pariahs

      Луна ярко освещает парням путь, разрешив им с лёгкостью найти путь до реки в ночной темноте. Чимин не боится заблудиться в лесу в такое время, ведь верит, что Юнги обязательно найдёт выход, даже если ему завязать глаза. Юнги же боится, а именно того, что согласился на эту легкомысленную прогулку в то время, когда все ребята уже легли спать. Если с ними что-то случится, об этом не узнают до самого утра. А это, собственно, и должно произойти, по его мнению, когда он нарушает правила.       — Ты злишься на меня? — робко спрашивает Чимин, который не решился задать очередной назойливый вопрос во время их молчаливого пути.       Вид на тихо бегущую реку, красиво отражающую лунный свет, заставляет его всё-таки нарушить мерзкую тишину, за которую Чимин успел мысленно унизить себя самыми отвратительными способами. Юнги определённо им недоволен, и осознание этого было невыносимым. Чимину осталось просто услышать подтверждение из уст парня, чтобы ненависть к самому себе смогла утешить его.       Из всего, что его тут окружает, она была самым родным для Чимина. К ней он привык, её он вырастил, её он лелеет и хранит в сердце, как хрупкое ювелирное украшение.       Юнги кажется, что он уже слышал подобный вопрос от Чимина, и второй такой раз его знатно встревожил. Он щурит глаза в непонимании и пытается разглядеть в лице Чимина объяснения его вопросу. Всё-таки идти по лесу без освещения, хотя бы факела, надеясь лишь на луну, было плохой затеей. Юнги жалеет практически о каждом шаге, и больше всего о том, что вообще дал Чимину обещание.       Ему намного проще, когда у него ничего не просят. Когда он не ощущает себя обязанным помочь и быть полезным.       — Не злюсь, — отвечает Юнги, поворачиваясь к Чимину спиной, и подходит к берегу, у которого из-за отсутствия густых крон деревьев было достаточно светло. Человек, привыкший прятаться в темноте своей постели, как никогда нуждался в ясном видении. — Но считаю, что ты не должен был так разговаривать с Чонгуком. Иногда лучше промолчать.       — Именно это ты всё время делаешь? — спрашивает Чимин без капли сарказма в голосе и быстро подходит к Юнги, который, не поворачивая к нему головы, смотрит в воду, словно надеясь увидеть в ней спасение.       Но для Чимина это лишь обманчивая иллюзия, ведь для Юнги спасение есть утопление в небыстром течении.       — Я не позволю тебе сейчас молчать, Юнги! — раздражённо прикрикивает Чимин, вновь не получив очередного ответа.       Сколько же таких вопросов в сторону этого парня остались неотвеченными? Сколько слов, которые определённо терзают его изнутри, так и не вырвалось на свободу?       Юнги поворачивает на него удивлённый взгляд, больше поражаясь не тому, что на него ни за что накричали, а потому что впервые за очень долгое время не попросили заткнуться. Кто знает, может, если Юнги начнёт говорить, Чимин так и сделает. Юнги не хочется этого проверять.       — Прости, я не… я не хотел повышать на тебя голос. Не знаю, что со мной. Лес — это явно не моя стихия, — грустно усмехается Чимин, с мольбой в глазах смотря на всё ещё не поворачивающего на него голову Юнги.       Он молча просит его обратить на себя взгляд, хоть и боится увидеть в задумчивых глазах отвращение. Однако гадать и надеяться на худшее нестерпимее.       — Думаю, ты просто голоден.       — Нет-нет, я сытно поел, — нервный смешок, вырывающийся из губ Чимина на автомате, как давно зазубренный жизненный сценарий, убеждает Юнги в обратном.       Но он не будет копать там, куда его не приглашали. Юнги вообще редко куда приглашают, и, как бы он ни пытался утешить себя тем, что он ощущал бы себя некомфортно, ему всегда было обидно.       