pariahs

      Они недалеко отходят от лагеря. Точнее только Тэхён, который медленно шаркает кедами по рыхлой земле и останавливается каждые две минуты, чтобы восстановить дыхание. Чонгуку, откровенно говоря, плевать на то, что член его якобы команды не успевает за быстрым темпом напарника, но он не показывает этого, изредка останавливаясь и делая вид, что осматривается по окрестности. Намджун приказал идти прямой тропинкой, чтобы по ней же вернуться назад, ведь только так они смогут найти друг друга. Как бы каждому из них ни был неприятен этот факт, они безмолвно признавали то, что им нужно держаться вместе.       — Почему? — спрашивает Чонгук, когда Тэхён делает паузу дольше, чем на две минуты.       Быстрыми шагами подойдя к севшему на корточки парню, он смотрит на него сверху вниз, загораживая своим телом палящие лучи солнца, от которых у Тэхёна на израненном покрасневшем лице блестят капельки пота.       Перед тем как расстаться с другими ребятами, Юнги успел поймать Чонгука и предупредить его о том, что у Тэхёна ломка. Он искренне не понимает, почему остальные так волнуются за этого слабака, и даже не хочет искать причины этому. Однако внимательно смотрит на то, как Тэхён чуть поднимает на него голову и вопросительно изгибает густую бровь в попытках ухватить ртом как можно больше воздуха.       — Почему — что? Я, кажется, не расслышал конец вопроса, — произносит он, вставая в полный рост, и смотрит Чонгуку в сердитое лицо.       Говорят, диким животным нельзя смотреть в глаза, иначе они могут ощутить в этом опасность и напасть. Именно этим сейчас занимается Тэхён, хоть и опасность пугает его. Парня также пугает такое близкое присутствие перед собой Чонгука, следы ударов которого всё ещё болезненно пульсируют по всему лицу. Но адреналин, огромной дозой врывающийся в кровь, помогает ему забыть про то, что он нуждается в более сильных и в данный момент труднодоступных препаратах.       — Не прикидывайся дураком, — раздражается Чонгук, с трудом держа пальцы, которые так и норовят вновь собраться в кулаки, что зудят в желании стереть с нахального лица тихую усмешку. — Я чуть не убил тебя утром, а ты говоришь, что хочешь идти со мной вдвоём по лесу, где никого нет вокруг? — Он оборачивается по сторонам, наглядно показывая то, что они в полном устрашающем одиночестве, и попытайся Чонгук завершить начатое, никакие Намджуны и Сокджины не придут Тэхёну на помощь.       — Не говори глупостей. Ты не хотел меня убивать, — отмахивается Тэхён и шагает вперёд, так как дыхание вновь нормализовалось, и он готов идти дальше, прекрасно видя то, что их ждёт ровно столько же нескончаемых рядов деревьев, сколько они уже успели пройти.       — Да с чего ты взял?! — возмущается Чонгук, слишком привыкший к тому, что обычные люди шарахаются от него, как только становятся свидетелями его приступов агрессии. Что говорить о тех, кто на собственной шкуре их ощутил. — Тэхён, стой! — кричит ему вслед, быстрыми шагами догоняя внезапно нашедшего в себе силы и второе дыхание парня.       Но тот не замедляет свой темп, желая не просто сбежать от дурацкого разговора о том, почему он захотел дать Чонгуку шанс показать то, что тот не просто дикий зверь, который предпочитает атаковать до того, как на него нападут, ведь именно это он ожидает от вечно обижающих его людей. Тэхёну хочется показать, что он не такой слабый, коим его все считают. Что его зависимость и ослабевшее из-за наркотиков тело не станут для него и других ловушкой в поисках выхода из леса. Чувство обязанности каждый раз доказывать остальным, что он сильный и запрещённые вещества — это его личный выбор, преследует его даже в забытом людьми лесу. Это дорожка, на которую его не толкали. Это не признак слабости, сподвигшей облегчить себе несуществующие страдания.       — Твою мать, стой же! — Тяжёлая рука хватается за худое плечо, останавливая парня на полпути.       Тэхён поворачивает на Чонгука косой взгляд и ожидает увидеть в них желание продолжить обсуждение того, почему он не бежит, куда глаза глядят, так как его могут убить в этом лесу.       — Ты неправильно пошёл, идиота кусок, — возмущённо произносит Чонгук, но не так злобно, как надо бы, ведь благодаря этому парню они удачно заблудились уже через полчаса дороги.       