Домой, к себе

Попав в плен проклятой оковы, душа Инь Юя продолжала жить, но, не получая впечатлений извне, сосредоточилась на воспоминаниях, раз за разом проходя жизнь от начала до конца. Только теперь Инь Юй не мог воспринимать прошлое непосредственно, и, снова и снова возвращаясь вспять, испытывал жгучий стыд и горькое раскаяние. Любые, даже самые светлые воспоминания, теперь были отравлены болью и стали источником страданий. Казалось бы, детство и юность, когда ребенок открыт миру и мир раскрывался перед ним, — вот прекрасное время. Но теперь, пройдя путь до самого конца, он с мучительной тоской вспоминал свою наивность и простодушие, свою глупость. Отец Инь Юя был писарем в уездном ямэне, мать — младшей дочерью секретаря ямэня. Она была пятой по счету и ее, не отличавшуюся ни умом, ни красотой, родители с трудом пристроили замуж за бедного писаря, взяв мужа в семью. Инь Юй был старшим ребенком, у него было три сестры, и до семи лет он и мечтать не мог о том, чтобы покинуть родителей. Хотя мечтать-то, конечно, он мечтал. В их уезде на горе Циньшань располагался монастырь, где жили совершенствующиеся. Они редко появлялись в уездном городке, но если уж приходили, всегда было столько шума: любопытные мальчишки сбегались смотреть, как господа заклинатели в красивых одеждах шествуют по улицам, блестя на солнце украшениями и мечами, девушки строили глазки красивым юношам, мужчины кланялись с почтением благородным мудрым старцам… Конечно, Инь Юю тоже хотелось принадлежать к этому братству, но пока он оставался единственным сыном в семье, речи об этом не шло. Лишь когда родился его младший брат, Инь Юй позволил себе иметь подобные мысли. Ему было семь, и он, учась в обычной конфуцианской школе, знал наизусть Четверокнижие и Пятиканоние. Мудрые высказывания великого Учителя уже тогда вросли в его сердце, и он всегда сверял свой внутренний облик с этими нравственными мерками, следуя примеру Цзэн-цзы: «Я ежедневно проверяю себя в трех отношениях: преданно ли служу людям, искренен ли в отношениях с друзьями, повторяю ли заповеди Учителя?» Одноклассники дразнили туповатого мальчика из небогатой семьи, выхватывали бумагу из-под руки, когда тот писал, опрокидывали тушь, отнимали кисточку и перебрасывали друг другу его сумку… Инь Юй не мог терпеть подобное безобразие. Видеть, как унижают человека, и ничего не делать — недостойно благородного мужа. Он всегда вступался за бестолкового мальчишку. Сам он происходил из уважаемой семьи, отличался умом, прекрасной памятью и прилежанием, был на хорошем счету у учителя и пользовался авторитетом среди товарищей. Он останавливал их, декламируя: — Великий Учитель говорит: «Попытайтесь быть хотя бы немного добрее, и вы увидите, что будете не в состоянии совершить дурной поступок», — и к его словам прислушивались. *** В десять лет Инь Юй сдал губернский экзамен и оказался среди лучших, вернувшись домой, он наконец решился поговорить с родителями о своей мечте уйти на гору Циньшань. Поначалу матушка пришла в ужас, а отец глубоко задумался. Но, посоветовавшись с учителем, родители все же отпустили его. Радости Инь Юя не было предела. Он вспоминал, как у него сердце выпрыгивало из груди от восторга и нетерпения, когда они с отцом ехали на повозке и за каждым поворотом он ожидал увидеть ту самую гору. Даже будучи очень воспитанным, сдержанным и благоразумным, он не мог не выглядывать поминутно в окно, отодвигая занавеску, что раздражало отца, и тот постоянно делал Инь Юю замечания. Сейчас он смотрел на себя тогдашнего и чувствовал острую жалость, стыд и сожаление. Отец привел его в домик шицзуня, и тот очень серьезно и вдумчиво говорил с Инь Юем наедине. Глупый ребенок, он отвечал на все вопросы как на экзамене, стараясь показать свои знания, сыпал цитатами… «Будьте строги к себе и мягки к другим. Так вы оградите себя от людской неприязни». «Благородный человек предъявляет требования к себе, низкий человек предъявляет требования к другим». Шицзунь согласно качал головой, и после беседы с Инь Юем, потолковав с отцом, и позволил наконец мальчику остаться в клане. Инь Юй был убежден в правильности заученных прекрасных слов и в том, что он может, следуя этим великолепным предписаниям, стать достойным человеком. Ведь у