге благородство. Герман смял мягкие губы своими и запустил язык в его рот, пока пальцы действовали куда более смело, если не сказать дерзко. Движения стали чаще и резче, приходились всё глубже, растягивая, подготавливая неопытное тело к дальнейшему. Герман буквально сгорал от желания и целовал актёра так жадно, будто от этих поцелуев зависел исход войны. Под неудержимым напором офицера отчаянно подгибались колени. Если бы Густаф по-прежнему стоял, то упал бы на руки Герману снова. К счастью, подобное уже не грозило ему. Зато в голову закралась лихорадочная, даже кощунственная мысль. Не разрывая поцелуя, неловко толкаясь языком навстречу любовнику, юноша отпустил угол подушки и коснулся поджарого тела свободной рукой. Она скользнула по сильной шее, задержалась на груди, проехалась по животу, пока, наконец, не легла поверх возбуждённого члена. Пальцы невесомо огладили пунцовую головку, прошлись по всей длине. Член Германа приятно ощущался в ладони, хотя хватка оставалась до крайности бережной. Вздрогнув от очередного поцелуя, Густаф совершил несколько плавных движений. Мягкая и тёплая ладонь Грюндгенса едва не заставила Гёринга грубо вцепиться в его губы в порыве чувств. Он легонько прикусил их и заурчал, точно большая хищная кошка, не желающая сразу съедать добытого оленя по причинам, ведомым ей одной. Нетерпение нарастало, а прикосновение ситуацию только усугубило. Пару раз Гёринг бесконтрольно толкнулся в ладонь актёра, пачкая его пальцы смазкой, поблёскивавшей в тусклом свете напольной лампы. Чувствуя, что сопротивление мышц ощущалось уже не так остро, как раньше, Герман порывисто чмокнул Густафа в губы и отстранился, снова устраиваясь у него между ног. Он подхватил юношу под колени и закинул мягкие бёдра поверх своих собственных. Грюндгенс подстроился под любовника довольно легко: улёгся на сбившееся от возни одеяло, сжал коленями чужие бока. Минутная пауза позволила восстановить сбившееся дыхание. Теперь он смотрел на Германа зачаровано из-под светлых прядей, обрамлявших лицо. Актёр не находил уместных в их положении слов. Зато скользившие по постели пальцы наткнулись на заветную баночку. Герман не закрутил за собой крышку: Густаф с лёгкостью поддел её ногтем и запустил пальцы в крем, зачерпывая ещё больше густой маслянистой субстанции. Затем скосил глаза на избранную офицером позу и, шумно выдохнув, просунул руку между их телами. Нащупав всю ту же горячую твёрдость, он старательно прошёлся по всей длине, хотя положение не вполне к этому располагало. Не желая лишний раз будить в Германе зверя, Грюндгенс старался действовать с осторожностью. От напряжения на высоком лбу проступил пот. Его прикосновения ненадолго умерили пыл. Не только Густафу повредят поспешные действия: стоило позаботиться и о себе. Наблюдая за тем, как он работает рукой, Гёринг в нетерпении сжал его бедра. Хотелось продолжать, хотелось всего и сразу, хотелось, чтобы Густаф забыл под ним самого себя, отдался целиком и полностью, чтобы для него существовал только он — Гёринг... Тщеславие в груди Германа почти перебивало влечение и желание просто быть рядом с Густафом, обнимать его, вдыхать запах тёплой чистой кожи. Ожидание становилось невыносимым, отчего он, почти зарычав, двинулся назад, выскользнув из его ладони, и тут же пристроился к растянутому кольцу мышц. Довольно тот терпел, безропотно исполняя пожелания Густафа. Следовало отплатить взаимностью сполна. И кто сказал, что юноше категорически не понравится? Грюндгенс солнечно улыбнулся и, приподнявшись с продавленного матраса, обвил Германа руками за шею, в свою очередь оставив на его ключицах несколько влажных поцелуев. На