Юнги вновь ничего не отвечает. Проинформировать Чимина о том, что урчание его желудка можно услышать аж в лагере? Признаться в том, что за эти три дня ещё не видел того, чтобы он доедал свои порции, с трудом насыщающие других ребят? Сказать, что знает о том, что Чимин отдаёт свою еду Чонгуку, и это вряд ли, потому что так сильно заботится о растущем организме самого младшего из них?       Он не будет с ним спорить на эту тему, Юнги не любит доказывать людям их неправоту. Юнги также не любит, когда другие выставляют его неправым. Правдиво лишь то, что мы чувствуем. То, что приходится чувствовать.       В этот раз Чимина радует его молчание, и он отходит от Юнги, пытаясь унять участившееся сердцебиение. Ему нужно искупаться. Смыть с себя накопившуюся грязь, привнести немного ясности в захламлённую переживаниями голову. Весь вечер он обдумывал то, что доверился Юнги, попросил проводить его до реки, значит, может бесстыдно сказать ему, чтобы отвернулся. Или подождал его за деревьями. Что угодно, лишь бы Юнги не увидел его голым, беззащитным. Чимин уже достаточно показал. И это не рука без оторванного рукава школьной рубашки.       — Чимин, — тихо зовёт Юнги и, чуть повернув на него голову, быстро отворачивает её.       Пальцы Чимина застывают на верхних пуговицах его рубашки, так и не решившись расстегнуть хотя бы первую.       Юнги считает, что Чимин должно быть стесняется. Чимин же резко осознаёт, что хочет, чтобы Юнги не убирал от него взгляда.       — Я, честно, не умею плавать, — признаётся Юнги, пряча глаза во влажную траву у берега, и мысленно добавляет: «А ещё не умею кататься на велосипеде, не умею играть в волейбол, не умею танцевать, не умею сдерживать слёзы, и, наверное, не умею любить».       Он, словно укрощая дикого зверя, удерживает эти факты о себе, о которых хотелось бы рассказать. Пожаловаться Чимину на то, что родители в детстве водили его на пляж лишь ради того, чтобы покрасоваться перед папарацци тем, какая у них счастливая семья. Брали с собой на вечеринки у бассейна как сувенир, так и не научив его не тонуть. И не только в водоёмах.       — И, если тебя унесёт течением, я не смогу тебя спасти, — добавляет он, объясняя своё признание.       Чимин заботливо улыбается, но Юнги не смотрит на него. Он не увидит в его глазах обещание того, что Чимин не заставит его себя спасать. Что Чимин хотел бы когда-нибудь научить его плавать. Что Чимина не нужно спасать, но он хотел бы спасти Юнги от того, что держит его запертым в самом себе.       — Я постараюсь по-быстрому, — отвечает он, торопливо расстёгивая пуговицы рубашки, и не проверяет того, смотрит ли сейчас на него Юнги. — Но ты… не мог бы быть рядом, на всякий случай?       Чимин не знает, какой такой случай можно бы придумать, чтобы Юнги далеко не отходил от берега, раз всё равно не бросится в воду в случае чего. Однако Юнги и не спрашивает у него зачем и почему. Он вообще ничего не спрашивает.       Молчит, когда Чимин, раздевшись до нижнего белья, быстро бежит в реку, даже не распробовав пальцами ног температуру воды. Юнги ничего не говорит, садясь прямо на краю, и следит за тем, как Чимин ныряет в воду. И так же без слов Юнги любуется тем, как капельки воды блестят под луной на розовых прядях, прилипающих к вискам и лбу, когда Чимин выплывает наружу. Юнги сжимает пальцы рук в замок, упираясь локтями в согнутые колени, и вдыхает воздух так часто, что кружится голова.       Чимин выглядит, словно русал из старых фильмов, которые Юнги так любит смотреть, отвлекая себя от тревожных мыслей.       Этим же сейчас занимается Чимин. Отвлекает его от желания броситься в реку в поисках смерти, перетягивает на себя всё его внимание, уставляясь выжидающим взглядом, будто зовёт в свои сети, в которых хочется запутаться так, чтобы потерять силы на спасение. Просто смириться с тем, что это его судьба, и отдаться волне чувств, граничащих с нервным срывом.       