Чонгук сильно сомневается в том, что Тэхён обладает способностями в ориентировании на лесной местности, потому что сам он, оглядываясь вокруг, не может определить, с какой именно стороны они сюда пришли.       — Прости… — виновато произносит Тэхён, замечая, как злость в глазах Чонгука сменяется тревожностью.       Их конфликт отходит на второй план, как только они оба понимают, что умудрились облажаться. Чонгук провалился в изначально принадлежавшей ему идее осмотреть окрестности, а Тэхён — в своей воле сделать это именно с этим парнем, наивно понадеявшись на то, что с ним он будет в безопасности.       — Стой здесь, я поищу следы нашей обуви.       — Нет! — Чонгук останавливает его громким криком и сильнее сжимает пальцы на плече, опускающимся под напором эмоциональной хватки.       Он сразу убирает руку, боясь всё-таки сломать плечо, но не в порыве ярости, а из-за страха потерять Тэхёна из вида и остаться в полном тёмном одиночестве. Несмотря на своё желание, выданное Намджуну в лагере, Чонгук никак не смог бы пройти вглубь леса в одиночку.       — Нельзя разделяться, — добавляет он в более спокойном тоне, чтобы не выдавать в голосе охватившую тело панику, которая почему-то совсем не посещала невозмутимо оглядывающегося на него Тэхёна.       — Мне взять тебя за ручку? — ухмыляется тот, покачивая головой, и понимает, что своими словами испытывает последние капли терпения Чонгука, которых у него так-то слишком мало для среднестатистического человека.       В этом и заключается интерес к жизни у Тэхёна. Испивать до последнего всё, что перед ним появится. Будь то бутыль с сиропом для кашля или самообладание Чонгука.       — Пошёл ты нахуй, — цедит сквозь сжатые зубы Чонгук и шагает в сторону, из которой они сюда пришли, в надежде различить знакомое дерево.       Он отгоняет мысли о том, что все деревья и кусты в этом лесу жутко похожи друг на друга и отсюда не будет никакого пути спасения.       — В чём твоя проблема, Чонгук? — слышит он за спиной запыхавшийся голос подбегающего к нему Тэхёна, который пытается выровнять с ним шаги, но для этого приходится жертвовать ослабевшими лёгкими, потому что Чонгук ускоряется в темпе.       И не потому, что пытается поскорее найти путь назад в лагерь. Ему хочется убежать от назойливости Тэхёна, потерявшего перед ним страх. Или может, так и не приобретшего его.       — Нет у меня проблем, — холодно отвечает Чонгук, не поворачивая на него голову, и неосознанно замедляет шаги, позволяя Тэхёну догнать себя. Ему совсем не нравится ходить в глубокой пустоте, не имея точки опоры. — Это ты ходячая проблема, — добавляет в излюбленной тактике перекидывать вину на других, чтобы отогнать от себя внимание. — Из-за тебя мы заблудились, торчок полоумный!       — Думаю, мы заблудились не из-за меня и давно не в этом лесу, — грустно усмехается Тэхён, хорошо замечая то, что Чонгук ходит уже не так быстро и злобно.       — Что же за хуйню ты несёшь, — укоризненно качает головой Чонгук и еле держит уголки губ, чтобы не смели улыбаться тому, с какой поэтичностью этот парень пытается философствовать.       — Что? Родители недостаточно сильно тебя любят? Или проблемы в амурных делах? Что тебя так тревожит, что тебе не сидится на месте? — продолжает Тэхён, по себе зная, что иногда на эти вопросы просто нет ответа.       Иногда ты просто искусственными путями создаёшь себе проблемы, потому что их тупо нет. Когда ты не ощущаешь себя живым, просто потому что не страдаешь, как все. Наверное, в этом и главная проблема человечества. Стремление быть как все, ощущать то, что чувствуют другие, проживать боль и муки, ведь без них тебя не воспринимают всерьёз.       — Прекращай уже, — тихо бурчит Чонгук, притупляя взгляд к мнущейся под ботинками траве, и совсем перестаёт следить за тем, куда они идут.       План найти проложенную ими дорогу забывается, как только Тэхён задевает за его открытую рану. Скорее всего, в отместку за то, что он его избил.       — Знаешь, ты, кажется, единственный, кто не пытался убедить нас в том, что за тобой придут. Каждый раз стараешься самостоятельно выбраться отсюда. Всё-таки проблемы с предками, я угадал? — Тэхён же всё не мог остановить поток слов, потому что лишь он помогает ему отвлекается от резко нахлынувшего на него озноба.       Несмотря на то, что солнце продолжает беспощадно палить даже сквозь ветки, а тело потеть от их корявой ходьбы по неровной поверхности, ломка не может так резко отпустить. А Тэхён не может отдаться ей во власть и использует уязвимого парня рядом ради собственного спасения. Такого себя он никогда не хотел бы видеть.       — Что ты, блять, от меня хочешь? Отпустить мои грехи за то, что напал на тебя сегодня, да? — рявкает на него Чонгук, останавливаясь на месте, и хватает за ворот его атласной рубашки, испачканной уродливыми пятнами крови. Очередное напоминание о том, что у Чонгука всё-таки есть проблемы. — Хочешь, чтобы я извинился перед тобой. Поэтому ты здесь?!       Он требовательно уставляется в пустые глаза, в которых нет ни задорной усмешки, ни страха. Тэхён просто смотрит в ожидании, хоть и непонятно чего. Извинений или собственного прощения.       — Мне не нужны твои извинения. Можешь засунуть их себе в задницу, — сухо произносит он после слишком долгой паузы, во время которой ни один из парней не прерывает зрительный контакт, желая прочитать в глазах друг друга ответы на вопросы, что ни в коем случае не должны бы озвучиваться.       Тэхён кладёт поверх схвативших его рук Чонгука холодные пальцы, украшенные не менее ледяными дорогими кольцами, отяжеляющими ему вес и в то же время придающие его телу хоть какую-то опору, что помогает ему в борьбе с гравитацией. Когда нет возможности утолить даже никотиновую зависимость, она становится всё более беспощадной и пытается утащить его вверх, расплавить под лучами солнца, а затем унести в экзосферу, чтобы заморозить.       — Считай моё присутствие элементарными первобытными инстинктами, — добавляет Тэхён, на всю мощь своих недостаточно сильных возможностей сжимая кулаки Чонгука, чтобы оттолкнуть его от себя.       Но его ладони настолько тёплые, что он тает во внезапном чувстве уюта и задерживает хватку чуть дольше дозволенного.       И Чонгук ему позволяет это сделать. Он отвлекается на мысли о том, какие именно человеческие инстинкты нужно обвинить в том, что ему приходится терпеть этого парня, и взгляд застывает в усталых часто моргающих глазах, которые говорят Чонгуку о том, что на него не держат зла.       — Ноги жутко болят. Потащишь меня на спине? — усмехается Тэхён, когда находит в себе моральные силы отцепить пальцы от дорогой рубашки, под которой всё тело покрывается гусиной кожей.       Неизвестно, эффект ли это синдрома отмены или пристального взгляда с нотками угрозы реально убить, что никогда не казался ему устрашающим. Тэхён может видеть в глазах Чонгука только угасающие значки SOS, которые редко моргают. Которые Чонгук всячески пытается выключить, ударяя по ними кувалдой.       — Знать бы куда, — тихо отвечает Чонгук, отходя назад, и коротко вздыхает, потому что должен бы возмутиться очередной недошутке этого парня. Разозлиться на него за попытки вытащить из него демонов, явно с намерением потанцевать с ними от скуки и вернуть обратно в более разъярённом состоянии.       Но ему не хватает на это сил. Не физических, которые почему-то заставляют его опуститься на колени спиной к Тэхёну и обречённо опустить голову вниз. Он не горит желанием облегчать Тэхёну его страдания, ведь его усталость — это признак слабости, которую из Чонгука ещё в детстве силой выбил его родной отец. Но он продолжает оставаться сыном своей матери. Добродушной наивной простушки, которая извиняется по любому пустяку, даже когда поступили неправильно по отношению к ней. В словарном запасе Чонгука нет слова «Прости». И понести Тэхёна на спине — это единственный способ, который себе может позволить его гордость за сделанное.       Тэхён не ожидает, что в шутку сказанный вопрос воспримут всерьёз, но не отказывается от помощи. Широкая спина, обтянутая в простую чёрную футболку, сильно манит. Чонгук совсем не кажется ему богатеньким мальчишкой, с которыми Тэхён привык общаться, и это лишь больше притягивает и создаёт в нём интерес разузнать о парне чуть больше. И несмотря на нежелание признавать то, что он ослаб, Тэхён заключает в кольцо рук напрягшуюся шею и обхватывает ногами стройный торс, прижимаясь грудью к тёплой и крепкой спине.       