памяти Гёринга были девушки, которые иной раз лежали в постели бревном, не видя надобности в каких-либо встречных жестах. Не всегда его это волновало, ведь Герману нравилось держать ситуацию под контролем, но иногда крайне не хватало ответных реакций. В случае Густафа всё оказалось по-другому: его ласки не могли не отозваться в душе лихого аса. Гёринг неторопливо подался вперёд, проникая в его тело без спешки, настолько аккуратно, насколько это было возможно. От горячей узости скрипнули зубы, лицо сделалось сосредоточенным и напряжённым. Дыхание невольно перехватило, и Густаф уткнулся Гёрингу лбом куда-то между ключиц. Руки зашарили по обнажённым плечам и спине в попытке расслабить не только любовника, но и себя самого. Жар всё усиливался, пускай обилие смазки помогало преодолевать сопротивление мышц. В какой-то момент пальцы актёра судорожно сжались на теле Германа, а сам Грюндгенс закусил губу и протяжно застонал, прикрыв глаза. По сравнению с прелюдией наполненность была куда более… ощутимой. Зашипев от крепкой хватки его пальцев, Гёринг не останавливался, двигался напористо, но размеренно, проникая всё глубже и глубже, пока, наконец, не вошёл до упора. Он остановился и засопел, давая отдышаться себе и привыкнуть к новым ощущениям Густафу. Его стон едва не лишил Германа человеческого облика, и только горячая теснота останавливала от необдуманных действий. Также медленно он подался бёдрами назад. Время тянулось целую вечность, пока Герман осваивался с тем, что молодой актёр мог ему дать. Немного, увы, однако Густаф старался изо всех сил. Много выдержки уходило на то, чтобы не усугубить положение. Едва контролируя собственное тело, Грюндгенс ослабил хватку рук и ног, разводя бёдра шире. Увы, лихорадочные объятия дурно сочетались с необходимостью расслабиться. Зато эта потеря окупилась сполна: нутро перестало так сильно жечь и сдавливать. Не успел Густаф выдохнуть с видимым облегчением, как из горла вырвался очередной стон — уже не жалобный, скорее… изумлённый. Плавное движение Германа было встречено соблазнительным прогибом в спине и запрокинутой головой. Кадык заходил ходуном на обнажённой шее. И Герман не преминул воспользоваться таким чудесным шансом: он наклонился, прикусывая тонкую кожу и всасывая её в рот, отчего на белой шее расцвёл очередной яркий засос. Спрятать такой будет сложно, но эти соображения являлись последним, о чём хотелось думать в данный момент. Гёринг целовал, облизывал и кусал, пока медленно двигался то вперёд, то назад, испытывая собственные возможности и, конечно же, Густафа. Наконец, Герман сделал первый толчок. Он вышел несколько топорным и резким, но настоящим, за которым тут же последовал второй. Дьявол крылся в мелочах, в тонких губах офицера, таких колючих, но чутких. Каждый толчок сопровождался тянущей болью, сменявшейся головокружительным облегчением, отчего не возникало и мысли о неправильности происходящего. Герман буквально выбивал из актёра признание вместе с неразборчивыми всхлипами, красноречивее слов говоривших о том, насколько захватывающим новый опыт оказался для Грюндгенса. Поцелуи в шею раззадорили окончательно. Хотя алкоголь почти полностью выветрился, Герман привнёс иной сорт опьянения, куда слаще и томительнее той кислятины с сахаром, которую они распивали за дружеской беседой. Руки юноши легли поверх чужой груди, проходясь по ней и бокам, пока соски не оказались зажаты между его пальцев. Хотелось игриво дотронуться до них языком, однако Густаф не мог себе этого позволить, поглаживая их одними подушечками пальцев и пачкая в креме, оставшемся на собственной коже. Парень оказался не промах: сам Гёринг