него отлично получается, и он способен сам восходить вверх ступень за ступенью к совершенству духа. Сейчас Инь Юю причиняло боль его детское самодовольство, бестолковая самоуверенность. В клане Инь Юй очень быстро освоился, его легко приняли и старшие, и младшие. Всеобщее уважение заслужили его усердие и доброжелательность, трудолюбие и готовность помочь, его стремление всем нравиться (потому как, по его убеждению, всеобщая любовь и уважение — удел добродетельного человека, и это он мог наблюдать на примере собственной жизни). Он считал, что умеет быть добрым со всеми и ему ничуть не трудно быть внимательным и ласковым, вежливым и обходительным — достойным и благородным. Даже если порой это выходит не совсем легко, нужно лишь приложить больше усилий. «Драгоценный камень нельзя отполировать без трения. Также и человек не может стать успешным без достаточного количества трудных попыток». Так было всегда. Пока не появился Цюань Ичжэнь. Даже увидев бездомного пса, человек не может не испытывать неловкость, что уж говорить о беспризорном, всеми брошенном ребенке. Помимо жалости, встретив Цюань Ичжэня, Инь Юй почувствовал любопытство. В упрямом маленьком существе была несокрушимая внутренняя сила — это покоряло. Шицзунь тоже оценил потенциал яростного дитяти. …Раз за разом проходя по своей жизни, не в силах преодолеть притяжение прошлого, скорбя о своих бесконечных ошибках, он снова оказывался в кленовой роще на западном склоне горы, где они гуляли с Ичжэнем. Инь Юй старался часть свободного времени посвящать этому бесхозному ребенку, чтобы влиять на него положительно и отвлекать от драк. Инь Юй рассказывал Ичжэню притчу о вожде народа туюйхунь А-чае, который сломал стрелы своих сыновей, показывая, что сила в единстве. — А если бы брат вождя был сильнее и смог бы сломать разом все двенадцать стрел? — спросил Ичжэнь. — Но сломать так много стрел невозможно. — А если бы он постарался? Чему бы тогда научил их отец? — Наверное, тому, что надо слушаться дядю, — усмехнулся Инь Юй. Он был немного смущен реакцией Ичжэня и, подпрыгнув, сорвал горсть кленовых семян. Они были уже сухими, и Инь Юй по одному стал подбрасывать семена в воздух, пока они шли по узкой тропинке. Ичжэнь завороженно следил за их полетом. Инь Юй заметил это: — Ты так смотришь, будто первый раз видишь, как летят семена клена. — Правда, — восхищенно вздохнул Ичжэнь. — Никогда раньше не обращал внимания. — Неужели? — Инь Юй был поражен. Ребенок, проведший все детство на улице, никогда не видел, как летят семена клена? — Может быть, мне никогда раньше не встречались такие деревья. А может, я просто искал, что поесть, — простодушно объяснил Ичжэнь. Они залезли на развесистый старый клен и стали срывать и бросать по ветру созревшие семена. Тогда Инь Юй еще подумал, что ему почти совсем не довелось поиграть со своим младшим братишкой. В этом воспоминании не было ничего особенного. Разве что острое сочувствие ребенку, которого жизнь лишила беззаботного детства, и нечто теплое и живое, родившееся из этого сочувствия. Братская привязанность? А как же мудрые слова Учителя? «Благородный муж ко всем относится одинаково, но не проявляет пристрастия; низкий человек проявляет пристрастие и не относится ко всем одинаково». Однако, благодаря своему тщательно скрываемому даже от себя пристрастию, Инь Юю было легко терпеть выходки Ичжэня: он не испытывал к Ичжэню такого непреодолимого раздражения, как Цзянь Юй и остальные. Ему было легко быть добрым с Ичжэнем, но гневливость и злоязычие Цзянь Юя порой вызывали у него отвращение, с которым трудно было справиться. Казалось бы, такое отношение к пороку было правильным, но невозможность терпеть свою злость по отношению к другому человеку очень утомляла Инь Юя. Ему так часто хотелось одернуть Цзянь Юя, поставить на место, призвать быть более терпимым! Сколько ни говори, все было бесполезно. Так же, как и с Ичжэнем. Сколько ни внушал ему Инь Юй, что мальчишки, дразнящие его, только и ждут, что он кинется в драку и будет наказан, — тот не слышал. — Оправдывая их ожидания, ты идешь у них на поводу. Ты проигрываешь раз за разом. — Нет, шисюн! Я их побеждаю. — Нет, Ичжэнь, это они тебя побеждают, потому что хотят, чтобы у тебя были неприятности из-за твоей