Чимин молча смотрит на Юнги так, словно обещает ему обеспечить жизненной энергией, поделиться тем, что его собственный организм перестал вырабатывать.       Ноги тяжело двигаются в сторону берега, но Чимин продолжает быстро подходить к Юнги, не боясь поскользнуться на подводных камнях. Чимин только что понял кое-что очень важное, увидел то, чего никто раньше не мог объяснить ему даже словами.       Он видит в чужих глазах свою красоту.       Чимин выходит из воды и одним шагом садится коленями перед Юнги, у которого играют желваки. Он, не изменяя себе, ничего не говорит, желая казаться невозмутимым, когда ощущает симптомы панической атаки, выбивающей воздух из лёгких так, точно он проживает свои последние минуты и пытается надышаться перед смертью. Долгожданную смерть заменяют мягкие холодные губы, накрывающие его собственные, и вместо сладкого вечного сна дарят ему влажный поцелуй, лишающий Юнги слов, без того редко выходящих из него.       Чимин целует неподвижные губы с нажимом и, скользя коленями по земле, придвигается ближе, устраиваясь у Юнги между ног. Он не боится казаться настойчивым, хорошо осознавая, что на его поцелуй не отвечают, и обхватывает мокрыми ладонями мягкие горячие щёки, сводя того с ума. Юнги считает, что, должно быть, рехнулся, раз продолжает сидеть на месте, позволяя Чимину нагло посасывать его испачканные в чужой слюне губы.       Какое Чимин имеет право на то, чтобы прикасаться к нему, и какого чёрта Юнги плачет из-за этого приятного чувства?       — Это же не пот, да? — хрипло шепчут пухлые согретые губы и быстро отстраняются от стремительно влажнеющего от слёз лица.       Чимин облизывается, ощущая неприятную солоноватость на кончике языке, и всматривается в освещаемое лунным светом плачущее лицо. Он опять это сделал. Испортил своим уродством другого человека. Отвратил к себе, когда просто хотел почувствовать себя любимым и поделиться рвущей рёбра любовью, что так и не смог обратить к самому себе.       Юнги молча вскакивает на ноги, вытирая тыльной стороной ладони слёзы с лица, и, повернувшись к нему спиной, делает несколько глубоких вздохов, чтобы унять свои очередные рыдания. Ладонь, пытающаяся высушить лицо, касается влажных губ и застывает на них, отказываясь вытирать оставленные Чимином следы на его теле. Юнги видел, что своей реакцией ввёл его в замешательство, из-за которого тот стал торопливо натягивать на мокрое тело одежду.       Брюки моментально пропитываются влагой его трусов, из-за чего становится ещё больше противно. Не только на душе, но и физически. Хочется разорвать в клочья уродливую рубашку с одним рукавом и бросить себя на растерзание оценивающих глаз, выйдя голым на площадь всю жизнь критикующих его внешность людей.       Чимин заслуживает всё самое плохое. Ведь в попытках обнажить чувства он испачкал своей грязью израненную душу.       Чимин уже не спрашивает у Юнги, болит ли у него что-то. Не задаёт больше вопросов о том, почему он плачет, и не просит вновь накричать на него, хотя бы приказать, больше к себе не прикасаться. Юнги опять молчит и идёт вглубь леса, подавляя в себе неестественное желание говорить и говорить. Ему срочно нужно укутаться в спальный мешок и притвориться спящим, чтобы выплакаться вдоволь. Лишь избавившись от слёз, Юнги сможет признаться хотя бы самому себе в том, что плачет он, не потому что было противно, а потому что перестал надеяться на то, что кому-то захочется его поцеловать.       У Юнги это было в первый раз.       Всю дорогу назад в лагерь Чимин мучает себя мыслями. Юнги идёт так быстро, то ли убегая от него, то ли надеясь, что Чимин заблудится, не успев за ним. И он не знает, как сделать так, чтобы вернуть всё назад. До поцелуя, когда Юнги смотрел на него, как на фиалку, одиноко выросшую среди одной только травы. Ведь сейчас Юнги молчит как обычно, но Чимин слишком отчётливо слышит его чувства и его внутренние рыдания.