не ожидал, что Густаф примет настолько деятельное участие в процессе. Такого не позволяла себе ни одна из женщин, с которыми он бывал, а потому не ожидал, что его тело способно испытывать такой трепет, какой испытало в тот самый момент, когда мягкие пальцы Грюндгенса дотронулись до его груди. Несдержанный полустон-полурык сорвался с губ, и Гёринг удивлённо посмотрел в лицо Густафа, чувствуя, как внизу живота тянет и колет. Он моментально ускорил движения, двигаясь уже нетерпеливо и резко, ритмично покачивая кровать, тихонько поскрипывавшую в такт размашистым движениям. Ничего нельзя было разобрать за их шумным дыханием, стонами и влажными шлепками бёдер о ягодицы. Движения Германа отдавались в животе и груди, и Густафа заметно потряхивало от нарастающего возбуждения. Восторженные восклицания вертелись на кончике языка, но стыд не позволял им сорваться мгновениями ранее. Зато новый толчок, глубокий и мощный, заставил позабыть о всяких приличиях. Густаф отнял руки от груди офицера и вскинулся, хватаясь за железные прутья в изголовье кровати. С приоткрытых губ слетел не то стон, не то вскрик. — Ах, Герман, да… Да! Ещё! Это стало последней каплей. Гёринг и так находился на грани, и вот, единственное, что удерживало его, исчезло. Голос Густафа, такой высокий и звонкий, всколыхнул в груди волну дикого желания, граничащего с безумием, заставившим офицера зарычать. Гёринг выпрямился, крепко схватил Густафа под колени и вздёрнул его ноги, разводя их настолько широко, насколько мог в таком положении. И хотя юношеское тело было не до конца готово к чему-то по-настоящему грубому, Гёринг ускорился в разы. Старая койка жалобно заскрипела, вплетаясь в общую мелодию животной страсти, захватившей обоих. Гёринг двигался, тяжело дыша: на лбу проступила испарина, а взмокшие волосы прилипали к коже тёмными кольцами. — Громче… — кое-как просопел он сквозь стиснутые зубы, — громче… И Герман получил его — новый вскрик, протяжный, звенящий, болезненных. Лицо Густафа невольно скривилось, высокий лоб прорезали морщины. Актёр был не настолько хорошо тренирован, чтобы свыкнуться с подобной акробатикой без подготовки. Мышцы рвануло, бёдра заныли от сильного растяжения. Он окончательно утратил контроль над нижней частью своего тела. Лишь пальцы рук отчаянно цеплялись за прутья, перенимая часть мучений, сковавших юношеское тело. Толчки не прекращались ни на миг, стали куда глубже и ощутимей. Грюндгенс выгибался и вскидывался, проезжаясь по одеялу всякий раз, когда бёдра Германа ударялись о его ягодицы. Страстная агония постепенно превращалась в нечто поистине завораживающее. Больше Густаф не надсаживал связки: он только стонал, почти выл на одной ноте, прерывавшейся каждым мощным толчком. Именно этого Гёринг и добивался: полной отдачи со стороны Грюндгенса, демонстрации того, что его тело и мысли целиком заняты им одним, что вокруг больше нет никого, и только с Германом он способен ощутить себя хорошо, пускай и болезненно. Чтобы Густаф не забывал его и вспоминал о нём всякий раз, когда будет проводить томительные ночи наедине с самим собой... Звонкий голос отдавался вибрацией в каждой клеточке тела Германа, будто короткие и острые разряды тока, будоражащие в нём естество зверя. Удерживая Густафа под колени, Гёринг шумно выдыхал при каждом звучном шлепке, чувствуя, как тянет в бёдрах и смазываются его движения. Ещё немного, и Грюндгенс перестал бы отдавать себе отчёт в том, что с ним происходит. Восприятие собственного тела, жаждавшего самопознания и получившего столько всего за раз, уже не казалось чем-то существенным. Зато Германа он ощущал всё яснее. Офицер двигался в нём порывисто