Новая модель

Оковы сменились на новые, в которых между кандалами была полуметровая цепь и которые крепились к основной цепи замком. Стен кормил исправно, но немного, следуя байкам про диету и нелёгкую жизнь моделей. Джерри часто испытывал не резкий, сосущий голод. Но не так страшен был голод сам по себе, как ассоциация, с которой он был прочно сцеплен, сращён, не заставить себя отмахнуться и не думать об этом. Голод был сцеплен самыми прочными связями с прошлым, с чернотой и ужасом, с которых всё началось, которые нанесли на психику глубочайшую трещину, через которую впоследствии Джерри вышел из темноты небытия. Джерри не боялся прошлого – но он всем нутром страшился того, как оно может повлиять на настоящее и будущее – последнее – просто уничтожить. Всё повторялось. Всё, кроме сексуального насилия. И всё, что оставалось делать Джерри, это реагировать иначе, иначе чувствовать, чтобы не допускать полного повторения и пересечения с прошлым. На всякий случай. Поскольку в сложившейся ситуации «а вдруг?» приобрело совершенно другой оттенок, катастрофический. Джерри буквально чувствовал, как тощает, хоть практически не двигался, стресс постоянного состояния выживания сжирал всю поступающую пищу и перекидывался на тело. Смотрел на свои тончающие запястья в оковах толстой стали и думал, сможет ли исхудать настолько, чтобы кисти прошли через подогнанные браслеты. Нет, не сможет. Если он истощает до такой степени, то сил на спасение просто не останется и тем более их не будет на борьбу. Освежёванные лопатки ещё сильно ныли даже в состоянии покоя, когда садист попросил встать на колени и снова взялся за рёбра. В точности обвёл лезвием нанесённые ранее, почти зажившие порезы, прорезая их вновь. Растёр вытекшие капли крови по бледной коже, наслаждаясь её жарким теплом, тем, как под ней ходят от сбитого болью дыхания тонкие кости и стучит сердце. Затем вытер мокрым полотенцем от алых разводов, забинтовал. Между ними было всё больше телесных контактов. Стен, державший в первое время дистанцию, чтобы мальчик привык к нему и не испугался, прикасался к Джерри будто невзначай и целенаправленно, трогал, гладил, мял желанное тело, прощупывал и сжимал напряжённые мышцы. Иной раз спускался ниже пояса – хотел, чтобы его мальчик возбудился, хотел почувствовать это, но видел, что тот не готов, и не напирал, отпускал, отходил. Трогал и сзади, забирался в штаны и между ягодиц, надавливал на сжатые мышцы, но не так сильно, чтобы протолкнуть вовнутрь пальцы. И после неизменно гладил по плечу, по руке – по какому-нибудь нейтральному участку тела, успокаивая, показывая, что ничего не сделает против его воли. Это тогда, в тени и скрытии деревьев, Стен сорвался, но теперь он был намерен всё сделать правильно, планомерно, вкусить и заполнить собой с согласия, а там уже спустить Зверя с поводка и дать ему полную волю. И снова рёбра. Это стало у Стена любимым: он давал порезам зажить немного, прорезал образовавшуюся плёнку и резал глубже. Джерри терпел. Но терпеть было так сложно, ведь место такое чувствительное, полное нервных окончаний. От этой боли можно было рехнуться, разлететься на части, от неё нервы замыкало и в полных рефлекторных слёз глазах проступали алым сосуды, готовые разорваться от напряжения. И было не воспользоваться советом Крица, не абстрагироваться. «Я не чувствую, это не со мной» - это и есть механизм диссоциации, приходящий на помощь, когда человек не может что-то выдержать. И если не с ним, не с Джерри, значит, с Томом. Джерри заставлял себя чувствовать каждый момент, наполненный дикой болью, осознавать – это с ним. Только бы быть здесь и сейчас. Только бы быть. После таких экзекуций ещё долго поколачивало изнутри и долго приходилось себя успокаивать. В очередной раз Джерри не сдержался, закричал, извивался – когда садист прорезал межрёберные мышцы и полез пальцами внутрь. Стен спокойно пояснил, что хочет посмотреть, что у него внутри. Расширяя двумя пальцами рану, прикоснулся к окровавленной, белой на самом деле кости. Джерри не выдержал – от боли замкнуло нервы и отключило разум, ударил чисто на инстинктах, отталкивая от себя, спасаясь. В тело Стен больше не лез, но нанесение разрезов продолжил – по четыре с каждой стороны, под нижними рёбрами он больше не резал. Внимательно следил за состоянием парня, чтобы тот больше не подходил к той грани, за которой может лишиться чувств. После того раза у Джерри впервые дрожали руки, так, что отпустило только через три часа. Джерри всё больше разговаривал с Томом, но в какой-то момент осёкся, подумал, что такими беседами сам может его растревожить, разбудить, и перестал обращаться к нему вовсе. Делал перед собой вид, что его нет, чтобы психика не смела о нём вспоминать. Джерри совсем перестал разговаривать. Достоверно изображал мутизм – яркий признак сломленности. Да и не было смысла разговаривать, всё равно проигрывал во всех словесных играх. Сдался, чтобы не пришлось сдаваться на самом деле. И будь, что будет. Жил куклой в чужих руках. И Стен обращался с ним как с куклой – как с самой прекрасной и любимой куколкой. Мыл, одевал и раздевал, бережно причёсывал и собирал волосы. Заботливо обрабатывал раны и бинтовал, накрывал одеялом. Пытался разговорить и рассмешить. На все его вопросы Джерри только кивал или качал головой. Но реакцию давал неизменно. Это, возможно, последний шанс. Кто знает, насколько скоро садист вскроет его заживо. Вероятно, после первой близости даст себе волю и перестанет заботиться о сохранении сознания и жизни в жертве. А до неё продолжит осторожно истязать.