: : :

      Предплечья нещадно чешутся, заставляя кожу краснеть от зуда и выступающей из ранок крови. Хосок ненавидит насекомых. Он терпеть не может природу и всё, что с ней связано. Он презирает жару, деревья, пение птиц. А также спать не в удобной постели и просыпаться раньше заката.       О том, что сейчас было раннее утро, оповещает его Суён, громко ударяющая ложкой по дну металлической пиалы. Делает она это специально, потому что ненавидит Хосока так, как он ненавидит весь этот цирк, в который он поневоле попал, или из-за того, что хочет привлечь его внимание, ведь сам Хосок хочет — уже непонятно.       Больше всего в жизни Хосок ненавидит хотеть секса и не получать его.       Девушка опускается перед ним на корточки, и Хосок пытается незаметно проверить, надела ли она нижнее бельё. Лукавая улыбка быстро его выдаёт, и Суён ударяет ложкой его по макушке, догадываясь о том, что крутится у него в голове. Она не злится на Хосока за такие мысли. И дело было не в Намджуне, который, как негласный лидер, попросил их не ссориться и вести себя прилично. Хотя бы постараться не делать этого.       Дело было в том, что Хосок, несмотря на боль, поглаживал место удара и виновато улыбался, смотря ей в глаза сонным взглядом. Суён весь вчерашний день не могла перестать видеть в нём обиженного на родителей парнишку, который был просто избалован их любовью и деньгами, так что нечестно винить его в том, что он не знает, как вести себя по-другому.       — Так, на будущее, но в постель я предпочитаю завтрак, — произносит он низким голосом.       — Нет никакого будущего, — закатывая глаза, вздыхает Суён и понимает, как мрачно звучат её слова, когда проходящая мимо Дахе, услышав её, звучно охает. — У нас с тобой нет будущего, — добавляет, стараясь не улыбаться на то, как Хосок с наигранной обидой выпячивает нижнюю губу. — Вставай уже. Помоги Намджуну и Юнги забрать воду.       — Что там помогать? Как будто там понакапал целый бидон, — Хосок звучно зевает, лениво вставая на ноги, и коротко вздыхает от безнадёжности: он слишком быстро привыкает к этим людям.       Для него становится будничным видеть то, как Асоль сидит рядом с Сокджином, массируя ноги и следит за тем, как тот сдерживает двумя палками горлышко пластиковой бутылки с отфильтрованной водой, что кипятится над костром. Как Дахе копошится у своего спального мешка, то и дело оглядываясь по сторонам, словно чего-то боится. Как Чимин с грустным лицом улыбается и вытирает своим мокрым шарфом вновь вспотевшее лицо Тэхёна, который полулёжа сидит у дерева под шалашом, прячущим его от солнечных лучей. Как Чонгук взобравшись на развилку ствола близстоящего дерева, пытается дотянуться до толстой ветки. Как Юнги что-то обсуждает с Намджуном, то и дело поднимая голову к небу.       Хосок повторяет за ними. Он вытягивает вверх шею и не видит ничего особенного. Ни вертолёта, ни каких-либо либо других знаков того, что их ищут. Только надвигающиеся тучи, которые навряд ли означают что-то серьёзное.       — Летом же не бывает дождей, — бормочет вслух Хосок, опуская голову к Суён, которая пытается выскребать из дна котелка остатки риса.       Это была последняя порция, и никто из них не знал, как дальше им придётся питаться, если их срочно не спасут. К сожалению, Юнги, выручивший их знанием о том, как фильтровать воду, как и все остальные, не отличает съедобные грибы и ягоды от ядовитых. Тэхён, конечно, вскользь сказал ребятам, что разбирается в грибах, но Суён уверена, что имел он в виду совсем не те, которые должны бы обеспечить их пищей.       — Бывает, конечно, — надменно усмехается она, укоризненно качая головой.       — Глупости какие, — всё отрицает Хосок и не желает так легко сдаваться той панике, которая стоит на лицах Намджуна и Юнги.       