и жадно, такой твёрдый, горячий. Постыдно желанный. Едва Густаф ухватился за это чувство, как сосредоточился на нём с одержимостью. Вожделение завладело им окончательно: кусая губы, хныча от глубоких проникновений, юноша оторвал руку от изголовья и прошёлся ей по собственной груди и соскам. Тугой жар свернулся клубком у основания члена, и Густаф, отчаянно застонав, обильно излился себе на живот. Колени тут же свело от оргазменных судорог, а пальцы на ногах поджались непроизвольно. Гёринг знал, что всё закончится именно так, но почему-то не представлял, насколько это будет ярко. Густаф будто бы впал в экстатический припадок. На долю секунды Герман испытал замешательство, однако быстро понял, что юноша удовлетворён сполна. Понимание этого, осознание собственной исключительности заставили выйти на финишную прямую. Он и сам не мог долго держаться. Отпустив ноги Густафа, Гёринг положил широкие ладони на его бока, крепко сжал их и дёрнул на себя, насаживая податливое тело на член практически до упора. Хотелось растянуть сладостный миг, хотелось, чтобы его прочувствовали и запомнили, хотелось... Несколько лихорадочных движений, ещё пара, и вот Герман толкнулся в него так глубоко, как только позволяли их тела, и кончил, увы, гораздо раньше, чем ему того бы хотелось. Утробно урча почти что по-львиному, он излился внутрь, запрокидывая голову от наслаждения, не разжав ни на миг собственных пальцев. Хотя крема оказалось слишком много даже для первого раза, юноша вздрогнул и широко распахнул глаза, в уголках которых собралось несколько одиноких слезинок. Вид взявшего своё офицера, его крепкого тела и сильных рук, стиснувших до синяков тонкую кожу на рёбрах, заставил Густафа зачарованно охнуть. Вдруг что-то щёлкнуло в дурной голове: Грюндгенс отчаянно покраснел, заметив характерные следы на собственном теле, приподнялся на локтях и посмотрел ещё ниже. Герман так и не выпустил его. Закусив припухшие губы, Густаф свёл бёдра и покорно обнял любовника ногами за поясницу. Как и прежде, он попытался сосредоточиться на собственных ощущениях. Обжигающе горячо, вязко и липко. Юноша вновь задрожал — на сей раз от смущения — и поднял на офицера кроткий взор из-под пушистых ресниц. Бывало так, что после разрядки Герман начинал испытывать по отношению к разделившим с ним постель женщинам неприязнь, граничащую с брезгливостью. Это едкое сосущее чувство возникало моментально, стоило ему кончить и испытать желаемое облегчение. Оно вот-вот должно было возникнуть, но мелкая дрожь и смущённый взгляд Густафа переменили ход дела. Тяжело дыша, Гёринг оглядел его пристально: каждую черту лица, светлые ресницы, блестящие губы, яркие пятна засосов на шее... И понял, что не испытывает отвращения, какое следовало испытывать к мужчине, позволившему сотворить с собой нечто подобное. Выдохнув, Герман приобнял его и чуть подался вперёд, мягко целуя в щёку, а затем в шею и выступающую ключицу. Впервые он остался нежен после того, как получил своё. — Как ты? — шепнул ему на ухо Гёринг. Густаф не сразу откликнулся. Он тихонько охнул, едва офицер наклонился, плотно вжавшись в его покрасневшие ягодицы. Бёдра вновь разошлись, позволяя Герману лечь на трепещущего юношу, чутко принимавшего новую порцию ласк. Достигнув пика, Густаф ощутил заметную слабость. Жажда близости сменилась свинцовой тяжестью в теле. Даже после репетиций, затягивавшихся до глубокой ночи, худрук не чувствовал подобного изнеможения. Впрочем, на сей раз оно было сладостным. — Я… — едва слышно пробормотал Густаф, подставляя под поцелуи лицо, шею и грудь. — Я в порядке. Так хорошо… Последнее восклицание захлебнулось на вздохе. Идя