вспыльчивости. И ты получаешь их. — Я не получаю никаких неприятностей. Я просто с удовольствием колочу этих надоед. — А Цзянь Юй, который каждый раз чуть не отрывает тебе ухо? Разве это приятно? — Нет. Но потом со мной всегда говорит шисюн. — Ты что, воспринимаешь наши беседы как награду? — изумился Инь Юй. — Ты очень редко со мной разговариваешь просто так, шисюн… — вздохнул Цюань Ичждэнь. — Вот глупыш! Если бы ты не дрался и тебя не наказывали, мы бы могли чаще гулять и говорить о чем-нибудь интересном. И мне не приходилось бы постоянно повторять тебе: нельзя драться, нельзя драться. Попробуй объяснить словами, что именно тебя задевает. Зачем же сразу лезть с кулаками? — Они не станут меня слушать. Зато, когда я их бью, они боятся. — И все же драться нельзя, Ичжэнь. Шицзуню это тоже не нравится. Да, шицзуню это не нравилось, но, говоря с Инь Юем о Цюань Ичжэне, учитель, качая головой, повторял: — Такой человек, как Ичжэнь, очень полезен. Он является показателем того, как далеко мы прошли по пути самосовершенствования. Бывает, если нет ничего раздражающего, человек обольщается и пребывает в самодовольстве и самоуспокоении. Он теряет представление о себе настоящем и перестает идти вперед. Кажется, в нашем клане только ты близок к совершенству, Инь Юй: лишь тебе удается быть терпимым и доброжелательным с этим трудным ребенком. Сейчас Инь Юй, вспоминая слова учителя, сомневался в том, насколько они были искренни, не было ли в них подвоха, не хотел ли учитель заставить Инь Юя задуматься над своими чувствами? Над тем, кто он такой, какой он на самом деле. Но тогда он, к своему стыду, принимал их за чистую монету. Ну в самом деле, разве он не близок к совершенству, если даже это ходячее бедствие беспрекословно слушается только его, верит только ему? Душа Инь Юя металась и стонала. Выходило, что он не придавал значения ничьим чувствам, в том числе и своим, и при этом все его внимание было обращено к тому, чтобы нравиться всем. Ему хотелось быть хорошим для других, и он становился для всех таким, каким, считал, должен быть идеальный совершенствующийся: доброжелательным, терпеливым, спокойным. Но Учитель не про него ли говорил: «У людей с красивыми словами и притворными манерами мало человеколюбия»? Было ли оно вообще у Инь Юя? Любил ли он людей? Любил ли он хоть кого-то? Он не замечал в злости Цзянь Юя боли и попыток вызвать его на откровенность, попыток докопаться до него подлинного — так глубоко в нем самом был спрятан он настоящий: гадкий, жалкий, мелочный, завистливый, тщеславный, неспособный к искренним чувствам, лживый и лицемерный… Он не хотел видеть чувств Ичжэня, называя их для себя братской привязанностью и благодарностью. Он бесконечно врал самому себе, не желая признаться, что терпеть Ичжэня ему легко лишь оттого, что он испытывает к нему симпатию, что его сердце открыто для этого ребенка. Он чувствовал свое превосходство над остальными братьями, не выносящими Ичжэня. Но в этом не было ни капли его заслуги, ни капельки доброты, ни малой толики труда, только эгоизм, самолюбие и самодовольство. *** Он взял с собой на небо Цзянь Юя и Цюань Ичжэня, наивно и самодовольно полагая, что среди бессмертных совершенных небожителей, напитываясь миром и тишиной Небес, они наконец осознают свои недостатки и начнут исправляться. Он также уповал на то, что вознесшиеся боги, в отличие от людей, не раздражительны и не мелочны. Но все оказалось не так. Эти так называемые боги были высокомерными, самовлюбленными, заносчивыми. Лицемерными и фальшивыми настолько, что наивное лицемерие Инь Юя, желающего нравиться всем, здесь совершенно потеряло смысл. И Инь Юй с горечью вспоминал слова Учителя: «Я не думаю, чтобы неискренний человек был годен к чему-либо. Каким образом может двигаться большая телега без перекладины для постромок или малая телега без ярма?» А ведь Инь Юй никогда не бывал искренним, потому что быть искренним разве не значило показать свою внутреннюю немощь, несостоятельность, неспособность ни к чему хорошему? Но разве не лицемерием было скрывать это все в затхлой глухой глубине своей темной натуры? …На Инь Юя здесь никто не обращал внимания, никто его не любил, кроме Цзянь Юя и Ичжэня — людей, чью любовь Инь Юю день ото дня становилось все