Он ощущает себя защищённым. Точно так, как это было утром. Очень приятное чувство, на самом деле. Настолько, что Тэхён мог бы стать зависимым и от него. Он прижимается к горячей шее, утыкаясь в загривок носом, и неосознанно прикрывает глаза, готовый заснуть на чужой спине, потому что не смог выспаться за ночь. Тэхёну становится как никогда спокойно, даже когда он знает, что Чонгук — это опасное минное поле и неизвестно, наступив на какую точку, можно нарваться на мощный взрыв.       — А ты давно торчишь? — внезапно спрашивает у него Чонгук, когда размеренными шагами идёт вглубь леса, не пытаясь попросить у него помощи в том, чтобы посоветовать, куда именно идти.       Он уже понял, что из них получилась самая неудачная команда следопытов. Он игнорирует неприятный дискомфорт от давления чужим нетяжёлым, к удивлению, телом на синяки, что остались после драки, и старается мысленно пропускать тот факт, как ему нравится боль, которую причиняет Тэхён. Она помогает ему чувствовать себя как дома.       — Почти год, — честно отвечает Тэхён, смутно вспоминая то, как всё начиналось.       Только то, что всё было до безобразия банально: попробовал на какой-то вписке, через две недели ещё раз, потом ещё через полторы и затем внезапно нашёл себя курящим дешёвый метадон в обшарпанном притоне в неблагополучном гетто.       — А слезть пытался? — интересуется Чонгук, у которого не было общения с наркоманами.       Не с теми, которые притворялись нормальными. Он вырос в бедном районе, где можно наткнуться и не на таких персонажей. А в богатых кругах так это вполне обыденная забава. И для него очень интересно выглядит контраст двух противоположных сословий. Когда для одних это просто способ разнообразить рутину дней, для других единственный выход из эмоциональных переживаний о том, на что купить домой еду. Но в итоге зависимость одинаково губит оба мира.       — Зачем мне это делать? — глухо усмехается ему в затылок Тэхён, не открывая глаза, и звучно вдыхает запах его кожи, отдающей потом, травой и всё тем же очагом надёжности. — Мне и так хорошо.       — То есть тебе нравится быть слабаком? — чуть возмущённо произносит Чонгук, который не может поверить в то, что Тэхён так невозмутимо лукавит о том, что ему хорошо. Судя по его умиротворённому тону голосу, доносящемуся слишком близко от уха, он был честен.       Тэхён хмурится от триггерного слова и чуть сжимает короткими ногтями футболку в области груди Чонгука, несильно царапая кожу через тонкую ткань. Внутри бушует ветер злости и ненависти, но не к самому парню, а к тому, что он не умеет выбирать слова. Неудивительно. Обычно те, кто эмоционально воспламеняются от одной неверно и не вовремя сказанной фразы, хуже всего умеют их тактично подбирать.       — А можно ли назвать слабыми тех, кто не хочет отказываться от того единственного, что делает их счастливыми? — говорит Тэхён низким голосом, приоткрывая веки и смотрит на то, как окружающие их деревья сменяют друг друга, словно решётки тюремной камеры, в которой они незаслуженно заточены. — Ведь мы не называем слабаками людей, которые скучают по улыбкам родных, или фанатов музыки, что могут сутками напролёт переслушивать альбом любимых артистов, творчество которых спасает их жизни. — Мысли плавно вытекают из его сухих губ, и Тэхён впервые ловит себя на таких глубоких чувствах к наркотикам.       Они для него улыбка, музыка, тепло и любовь, которых в его жизни было много, но всё это было не то. У него не было проблем с семьёй. Родители когда-то любили его, не скрывая этого в стремлении закалить его характер, а бывшие друзья охотно общались с ним. Однако было ли этих людей в его жизни достаточно, если он умудрился внезапно упасть в наркозависимость, с которой сейчас упорно отказывается прощаться?       — Ты и вправду больной, — выдаёт свой вердикт Чонгук, когда после минутного молчания понимает, что не может озвучить того, что его мнение к этому парню кардинально изменилось после его слов. На удивление, не в худшую сторону.       — А ты приятно пахнешь, — игриво хихикает Тэхён, признавая очередной бестактно брошенный укор в свою сторону.       Он замечает бледный синяк у Чонгука на затылке, вероятно, оставленный автоматом вчерашнего мужчины, и в груди заселяется странная уверенность в том, что он смог бы исцелить болезненную гематому своими губами.       — Я воняю пригоревшим рисом в твоём исполнении, — незлобно бурчит Чонгук, чуть кривя уголок губ в надменной ухмылке. Сказать, что было невкусно, он не может, потому что был подсознательно благодарен за то, что его в качестве наказание за утренний проступок не лишили еды. — А ещё, мне кажется, что ты опять пытаешься меня обнять.       Чонгук ощущает то, как тонкие пальцы с удобством устраиваются на твёрдых мышцах его груди, а локти крепче обвивают его шею, словно пытаясь утащить его в мир, из которого он так долго пытается убежать. В светлую тёплую страну, где не нужно прятаться под чёрной одеждой и нет страха быть пойманным плохими недоброжелателями. В стране, где танцуют мультяшки и поют раздражающие песни о дружбе. Наверное, именно таким выглядит наркотический трип устроившегося у него на спине парня.       — Совсем нет. Больно ты мне нужен, — нагло врёт Тэхён, который обнимает Чонгука совсем не специально.       Кладёт щёку ему на плечо, трётся кончиком носа о его затылок, стараясь избегать больного места, прижимает бёдра по его бокам и пропускает удар в сердце каждый раз, когда Чонгук, попрыгивая, подправляет положение его тела, сминая пальцами подколенные ямки.       Тэхён использует температуру тела Чонгука, кожей просит согреть его, ведь чувствует его теплоту. Тэхён уверен, что она кипит в нём, Чонгук просто не знает, как ею пользоваться.       — Но ты… ты был бы не против?       Вопрос, заданный так тихо, что Чонгук надеется на то, что он ему послышался. Однако мягкий баритон слишком отчётливо отдаёт эхом у него в ушах, что тело покрывается гусиной кожей, параллельно потея из-за вынужденных физических нагрузок и участившегося сердцебиения. Если этот Тэхён заразил его симптомами своей ломки, то ему не дожить до получения своей долгожданной дозы.       — Когда тебя в последний раз нормально обнимали?       Следующий отвратительный вопрос выходит, как только Тэхён в ответ получает нелюбимый им игнор. И Чонгук жалеет, что не пресёк его любопытство ещё на первом, ответив, что против. Настолько против, что может бросить его и убежать вглубь леса, дабы потеряться в нём, но никак не в приятных чувствах, которые, исходя из опыта старших, всегда приносят только страдания.       Он мог бы вновь послать Тэхёна с его очередным бредом и попытками залезть ему в душу. Обвинить в том, что, наверное, практикует на младшем лекции, которые проходят французские священники в его католической школе. Однако воспоминания то и дело перематываются в прошлое, пытаясь напомнить ему, когда же его в последний раз обнимали. Становится слишком сложно дышать от осознавания того, что в архиве памяти всё слишком размыто и стёрто разочарованием.       — Захват тела во время драки считается? — торопливо произносит Чонгук с усмешкой в голосе, пока Тэхён вновь не спросил что-то, что полностью уничтожит его выдержку.       — О Дьё, и кто тут вообще болен? — наигранно возмущается Тэхён, грустно улыбаясь. Ему становится печально за Чонгука.       За мальчишку, которого знает всего второй день. За человека, что утром набросился на него одичавшим псом за то, что его просто захотели погладить и получить взамен какое-нибудь утешение в кошмарном сне.

: : :

      Тишина душит Чимина. Ему хочется остановиться, глубоко вдохнуть в лёгкие лесной сырости, а потом ещё четыре раза повторить, чтобы громко выкрикнуть в спину идущему впереди парню просьбу не молчать.       Они идут по указанному Намджуном маршруту немало времени, так что Чимину сложно приблизительно определить минуты без часов. И всё это время у него получается заполнить пустоту разговорами о том, чем он любит заниматься в свободное от школы время. Чимин рассказывал Юнги о своих занятиях танцами, которым обучился самостоятельно, без хореографов и мастер-классов, из-за чего сильно гордится собою. Говорил о том, что обожает моду и ждёт не дождётся новой коллекции осень-зима от Ли Хёми. Умудрился даже поведать Юнги о своих бывших.       