Этюд

      Сквозь прорехи в старой шторе комнату заливает теплое золотое сияние. Я подставляю лучам руку. Помнится, раньше они мягко согревали… Но сейчас меня не согреет даже самое жаркое пламя. Пробую представить, как огонь стремится от пола к стенам, от стен — к потолку, как он медленно пожирает тесную темную комнату, озаряя ее хлеще и жарче солнца. Как пламя перекидывается на ноги, руки и нервные пальцы, острые локти, нежные плечи вспыхивают синим пламенем, обугливаются тонкая шея и румяные щеки. Воспылать, воссиять и рассыпаться пеплом — так и проходит жизнь. Быстрая яркая вспышка. Тысячи и сотни тысяч вспышек. И как же становится темно, холодно и больно, когда они гаснут враз. Как же темно, холодно и больно было в стенах лазарета, где они гаснут прямо на руках. Вдруг сильнее похолодела спина.       Лица в полумраке не видно и, может быть, хорошо. Не хочу смотреться в зеркало. Перед моими глазами покачиваются, словно маятник, лакированные черные ботиночки — моя единственная гордость. Как же красиво в них играют блики — глаз не оторвать! Лакированные ботиночки — на длинных изувеченных ножках, на длинных изувеченных ножках — россыпь ярко-фиолетовых пятен; выше разбитых коленей — грязные полы ночной рубашки, на полах — тоненькие чернеющие прожилки, которые тянутся оттуда, из полумрака. Не хотела смотреть, но все равно не получается оторвать глаз. Голова безвольно болтается из стороны в сторону, вслед за таким же безвольным телом. Похожая на одну из тех кукол на веревочке, только и ждущих умелых рук кукловода, раскачивается под потолком девушка в такой же, как и у меня, ночной рубахе. Подвязать бы еще веревочками эти тонкие запястья, эти острые щиколотки — и она снова станцевала вам озорную польку или нежный вальс, а может — и мазурку… Раскланялась бы, закружилась, радостно вскрикнула, всплеснув руками, как тогда. Forte et tendre. И зрители бы, подтанцовывая, вновь осыпали ее оглушительными аплодисментами. Но оглушает лишь тишина.       Я сижу здесь так долго… Может быть, это и есть Ад: остаток вечности наблюдать, как гниет и разлагается тело, пока ты сидишь на перевернутой табуретке, сожалея о содеянном? Как в раскрывшемся нутре копошатся жадные опарыши, как из глаз, рта стекает черный гной и плоть, по кускам слезая с костей, падает к твоим ногам? Чтобы ты всем своим существом прочувствовал отчаяние, чтобы молил, лез на стенку, чтобы плевался от отвращения к себе, к этой комнате, к собственной слабости, но продолжал смотреть? Пока не раскаешься… Но даже так не сможешь избежать участи, уготованной всем самоубийцам.       Будто бы я уже не здесь, но еще не там… Будто бы я где-то на грани, когда ты вроде уже проснулся, но все еще досматриваешь сон. Где-то на периферии сознания плывешь, раскинув руки и закрыв глаза. И все: комната, свет, петля — не наяву, все сердечные муки — не наяву, и ты — не наяву. Не наяву эти лакированные ботиночки, эти длинные ножки, эта петля на сломанной шее. Это все больше не мое, я больше сама не своя. Не наяву, не наяву, не наяву! Я больше не наяву.       Мне совсем не страшно. Страх — удел живых, а мне уже нечего бояться. И не больно. Вся боль осталась где-то там, далеко. Во мне нет сожаления. Прежней жизни на деле можно было лишь посочувствовать. Сейчас остались лишь я с собой, tete-a-tete. Осталось все самое родное и ценное, в пределах сжигающей заживо комнаты. Вероятно, всему свое время. C'est la vie. Ненадежная. Fragile. Ускользающая. Faire mal. И всё-таки прекрасная.