труднее выносить. Конечно, ему было плохо в Небесной столице. Он старался получить любовь верующих, он столько сил тратил на выполнение их дурацких просьб, а между тем от недостатка внимания Ичжэнь не знал куда себя деть и постоянно дрался и скандалил, а Цзянь Юй сходил с ума от злости. Это он, Инь Юй, погубил их всех в своем слепом желании соответствовать статусу небожителя. Но как он мог соответствовать? Он был просто старательным. На земле этого было достаточно, чтобы все им восхищались. Но здесь надо было стать величественным и великолепным… А великолепным был Ичжэнь. Ичжэнь… Пока Инь Юю приходилось защищать его от жалоб других небесных чиновников, пока он чувствовал себя по-прежнему шисюном, способным помочь и позаботиться, ему было более-менее легко. По крайней мере, в отношении Ичжэня ничего не поменялось. Наоборот, замечая иногда тревогу и печаль Ичжэня, его досаду и обиду, Инь Юй жалел его, и эта жалость становилась непонятной нежностью. Ощущение, что Ичжэню так же плохо на небе, как и ему, что Ичжэнь его понимает, было… сладким. Когда же Ичжэнь вознесся, особенно очевидно стало то, что он — настоящий небожитель, блистательный и великолепный. Такой, каким Инь Юй не смог бы быть никогда. Эта сияющая сила была сокрушительно прекрасна. Она заполняла собой все, и ее на самом деле нельзя было никак унять и заставить струиться по узкому руслу правил. Конечно, он занял весь запад, потому что Инь Юю никогда не хватало яркости и размаха. Все дальше отходя в сторону, Инь Юй не мог прямо поговорить с Ичжэнем и попросить его немного унять свой пыл и чуть-чуть подвинуться. Сделать так, чтобы они действовали вместе, уступая друг другу, как делали боги-покровители юга, например. Да, Ичжэнь этого не понимал, ему нужно было всего лишь объяснить, и он ничуть бы не обиделся, но Инь Юй никак не мог переступить через свою гордость и сделать этот шаг. Его зависть росла и разъедала то хорошее, что еще оставалось в его душе. Но самое ужасное было в том, что Инь Юй прекрасно понимал, как безосновательна и глупа его ненависть к Ичжэню. В том, что он такой, вины Ичжэня не было. Инь Юй сам был виноват в том, что не научил его видеть других людей — да, своей успокоительной ложью он залепил глаза Ичжэня окончательно. И теперь сам страдал от его душевной слепоты и неделикатности. Страдал, но как мелки и жалки были его страдания! Зависть, уязвленное самолюбие! О Небеса! Да что же это такое? Он не имел права завидовать Ичжэню и злиться на него, но не мог избавиться от этих недостойных чувств, они разъедали его, отравляя и так не очень-то радостную жизнь в Столице бессмертных… Он даже Цзянь Юю завидовал, потому что его ненависть была искренней и незамутненной никакими муками совести. Какой же он мелкий, гадкий и жалкий человек… Лежа в постели без сна, он вспоминал прекрасную жизнь в клане, и в голове у него крутились мудрые высказывания Конфуция, с которыми он всегда сопоставлял свою жизнь, проверяя меру своего совершенствования. Сколько теперь он чувствовал горечи в этих простых и правильных словах: «Благородный в душе безмятежен. Низкий человек всегда озабочен». «На самом деле, жизнь проста, но мы настойчиво ее усложняем». «Если ты ненавидишь – значит тебя победили…» Да, Инь Юй чувствовал себя разбитым, побежденным. Все, во что он верил, к чему стремился, оказалось фальшивкой. Он сам был жалкой подделкой под благородного человека, блестящей снаружи, но трухлявой и мерзкой внутри. Он никогда не был тем, кем хотел казаться. Почему? Почему то, во что он верил, оказалось лишь оболочкой, почему эти убеждения не проникли в его сердце? Неужели оно на самом деле такое гадкое и грязное, что никакой труд не может его очистить? Хуже всего было то, что Инь Юй видел, как здесь, среди бессмертных богов, никто не задумывался об этом, никто не переживал о том, что они так далеки от совершенства, что они по-прежнему остаются страстными смертными, обретя лишь внешнее сияние. Они только и делали, что соревновались, кто из них сверкает ярче. Почему он не мог так? Натереть свою зеркальную внешность до блеска и пренебречь грязью и копотью внутри… Это противоречие мучило его. Все было не так. Все было не так! Инь Юй больше не мог видеть Ичжэня: буря противоречивых чувств, в которых