Юнги же с вниманием слушал рассказ Чимина, изредка хмыкая и кивая на его слова, и мысленно благодарил его за то, что он не задавал вопросов, требующих от него ответа. Ему спокойнее молча слушать, даже когда голову часто посещают крикливые мысли, требующие Чимина заткнуться, или сильное желание сделать вид, что его не существует. Просто без разговоров идти вперёд, как им приказали. Из-за этого Юнги жалеет, что не остался в лагере, уткнувшись по макушку в спальный мешок. Наивно было полагать, что он вновь почувствует себя бесполезным, если попросил бы Дахе пойти вместо него.       Он ощущает себя таковым в любом случае.       — А ты, я вижу, вообще неболтливый, да? — с иронией в тоне голоса усмехается Чимин, приравнивая с парнем шаг, и мечтает отмотать время вспять, чтобы выбрать себе другого партнёра.       Даже Хосок был бы более хорошим партнёром, чем Юнги, который даже на его конкретный вопрос никак не реагирует, продолжая идти вперёд с опущенной вниз головой.       Домашние тапочки пачкаются в грязи и траве, влажнея и причиняя Юнги жуткий дискомфорт. Но он привык к нему. Однажды он целый месяц не принимал душ, потому что не увидел в этом смысла. Потому что тело отказывалось заботиться о себе.       — Слушай. Я тебе чем-то не нравлюсь, да? — не выдерживает Чимин, озвучив вопрос, который мучил его с того момента, как они отдалились от лагеря.       Он ненавидит спрашивать об этом, потому что всегда боится получить положительный ответ. Чимину приятнее жить в неведении, во сладкой лжи, внушённой самому себе, что он всем нравится и все его любят.       — Нет. С чего ты взял? — опешив и остановившись на месте, отвечает Юнги, хмуря брови от такого внезапно заданного вопроса.       Лёгкое чувство вины за то, что он опять ведёт себя слишком отстранённо и грозно, медленно вкрапливается под кожу. В копилку добавляется очередной человек, который исчезнет из его жизни, толком и не войдя в неё.       — Может, я надоедаю тебе своей болтовнёй? Ты скажи, я ж просто… просто люблю поговорить. Если тебе неприятно, я перестану.       Он опять это делает. Чимин вновь пытается пойти наперекор своей сущности ради удобства других. Ведь считает, что его личный комфорт заключается именно в этом. Быть таким, каким его хотели бы видеть остальные. Угождать им, насильно меняясь. Беспрерывно разговаривать, чтобы не было неловких пауз тишины из-за неимения общих тем для общения. Голодать с целью быть стройным и желанным.       — Это не так, Чимин, — бормочет Юнги, ощущая, как мурашки покрывают его тело, а голос начинает дрожать от волнения.       Становится тяжело на душе от обиженного взгляда парня, который просто хотел с ним поговорить. Рассказать о любимых танцах, бренде одежды и своих бывших партнёрах, даже не побоявшись того, что Юнги мог бы оказаться рьяным гомофобом.       И как ему объяснить, что дело не в нём? Дело в Юнги, который отвык от общества людей. От разговоров, постоянно встречая безразличные взгляды людей, со скучающим видом, показывающих, что им неинтересно, о чём ему тоже хотелось бы поговорить.       Как поделиться внутренней болью, приготовленной разочарованием в самых близких? Если бы внутренние переживания были бы кулинарным блюдом, Юнги обязательно дал бы Чимину попробовать кусочек, потому что не знает, как рассказать о том, что ему невыносимо общаться, заблаговременно зная о том, что его собеседнику он неинтересен. Разрешил бы на себе ощутить невидимый для других груз, который приходится вынужденно тащить за собой столько месяцев.       Груз весом в тонну. Груз, который Юнги честно пытается сдвинуть с места, но лишь беззвучно ломает самому себе кости, не сместив его ни на миллиметр.       — Скажи мне, что это пот, а не слёзы, — слышит он шёпот широко раскрывшего на него глаза Чимина, который вместо того, чтобы как все раздражённо обвинить его в том, что он такой вот плакса, делает к нему шаг вперёд и тянет пальцы к бледной коже.       