на поводу у собственных чувств, молодой актёр порывисто обвил любовника руками за шею и ткнулся губами в уголок строгого рта. Разумеется, ему хорошо. И ведь он не до конца осознает, кто именно проводит с ним эту ночь. Ас, сбивший двадцать вражеских самолётов, командир элитной эскадрильи, осыпанный почестями офицер… Впрочем, Герман не собирался рассказывать ему обо всём. Он даже не представился по фамилии, сочтя это ненужным, ведь и без своего громкого имени мог кое-что особенное. Улыбнувшись от такой нежности, которую Густаф проявлял и просил сам, Герман ответил поцелуем на поцелуй, ловя его губы и чмокая их по-детски невинно — особенно на фоне того, что между ними произошло. Почти опустившись на него целиком, Гёринг погладил Грюндгенса по голове, убирая со лба взмокшие светлые волосы. Тяжести его руки оказалось достаточно, чтобы Густаф отстранился на пару дюймов, украдкой заглядывая офицеру в глаза. Они поражали своей пронзительной глубиной при том, с каким достоинством и даже холодностью выступал Герман среди житейских и, наверняка, боевых бурь. Обхватив его лицо в свои мягкие, ухоженные ладони, юноша также заправил несколько тёмных прядей в растрепавшуюся причёску. Это было похоже на ритуал, ухаживание друг за другом после дикой, почти животной случки. Боясь этого слова, Гёринг не мог не признать: то, что сейчас делал Густаф, было... Бог с ним — мило. От самого определения тошнило неимоверно, но иного банально не приходило на ум, и Герман разрешил себе лишний раз улыбнуться и потереться носом о его нос. Наконец, он сделал над собой усилие и отстранился, со скрипом поднимаясь с кровати и сладко потягиваясь. После мощной разрядки хотелось две вещи: курить и спать, в чём отказывать он себе, разумеется, не собирался. Поглядывая снизу вверх на расслабившегося офицера, Густаф попытался присесть на постели, однако передумал довольно быстро. Он только перевернулся на бок, подгребая подушку под голову, и прикрыл глаза на пару минут. После разрядки тело приятно потягивало, но разгорячённая кожа слишком быстро остывала, заставляя мерзляво ёжиться от сквозняка, ползущего по полу из-под входной двери. Гёринг выудил из плаща портсигар и спички и вернулся к кровати, но не лёг сразу. Он остановился, любуясь плодом своих трудов: Густаф выглядел весьма красноречиво, а яркие засосы на белой шее и плечах дополняли картину. Без лишних слов Гёринг устроился рядом и закурил, выдыхая клубы сизого дыма. По его возвращению юноша отодвинулся, прижимаясь обнажённой спиной к стене. Отчего-то постель под ним была влажной, а по бёдрам потекло что-то вязкое… Встрепенувшись, Густаф торопливо схватился за одеяло и прижал ткань к груди, зажимая её ногами. Молодого актёра снова бросило в краску, отчего он поспешил спрятать лицо на чужом плече. Сначала Германа удивила такая реакция, не укрывшаяся от его глаз. Он поднял брови, но, полностью осмотрев гибкую фигуру актера, быстро понял, в чём дело. Что и говорить, несмотря на мерзость ситуации, она являлась естественным свидетельством того, что именно между ними произошло. И почему-то Гёринга это порадовало. Он тут же изогнул тонкие губы в улыбке и приобнял Густафа одной рукой, теснее прижимая его к себе. Сделав ещё одну затяжку, он стряхнул пепел в крышку от крема и, придерживая сигарету двумя пальцами, поднес её к губам Грюндгенса. Густаф осмелился поднять глаза на любовника и очень кстати. Дымящаяся сигарета на миг привела в замешательство. Несмотря на год, проведённый в армейском тылу, он не пристрастился к курению, ставшему неотъемлемой частью жизней как солдат, так и актёров. Да, пробовал несколько раз, однако не нашёл в этом