преобладали разочарование, раздражение, стыд и раскаяние, выматывала его. При встречах с Ичжэнем Инь Юя накрывало тоской и бессилием. Осознание того, что надо поговорить и все прояснить (ведь Ичжэнь страдал, Инь Юй это ясно видел), и нежелание признавать перед Ичжэнем, что он вовсе не прекрасный добрый шисюн, в котором тот так нуждается, смешивалось с уязвленной гордостью и страхом потерять лицо. Цзянь Юй подливал масла в огонь, постоянно ругая и понося Ичжэня. Это было мучительно. Потому Инь Юй почти не выходил из дворца, сидел у себя во внутренних покоях и старался избегать встреч с Цзянь Юем тоже. Именно по этой причине, поймав божество парчовых одежд, Инь Юй сам понес отчет во дворец Линвэнь, а не попросил Цзянь Юя. Только лишь чтобы его не видеть. И у ворот своего дворца встретился с Цюань Ичжэнем. — Шисюн! — Ичжэнь кинулся к нему через всю улицу и схватил за рукав, будто боялся, что Инь Юй от него ускользнет. — Здравствуй, Ичжэнь, — Инь Юй блекло улыбнулся. — Шисюн, мы так давно не виделись! — Да, я был немного занят… — Я знаю! Шисюн такой добрый, что всегда выполняет все просьбы этих дурацких верующих. Но… я… я скучаю по шисюну, — Ичжэнь старался заглянуть Инь Юю в глаза, но тот отвел взгляд: он не хотел видеть выражение лица Ичжэня — ему хватало и своей боли. — Хорошо, — наконец выдавил он. — Заходи как-нибудь на днях. Может, я буду свободнее, и мы по… поболтаем. — Правда? А сейчас? Сейчас ты очень занят? — Я… немного устал, — и это была чистая правда. Инь Юй постоянно чувствовал теперь эту нудную усталость — свидетельство оскудения духовных сил. — Ладно, хорошо. Я приду завтра. — Завтра? — Инь Юй внутренне сжался. — Завтра я не уверен, что смогу побыть с тобой… — Тогда послезавтра? — Может быть, не знаю, Ичжэнь… — Инь Юй попытался освободить свой рукав от хватки цепких пальцев своего шиди. — Ичжэнь, пусти меня: я пойду. — Хорошо, — кивнул Ичжэнь и медленно разжал руку. — Тогда отдохни хорошенько, шисюн. Инь Юй ничего не сказал. Только чуть кивнул и, не обернувшись, проскользнул в ворота, так ни разу не глянув на Цюань Ичжэня. Он смотрел на Ичжэня сейчас, сквозь свои воспоминания, и ему было пронзительно жалко своего маленького потерянного шиди. Почему он не хотел ничего видеть? Почему думал только о себе? Сейчас, в тысячный раз переживая все эти события, он уже не мог искренне сочувствовать себе. Мерзкая склизкая жижа в его душе была отвратительна. Сопереживать человеку, который бесконечно ковыряется в ней по собственной воле, невозможно. Инь Юй с замиранием сердца продвигался к ужасным событиям, послужившим причиной его изгнания. Он снова и снова испытывал гнев, отчаяние, безысходность — и облегчение. Как бы дико ни было произошедшее, узел в его отношениях с Ичжэнем был разрублен, мосты сожжены. В его жизни больше никогда не будет человека по имени Цюань Ичжэнь — человека, которому он причинил боль из-за своей слабости и несовершенства. Из-за своей гнилой завистливой природы. Наконец-то Ичжэнь его возненавидит, и это будет то, что он действительно заслужил. *** Дальнейшее происходило как в бреду. Необходимость зарабатывать на жизнь, разрушительная злоба Цзянь Юя, без конца подтачивающая силы их обоих. Цзянь Юй мог заниматься врачеванием, Инь Юй пытался продавать каллиграфию и реставрировать старинные свитки. Иногда им удавалось за небольшую плату избавить людей от мелкой надоедливой нечисти. Все бы ничего, но ненависть Цзянь Юя к Ичжэню была настолько мучительна и велика, что обратилась на весь мир, и на них самих тоже. Это чувство медленно поглотило Цзянь Юя, превратившись в лихорадку. Он задыхался, кашлял кровью и проклинал весь мир. Цзянь Юй отказывался лечиться, говоря, что после Столицы бессмертных ему свет белый немил. Он проклинал Цюань Ичжэня, но Инь Юй прекрасно понимал, что в случившемся только его вина. Он не смог быть безупречным… Прошло чуть больше года, и Цзянь Юй умер, но Инь Юя в покое не оставил. Эти месяцы стали самым темным кошмаром в его жизни. Даже годы в Столице бессмертных после вознесения Ичжэня больше не казались такими мучительными. Озлобленный дух Цзянь Юя терзал его своей ненавистью ко всему миру, к нему самому — и это гулко резонировало с его собственными чувствами. Все, что говорил ему Цзянь Юй, было