Юнги сильно кусает губы, пытаясь сдержать неконтролируемый поток слёз, который терпел достаточно долго, чтобы обрушиться в самый неподходящий момент. Наверное, ему стоит отвернуться от Чимина, пойти вглубь леса, где он смог бы вдоволь выплакать свои переживания, или соврать, что всё в порядке и что он не плачет, а просто аллергик.       — У тебя что-то болит, да? — спрашивает Чимин настороженным голосом и прижимает тыльной стороной ладони лоб, наморщенный от попыток остановить тихо стекающие по лицу слёзы.       Как же слеп он был, что за почти час прогулки с парнем, не заметил того, что его что-то тревожит. Никто из них не привык к диким условиям. Никто не был подготовлен к этой незапланированной ночёвке в лесу.       Юнги в мыслях отвечает ему, что да, болит. Очень сильно, уже давно и слишком глубоко, но он никак не может понять, что именно. Какой орган нужно из себя вырвать, чтобы он перестал так громко пульсировать внутри, крича о том, что он не приживается к этому телу?       Чимин же думает о том, что у него самого болит живот от голода, ведь он не ел почти двое суток. Он привык к этому чувству разъедающего самого себя желудка. В какой-то степени, оно ему даже нравится. Но усталость и сильный стресс очень мешают ему в вынесении этого дискомфорта. И единственный способ, который помог бы ему приглушить собственную боль, — это попытки облегчить чужую.       — Что болит? — интересуется он, убеждаясь в том, что Юнги нет температуры. — У тебя несварение? Голова болит? Ноги от ходьбы? — выдаёт подряд свои предположения, на которые получает лишь усиливающиеся в скорости поток непрекращающихся слёз, потому что у Юнги слишком давно не спрашивали о том, что у него болит.       Он сын своих родителей. Хороший актёр, притворщик, который на общих семейных собраниях или светских встречах играет роль здорового подростка, интересующегося музыкой и кинематографом. Когда-то он был таким. Но как-то незаметно потерял старого себя, став безразличным к вещам, что теперь уже насильно скрашивают его одиночество.       — Юнги, что болит? Позволь мне помочь, — тихо требует у него Чимин и сжимает ладонями его щёки, чтобы не дать парню спрятать от него взгляд.       Он понимает, что давить на без того страдающего человека, нехорошо. Как и нехорошо заставлять его волноваться за себя, потому что Чимин волнуется. Потому что Чимин переживает о других людях больше, чем за самого себя.       — Я… я не знаю. Всё… всё болит. Я просто… хочу… домой… — отвечает ему Юнги сквозь всхлипы, захватывающие дыхание, и ждёт, когда на него посмотрят, как на самого жалкого неудачника, который плачет из-за тоски по дому. Не по родным, не по цивилизации. Лишь по своему скрытому ото всех пузырю, куда никому не позволено заходить.       Куда, в принципе, никто не показывает желания войти.       — Я тоже, — с понимаем кивает Чимин, стирая большими пальцами влагу с гладких щёк, чем размазывает грязь с подушечек по фарфоровой коже.       Разумеется. Его уродливые пальцы не могут не испортить красивое лицо, и он быстро убирает их с горячих щёк, пряча в карманы узких брюк.       — Знаешь, что мне помогает, когда что-то сильно болит?       — Что? — едва слышно спрашивает Юнги, не надеясь на то, что тот сможет помочь ему дельным советом облегчить душевные муки.       Однако любопытство берёт над ним верх. Юнги никогда не терял наивных надежд на то, что когда-нибудь ему полегчает.       — На самом деле, влюблённость, — смущённо хихикает Чимин, пряча взгляд в траву, и замечает, как среди зелени прорастает одинокая фиалка. — Но так как это не вариант, — сразу же добавляет, чтобы Юнги не предположил, что с ним флиртуют.       Юнги не успевает об этом подумать, потому что с искренним интересом смотрит на любующегося фиалкой Чимина, покрасневших щёк которого касается широкая улыбка. Он даже не замечает того, как прекратились слёзы, будто не хотят помешать ему своим потоком услышать то, что ему скажет этот парень.       — Ругаться матом, — Чимин поднимает на Юнги взгляд и пожимает плечами, показывая, что этот метод облегчения боли не самый приличный, но каков есть. — Обычно я такое никому не предлагаю, потому что это… ну, очень личное… Но раз мы в глухом лесу. Не хочешь вместе захуесосить ёбаную Вселенную и этот блядский мир?       