Сейчас он подойдёт к ним и опровергнет это. Хосок также ненавидит дождь, что слуги даже не будят молодого хозяина в те дни, когда он идёт.       Он не успевает сделать и шага, как слышит шершавые шаги людей, незаметно окруживших их лагерь. Господин Ли всё в той же балаклаве и его приспешники, опять с автоматами и рюкзаками за спиной встают перед ребятами, которые практически разом вскакивают на ноги. Некоторые из них делают шаги назад, дрожа от страха при виде автоматов, другие, понимая, что хуже уже не будет, наоборот, приближаются, чтобы всмотреться в улыбающиеся глаза ненавистного им человека.       Сокджин, расслабив хватку веток вокруг горлышка бутылки, роняет ее. Вода, с таким трудом добытая, разливается из неё до половины, туша огонь в костре, но Джина и остальных это уже не волнует.       Они искренне считают, что Ли пришёл сюда, чтобы отправить их домой.       — Я ожидал узреть в ваших глазах больше радости и мольбы вас спасти, но я вижу вы и сами неплохо справляетесь, — приветствует их мужчина и всё так же по-хищному улыбается, будто хозяин зоопарка, что навестил своих питомцев.       Каждому из ребят есть, что ему сказать. Но никто не успевает этого сделает, ведь их молчание нарушается тем, как Чонгук громко прыгает с дерева на землю. Он не даёт себе и секунды на обдумывание того, что это всё тот же опасный человек, который три дня назад опустил его на колени одним кивком. Чонгук не позволяет себе даже отдышаться и быстро подбегает к мужчине, надеясь всё-таки довершить начатое.       Само собой, он забывает о том, что господин Ли всё так же тщательно охраняется своими прислужниками, один из которых одним шагом загораживает собой путь к цели. Чонгук останавливается на месте, сжимая кулаки, и вглядывается в глаза, пытаясь вспомнить, тот ли это ублюдок, ударивший его автоматом. Но это не так важно. Они все на одно лицо, одно единое олицетворение его ненависти, направленное на самом деле к родителям, не захотевшим его спасти, несмотря ни на что.       — Чонгук, прекрати.       К нему подходит Намджун и кладёт на плечо тяжёлую ладонь, которая должна бы усмирить его пыл. Он не уверен, возможно ли это, потому что сам хотел бы напасть на этих мужчин, вдавить их голову в мягкую землю и потребовать от них ответов на многочисленные вопросы. Однако вынужденность приспособиться к выживанию в лесу и приближённость к образу жизни их предков никак не помогают Намджуну выплёскивать свои истинные чувства через кулаки.       Он будет дипломатичным и сдержанным.       Взглядом он приказывает Чонгуку успокоиться и, поджав губы, показывает ему отойти. Намджун надеется, что Сокджин и Хосок, смотря на его затылок, поймут, как нужно себя вести, чтобы выкупить свободу. Ну, или хотя бы один телефонный звонок.       Чонгук знает, что готов убивать. Он никогда этого не делал, только однажды чуть было не довёл одного парня до инвалидного кресла. Но ни одна вспышка ярости не сравнится с той, что сейчас бушует в нём, и, слишком быстро дотлев, заставляет его сделать шаг назад. Чонгук чувствует, что внутри что-то продолжает полыхать, однако это вряд ли ярость.       Он очень надеется, что всё это пламя не страх и не признак слабости.       — Господин Ли, — начинает Намджун, стараясь унять дрожь в голосе, чтобы казаться более зрелым в его прищуренных глазах, — мы надеемся, вы пришли освободить нас?       — На самом деле, у меня для вас плохие новости, — отвечает мужчина без громких философских прелюдий, в которых некоторые из ребят определённо нуждаются, судя по их протяжным оханьям. Господин Ли сейчас озвучит их самый главный страх: — Ваши родители отказались платить за вас выкуп.       — Не смешите меня! — раздражённо фыркает Асоль, не скрывая своего нервного оскала, и, не поднимая ног, еле державшихся в оторванных от каблуков лодочках, подходит ближе. — Не может такого быть, чтобы ни за кого из нас не хотели платить.       — Вряд ли кто-то из предков предложил господину Ли денег, а тот отказался, — задумчиво вмешивается Хосок, изредка косясь на мужчину, который молча следит за спектром разных эмоций, появляющихся на всё ещё детских, но вынужденно возмужавших лицах.       — Хочешь сказать, что от нас вот так просто отказались? — с ужасом в голосе бормочет Сокджин, на чьих руках волосы встают дыбом, когда эти слова озвучиваются вслух.       — Думаю, многие из нас не удивились бы этому, — грустно усмехается под нос Чимин, не поднимая головы, и сильно кусает нижнюю губу, понимая то, почему мать не захотела его спасать.       В последний раз он виделся с ней перед тем, как пойти в школу, когда они в очередной раз сильно поссорились из-за того, что Чимин проводит слишком много времени в обществе взрослых парней с сомнительными целями на него. Тогда он громко признался ей в том, что готов стать шлюхой, если это единственный способ почувствовать себя желанным и красивым.       Тихий смех господина Ли заставляет их всех разом повернуться к нему. Его любимое шоу в прайм-тайме своего показа.       — Радует то, что вы такие смышлёные молодые люди, — произносит он, ни капли не теша их самолюбие. — Пусть и с рекой вы уже познакомились, — продолжает и на этих словах обращает свои глаза на Юнги, который готов вжаться в землю от осознания того, что сделал что-то против приказов.       Он не знает наверняка, было ли такое правило, как запрет на фильтровку воды, но в энный раз жалеет о содеянном. Лучше бы он просто лежал в спальнике и ждал или смерти, или спасения. Юнги уже запутался в том, что ему важнее получить первым.       — Мои люди принесли вам немного еды и, — он делает драматическую паузу, которая заставляет всех затаить дыхание в ожидании и навострить уши, — ручки с листами, где вы можете написать письма вашим семьям.       — Он что, издевается? — вырывается из Чонгука, который хотел бы рассмеяться над этой незабавной шуткой.       — Бред какой-то. Я не помню, когда в последний раз держал ручку в руке. Думаете, я помню то, как это делается? — к его нервному смешку присоединяется Хосок, скрещивая руки на груди в протестующей манере.       Суён строго хмурится на него, толкая плечом, чтобы заткнулся. Судя по тому, как один из приспешников Ли опускается на корточки, чтобы опустошить рюкзак, никто тут, кроме Хосока, не является заядлым шутником.       — Что мы должны написать в письмах? — тихо спрашивает у мужчины Дахе. В её взгляде видна покорность и готовность соврать, если её попросят.       Очередная лукавая улыбка скрывается за плотной тканью балаклавы господина Ли, который слышит ровно то, что хотел. Его довольное лицо не ускользает из внимания Юнги, не решившемуся так же, как и остальные, озвучить хотя бы один из своих вопросов. Например, можно ли дать им более тёплую одежду и удобную обувь?       Юнги начинает понимать, что к чему, и, к сожалению, Намджун стоит слишком далеко от него, чтобы он мог посмотреть на него в поисках понимания. Чтобы увидеть в глазах парня знание того, что они тут всё-таки не только ради выкупа.       — Надеюсь, всё самое хорошее, — по-детски забавляющаяся ухмылка заставляет ребят покрыться мурашками и безмолвно переглянуться между собой. Они мало, что сейчас понимают, однако боятся спорить с человеком, в подчинении которого находится шесть мужчин с автоматами и явным отсутствием какой-либо жалости к подросткам. — Уверен, если вы будете себя хорошо вести, то родители захотят выкупить вашу свободу.       — Выкупить свободу? — не выдерживает Чонгук, громко рявкая на мужчину. — Мы, твою мать, люди, а не лошади в загоне!       Он мысленно признаётся, что сейчас нарвётся или на драку, или на свою смерть. Третьего не дано, Чонгуку оно и не нужно. Потому что ему хочется вывернуться наизнанку от того, с какой надменностью смотрят на него лживые глаза. Чонгуку надоело видеть и слышать то, как взрослые якобы делают всё ради блага детей. Прожигают в них неизлечимые раны, считая, что они их только закалят и сделают сильнее.       Нет. Чонгук знает, что не сделают.       — Господин Ли! — выкрикивает Тэхён, не давая Чонгуку сделать и шага в сторону мужчины, который готовился к тому, чтобы приказать своим людям научить несносного мальчишку манерам.       Тэхён не понимает, как так получилось, что из него вырывается этот протяжный крик. Он вообще мало, что сейчас понимает.       Утром он проснулся в хорошем настроении. Тело уже не ныло от боли, как последние два дня, но каждый орган выл от отчаяния, сильного желания, способного вызвать катастрофу. Ту самую, которую Тэхён сейчас самостоятельно вызовет.       Он хорошо знает, что им не двигает стремление спасти Чонгука от своих же ошибок. Тэхёну противно признаваться даже самому себе в том, что в эту самую секунду теряет не только контроль над своей зависимостью. Отчетливо видит, как остаток гордости ускользает между пальцев, никогда надолго не задерживаясь в его слабых кулаках, которыми хватается за низ длинного пиджака господина Ли. Тэхён падает перед мужчиной на колени и поднимает на него взгляд, полный унизительного отчаяния, застилающий пеленой ему вид на то, как на него смотрят остальные ребята.       — Прошу вас, — произносит он заплетающимся языком, еле проговаривая слова, — вы же можете дать мне дозу? Мне не нужна еда. Мне нечего сказать родителям, пусть они горят в аду! — истошно кричит, сильнее сжимая ткань пиджака мужчины, который терпеливо его слушает с неприкрытым удивлением в глазах. — Хоть что-то, умоляю вас. Я… я… — заикается, ища глазами спасение, но оно стоит перед ним, и Тэхён, гулко проглотив слюну, кладёт ладонь на пах мужчины. — Я могу отсосать вам хотя бы за пакетик мдмашки. Можно просто викодин или фентанил, — тараторит, не видя и не слыша того, какой ужас наводит на ребят. Он поглаживает ширинку и приближает своё лицо к ней, трясь об неё кончиком носа. — Чёрт, я б даже душманский кейту выкурил. Что угодно, дяденька. Я такие минеты делаю, вам понравится.       Тэхён признаёт, что перешёл границу своей омерзительной зависимости, лишь когда слышит рык Чонгука, прыгающего на господина Ли с кулаками. Его мигом окружают трое мужчин. Двое из них сдерживают его локти по бокам, не дают вырваться и расцарапать, сняв трусливую балаклаву, лицо мужчины. А третий сильно бьёт его рукояткой автомата по животу, вырывая из его губ протяжный крик, олицетворяющий выплёвывание внутренностей от увиденной сцены.       Хотел бы Чонгук, чтобы его избили так, чтобы он смог забыть такого Тэхёна. Мерзкого слабака, готового отсосать за дозу.       Чонгук долго не сопротивляется. Он слышит, как ребята громко просят господина Ли не трогать его, но ему плевать на то, что за него заступаются. Это то, что ему сейчас нужно. Упасть на землю, принять удары ногами по телу и лицу, незаметно расплакаться в траву.       Чонгук у себя дома.       Синяки и раны крепко обнимают его, как родного. Напоминают ему о том, чего он не достоин. Что он, щенок, должен знать себе место. А оно у него именно в грязи под жёсткими подошвами тяжёлых ботинок. Через них не увидеть лучей солнца, при помощи которых ещё вчера Тэхён освещал ему темноту своими словами поддержки.       Того Тэхёна больше нет, солнце село за горизонт, и Чонгук больше не хочет ждать его восхода.