правдой. И правдой были мудрые слова великого Учителя: «Если кто-то хочет тебя сильно обидеть, значит ему еще хуже». Цзянь Юю было еще хуже, и в этом была только его вина. — Ты постоянно своей лживой доброжелательностью вводил всех в заблуждение. Даже Небеса приняли тебя за совершенного, достойного вознесения! На самом деле, ты лицемерный, завистливый, жалкий, мелочный. Ты допустил возвышение этого проклятого Ичжэня, ты тащил его, не знаю на какую выгоду рассчитывая, и в результате ты просчитался, ты ничего не получил. Ты ничтожный глупец! Ты сломал мою жизнь, взяв меня с собой в Столицу бессмертных. Ты погубил меня! Цзянь Юй представлял опасность для людей: он мог напасть и убить, пожираемый своей злобой. Инь Юю пришлось уйти подальше от человеческого жилья. Он вынужден был отказаться от сна, чтобы следить за духом друга, поскольку тот, не находя утешения в издевательствах над ним, стремился причинить вред простым людям. Все силы, которые у Инь Юя оставались, он тратил на попытки сдержать дух Цзянь Юя. Вот тогда-то явился Чэнчжу и спас его. Видно, все же есть в мире некие милосердные силы, готовые прийти на помощь человеку в отчаянии. Когда озлобленный дух успокоился, Инь Юй почувствовал наконец облегчение, и в благодарность Чэнчжу за помощь, хотя тот и не просил никакой награды, он решил отныне служить ему верой и правдой. Так он поселился в Призрачном городе. Но несмотря на доброе отношение к нему Градоначальника и всех его подчиненных, Инь Юй не мог быть там ни счастлив, ни спокоен. Разве таким он в юности представлял итог своей жизни? Безликий помощник непревзойденного демона… И уголком сознания отмечая, с какой радостью и теплом к нему относятся демоны и призраки, он только сильнее страдал, потому что не их любовь хотел он заслужить. И потому, что он ничего не делал, чтобы им понравиться. Они относились к нему хорошо, но он сам уже не мог к себе хорошо относиться. Однажды, выполняя задание Чэнчжу, он был в столице и, ожидая назначенной встречи, зашел в книжную лавку. Ничего особенного там не было, но Инь Юю нечем было заняться, и он не спеша бродил между полками, читая заглавия. Он потянулся за книгой, название которой его заинтересовало, и, доставая ее, зацепил «Беседы и суждения» Конфуция. Книга выпала ему в руки. Она была точь-в-точь как у него в детстве — та, по которой он учился. Будто привет из прошлого… Инь Юй бездумно раскрыл ее наугад и прочел: «Не тот велик, кто никогда не падал, а тот велик, кто падал и вставал». О, да. Какое уже тут величие. Упав, Инь Юй так и не смог подняться… Он хотел было убрать книгу на полку, но его окликнул продавец: — Господин, вы что-нибудь выбрали? Вздрогнув, Инь Юй ответил: — Возьму вот эту… Он оплатил покупку и вышел из лавки. Зачем ему теперь «Беседы и суждения»? Вернувшись к себе, он убрал книгу подальше с глаз. Великий учитель очень велик и мудр. Его величие и мудрость невыносимы для изгнанного бога. Но хуже всех несоответствий и странностей новой жизни был Цюань Ичжэнь, который постоянно его искал. Инь Юй упорно избегал встреч с ним, заглушая муки совести мыслями о том, что Ичжэнь наверняка его ненавидит и жаждет мести. Инь Юй не столько боялся смерти или чего там еще… Он боялся правды, боялся понять, что упрямый шиди по-прежнему любит его. Ему было страшно в этом осколке прошлого увидеть свои прежние мечты, иллюзии и упования. Как-то раз Чэнчжу между делом, отправляя Инь Юя с очередным поручением, сказал: — У меня для тебя тут есть небольшой подарок, — и протянул ему маленькую шкатулку. — Так, безделушка. За свою службу ты достоин большего, но… — Мне не нужна награда, — Инь Юй торопливо поклонился, принимая подарок. — Открой. Инь Юй повиновался. В шкатулке лежал медальон из теплого камня цвета меда, а внутри этой капли застыло невиданное насекомое. — Говорят, — небрежно бросил Чэнчжу. — Это не камень, а затвердевшая смола. Видишь, в ней навсегда заключена какая-то муха. Она умерла, увязнув и задохнувшись, а могла бы прожить и дольше. Но зато хорошо сохранилась на века. Даже не знаю, что лучше, — он усмехнулся. …Скрываясь от себя, промерзнув до самого дна, застыв доисторическим насекомым в янтаре под толщей соленой воды, вдали от жизни и радости, он продолжал существовать только