Ругательства из пухлых улыбающихся губ выходят слишком невинно, что из Юнги неосознанно вырывается смешок. Как человеку, привыкшему сдерживать эмоции в себе, толкать их внутрь глубоко так, что он забывает вовремя достать, чтобы прожить в должной мере и отпустить, он не понимает, как ему должно полегчать от того, что они сейчас будут бросаться матами на деревья.       — Я твою мать ебал!!! — громко кричит Чимин в небо, сжимая маленькие кулачки по бокам. Так сильно, что напрягаются костяшки пальцев, окрашиваясь в белый мел. — Сука! Блядомудиный пиздопроёб!       У Юнги начинают гореть щёки от того, что он слышит, и ему становится неловко. Слишком привычное для него чувство, которое сейчас проявляется улыбкой, медленно появляющейся на ещё влажном от слёз лице. Почему-то становится смешно от того, как пыжится Чимин, проклиная верхушки деревьев, наивно считая, что так он сможет достучаться до небес. И что-то внутри требует у Юнги попробовать. Хотя бы доказать Чимину, что его способ избавления от боли — хуйня.       — Как же всё заебало! Говноеды засранные! — выдаёт он, когда Чимин вдыхает ноздрями воздух, чтобы продолжить с большей экспрессией.       — Громче, блять! — навеселе прикрикивает тот ему, с довольной улыбкой следя за тем, как Юнги смущается и делает несколько вдохов, чтобы собраться с силами.       — Да идите вы нахуй! Пиздуйте, блять, нахуй, мудаки ебаные! — вопит он во весь голос и начинает понимать, что не сможет выставить Чимина неправым. Юнги чувствует, как в лёгких освобождается кусочек пространства для кислорода. Ему по-настоящему становится легче.       Он горько смеётся от осознавания того, что только что грязно выругался матом, после которого чувствует себя лучше. Когда-то такое успокоение ему давали только слёзы. Но они быстро стали его ежедневной рутиной, вызвав в его организме привыкание. Юнги, конечно, не собирается делать мат нормой в своей лексике, но Чимин прав. Раз они в лесу и влюбиться тут для расслабления чувств не вариант.       Они чередуют свои отвратительные фразы с матом ещё несколько минут, пока не останавливаются в лёгкой усталости. Парни молчат смотрят друг на друга ещё несколько секунд, пытаясь выровнять участившееся от выброса адреналина дыхания и смачивая слюной засохшие из-за криков горла.       Юнги впервые за эти два дня замечает, что Чимин очень красивый парень, который оказывается не таким претенциозным, каким показывал себя в первые часы их общего знакомства.       Чимин же видит в Юнги чересчур быстро и незаслуженно повзрослевшего подростка, просто желавшего того, чтобы его утешили и пообещали, что очень скоро всё будет хорошо.       — Думаю, нужно пойти дальше, — первым повисшую тишину нарушает Юнги, не замечая того, что молчать рядом с этим парнем ему уже не так сильно нравится. Не после того, чем они только что занимались. — Сюда, — показывает он вперёд, на удивление для самого себя, уверенный в том, что это и есть прямое продолжение их внезапно прервавшегося пути.       Юнги хорош в геометрии, а также он любит следовать правилам, ведь лишь они помогают не упасть в пучину депрессивной анархии, разразившейся в душе.       — Пройдём сюда. Мне кажется, выход из леса в той стороне, — произносит Чимин и, не дожидаясь ответа, сворачивает направо.       Чимин плох в точных науках, а также в следовании всяким правилам. Особенно, когда он уверен в том, что выбранное им направление — то, что они все сегодня ищут.       — Но Намджун же сказал идти прямо, — возражает Юнги, у которого подкашиваются ноги от того, что они сейчас отобьются от изначального пути. Из-за этого ощущает себя нарушителем, переходящим дорогу не по пешеходному переходу.       — Я слышу голоса, Юнги. Тут точно есть другие люди, — отвечает Чимин, усиливая скорость своих шагов, и почти бежит через толстые деревья, надеясь в один момент увидеть за ними асфальт и бетонные стены.       Юнги хочет поспорить и вновь напомнить ему о том, что им говорил Намджун, но он начинает слышать эти самые голоса, которые, к их счастью, оказываются не галлюцинациями Чимина. Он догоняет парня, и сердце трепещет от быстрого шага и предвкушения спасения. В мыслях становится смешно.       Ведь он желает спастись из леса, чтобы вновь заточить себя в четыре стены.