ничего примечательного. У него был театр, всецело занимавший его мысли и чувства. И даже после многочисленных неудач на репетициях Грюндгенс не прибегал к вернейшему средству успокоить нервы. В нынешней ситуации он чувствовал себя вполне умиротворённо, однако Германа обижать не хотелось. Потянувшись навстречу его руке, худрук мягко коснулся сигареты губами и сделал затяжку. Кофейный вкус, оставшийся на языке, дым, совсем не едкий, пряный, заполнивший лёгкие, произвели впечатление. Кто бы сомневался, что у боевого офицера с множеством наград будет превосходный табак. Было что-то такое интимное в раскуривании одной сигареты, возможно, даже более сокровенное, чем всё произошедшее ранее. Но Герману нравилось это, нравилось, что в его руках находилось удовольствие другого человека. Затянувшись в очередной раз, он опять поднёс сигарету к губам Густафа, поглаживая его большим пальцем по плечу. Стало тепло и лениво настолько, что не было желания говорить. Они и так уже всё друг другу сказали. Лёжа у офицера на плече, вдыхая полной грудью дым его сигарет, Густаф не испытывал угрызений совести за то, на что пошёл, по сути дела, с незнакомцем. Сколько людей встречаются так, испытав влечение с первого взгляда? Герман был хорош собой, статен и остроумен. Женщины наверняка его обожали, стремились завладеть его вниманием. И вдруг среди толп восторженных поклонниц возникла фигура молодого актёра, перед обаянием которого не устоял даже мужчина. И Грюндгенс этого не стыдился. Он чувствовал себя хорошо, да и Герман явно остался доволен. Что ещё нужно для простого солдатского и общечеловеческого счастья? В приятной тишине, нарушаемой их общим дыханием и гомоном хмельных солдат, разгуливающих по улицам, Гёринг думал о том, насколько правильно было его решение поддаться сиюминутному порыву. Переспать с мужчиной... Позор, да ещё какой, но вместе с тем, насколько близость оказалась желанной и сладкой. Невозможно ругать себя за это, ведь он ни разу не испытывал вины после того, как таскал пирожные из буфета буквально за спиной у матери. Стоит ли, вообще, противостоять подобным соблазнам? Философские размышления были здесь точно ни к месту, и Гёринг, сделав последнюю затяжку, затушил сигарету. Под аккомпанемент музыки ночного города глаза слипались сами собой. Усталость разливалась по всему телу после столь пылких проявлений страсти. Герман помог юноше познать самого себя до конца, и этот опыт Густаф, несомненно, запомнит надолго. Чувствуя, что ещё немного и он наверняка провалится в сон, Грюндгенс поднял голову в последний раз. Губы мягко коснулись чужого плеча. — Спасибо вам… тебе, Герман. Спасибо за всё. Тихие слова благодарности Гёринг услышал уже в темноте. Он не знал, как правильно реагировать, не знал, стоит ли отвечать и что нужно говорить в таких ситуациях. Герман никогда не благодарил женщин, бывших с ним, считая уже сам факт того, что они переспали с ним, отличной наградой. Точно так же он думал поначалу про Густафа, ведь если тот согласился быть снизу, значит, сам желал этого. Окончательно запутавшись, Гёринг решил промолчать. Он чмокнул его в растрёпанную макушку и, извернувшись, накрыл их обоих мятым покрывалом. Лишь бы Герман правильно истолковал его слова, шедшие от чистого сердца. За один день Густаф не только получил первые цветы за свою игру, но и познал близость с другим человеком. На вкус она оказалась такой же сладкой, как и сахар, щедро предложенный юноше офицером. Грюндгенс не сомневался, что Герман найдёт себе место в мире даже после окончания затянувшейся войны. Пристроив голову у него на груди, Густаф вздохнул и провалился в глубокий безмятежный сон.