потому, что исполнял свой долг. Так прошло триста лет, и могло бы пройти еще больше. В конце концов эти оранжевые камушки лежали в море тысячелетиями… Но о том, что предназначение человека вовсе не в этом, ему напомнил не кто иной, как великий учитель, «Беседы и суждения» которого он засунул в шкаф и никогда больше не доставал. Однажды Чэнчжу передал ему лопату Повелителя земли. Повертев ее в руках и немного подумав, Инь Юй открыл дверцу полупустого шкафа, где не хранилось ничего ценного, и увидел на полке книгу. Сколько лет она пролежала там? Сто? Двести? Он совсем не помнил, откуда она взялась. Ее обложка за эти годы покрылась толстым слоем пыли, и название стало невозможно прочесть. Инь Юй взял ее в руки и, отряхнув пыль, рассеянно пролистнул несколько страниц. Затем, опустив глаза, прочел: «Зло ошибки не в том, что она бывает, а в том, что люди, сделав ошибку, не стараются исправить ее». Исправить ее! Инь Юя захлестнуло горячей волной. Стыд, страх, отчаяние — все эти чувства по-прежнему жили в нем, медленно шевелясь под толстым слоем льда. Он задохнулся. Нет. Нет-нет, ничего нельзя исправить. Цюань Ичжэнь на небе, он сам на земле. Между ними больше не может быть ничего, кроме ненависти или, в лучшем случае, безразличия. Кроме пустоты. Инь Юй сел на кровать, выравнивая дыхание, успокаивая сердцебиение. Все должно оставаться так. Ничего не нужно менять. Ничего нельзя исправить. Все давно кончено, все закончилось триста лет назад. …Когда он увидел Ичжэня внутри горы, его охватили такие противоречивые чувства, что он поначалу даже не мог пошевелиться. Но среди них преобладали два: желание помочь и желание сбежать. Помочь и сразу сбежать. Конечно, он не сомневался, что Ичжэнь узнает его, едва увидев, потому-то его и ударил. Кто же знал, что у его шиди такая крепкая голова? Дальше — только смятение от путаницы чувств и мешанины мыслей. Он пришел в себя, лишь когда Чэнчжу превратил Ичжэня в неваляшку. С какой-то тайной теплотой — тайной даже для себя самого — он положил эту смешную куклу себе за пазуху. А потом их путешествие на запад страны. С каким восторгом, с какой надеждой, нежностью и с какой скрытой болью Ичжэнь смотрел на него, пока он объяснял, что случилось. Тысячу раз снова пройдя этот путь, Инь Юй больше не мог скрывать от себя правду. Ичжэнь не злился на него, не испытал к нему ненависти. Он продолжал его любить. А он? Чем он мог ответить своему шиди? Душа Инь Юя снова заметалась, ударяясь о стены своего обиталища. Если бы она была материальной, она бы разбилась до крови. Инь Юй хотел вырваться на волю, кинуться к Ичжэню и провести ладонью его по растрепанным волосам. Сказать: «Прости». Прошептать: «Спасибо». Невыносимо. Но до конца еще далеко. Самое страшное впереди. Тысячу раз переживая свою смерть — отчаяние, бессилие, злость, разочарование, боль души, втягиваемой в проклятую окову, тысячу раз раскрывая перед Его Высочеством и перед своим глупым шиди гадкое, мелочное, темное сердце, он снова жалел себя: погибшие надежды, утраченные иллюзии, прожитую впустую жизнь и такую бестолковую смерть. Но в конце концов он устал от этого и перестал смотреть на себя. Он взглянул на окровавленного Ичжэня, лежащего на полу, и увидел его взгляд — взгляд человека, теряющего самое дорогое, то, что давало его существованию смысл. И наконец осознал всю жестокость своей предсмертной отповеди. Услышать такое от дорогого человека… Понять, что ты был виноват, но никогда не будешь прощен… — Ичжэнь! Все не так! Все было не так! — кричала душа Инь Юя. — Я опять солгал тебе, себе. Я никогда не испытывал к тебе ненависти, никогда, слышишь? Прости меня! Прости, Ичжэнь! Ичжэнь… — Шисюн… Шисюн! *** Кто-то касался его лица и звал его. Инь Юй с трудом открыл глаза. Над ним в сумеречном полумраке склонялся его глупый шиди — повзрослевший, осунувшийся, бледный, но с такими же горящими надеждой и нежностью глазами. — Шисюн, ты очнулся… Инь Юй моргнул, сглотнул и чуть шевельнул губами. Он не мог понять, где и когда находится, но рядом был Ичжэнь, и нужно было наконец опустить его. Ичжэнь вскочил и, торопливо схватив со стола чашку, поднес ко рту Инь Юя. Тот жадно выпил все и прошептал: — Прости… — Нет, шисюн, то есть, да, нет, ты прости меня. Я, я виноват, шисюн, я… — Тссс, — Инь Юй закрыл глаза. Сил не было, но он сказал самое главное, что хотел сказать Ичжэню, теперь можно было и умереть спокойно. Однако он не умер и не вернулся в прошлое. Он погрузился в глубокий сон, наполненный какими-то отголосками, лепестками, солнцем и чьим-то знакомым присутствием. В том сне не было ничего определенного, и все же там было хорошо. Когда Инь Юю надоело блуждать в этом теплом и светлом пространстве, он проснулся. Комнату заливал прозрачный утренний свет, над постелью чуть шевелились тонкие занавески, а у него под мышкой покоилась растрепанная кудрявая голова. После тысячи своих мучительных жизней трудно было поверить в эту безмятежную идиллию. Ичжэнь спал, держа его ладонь. Инь Юй положил Ичжэню на макушку свободную руку и погладил пальцами спутанные волосы. Он не понимал, что сейчас чувствует. Облегчение? Радость? Растерянность? Ему казалось, будто боль и мрак остались за порогом смерти, откуда он вынес лишь благодарность и жалость к Ичжэню. Впрочем, может у него просто не было сил. Это тело, так долго (как долго?), не использовавшееся по назначению, было невероятно слабым и беспомощным. Вернувшаяся душа с трудом обживала его заново, и было ясно, что оно совершенно не в состоянии подпитывать и поддерживать ее терзания. Едва пошевелив рукой, Инь Юй уже почувствовал непреодолимую усталость. Этого движения было достаточно, чтобы Ичжэнь проснулся. Он сонно посмотрел на Инь Юя и засиял улыбкой: — Шисюн, ты вернулся. — Сколько времени прошло? — он хотел спросить еще о многом, но язык не ворочался. — Три года, — с готовностью отозвался Ичжэнь. — И ты все время… — Это ничего! Чэнчжу сказал, что может пройти и десять лет, пока тебе не надоест находиться в проклятой окове. — Не надоест — мне? — Да! После того, как Цзюнь-у был повержен, лишен магических сил и заключен под горой, действие проклятой оковы прекратилось. Твоя душа могла ее покинуть в любое мгновение и вернуться в тело, потому что оно оставалось живым. Все это время у тебя билось сердце, и ты дышал, — с какой-то трогательной теплотой проговорил Ичжэнь. — Но ты почему-то не хотел. Только сегодня под утро… Я так счастлив, — и он жизнерадостно улыбнулся. Инь Юй ответил слабой улыбкой. Вдруг Ичжэнь помрачнел и серьезно спросил: — Шисюн, ты простишь меня? — Ты меня прости, Ичжэнь. — Я? Но я не… — Тихо, — Инь Юй поморщился. У него больше не было сил слушать. — Тебе больно? Что случилось? — Устал, — он закрыл глаза, и легкая дремота подхватила его в мягкие ладони. Ичжэнь смотрел на него с тревогой и нежностью. Как мало сил… Даже поговорить не получается, а Ичжэню так много надо сказать! Он присел рядом и положил руку на запястье Инь Юя, передавая духовную энергию. Глядя в это родное, изученное до мельчайших деталей лицо, Цюань Ичжэнь погрузился в привычное состояние сонной задумчивости, бродя среди образов, воспоминаний и обрывков мыслей. Шисюн вернулся, и Ичжэнь был в сладком предвкушении чего-то хорошего. Это было похоже на вечер накануне праздника, на ожидание подарка на день рожденья. Но, с другой стороны, после всего, что между ними произошло, после того, как он обидел шисюна и тот так много лет избегал его, можно ли ждать, что все будет, как раньше? Впрочем, шисюн, кажется, не сердился на него. Он сказал: «Прости». Но не сказал, что сам прощает Ичжэня. Может быть, просто у него не хватило сил сказать? Он же сразу уснул… Обычно в это время Ичжэнь отвечал на молитвы верующих. Но сегодня шисюн очнулся, и он не решался сдвинуться с места. Он заказал еду на небесной кухне и стал ждать. От нетерпения о не мог сосредоточиться ни на чем, хотя честно пытался выполнять прошения людей. Мысли его разбредались и духовные силы не концентрировались. Единственное, что могло удерживать его внимание, было спокойное лицо шисюна, потому Ичжэнь снова сел на кровать и впился в него глазами. За три года он выучил все до малейшей черточки. Кроме родинки под правым веком, он нашел еще совсем крошечную родинку на верхнем левом веке, две родинки на правом виске, почти у самых волос, родинку на мочке левого уха… Энергичный и непоседливый, теперь он мог часами сидеть, созерцая это лицо — свое единственное сокровище на земле и на небе. Инь Юй открыл глаза. Ичжэнь вздрогнул и тут же метнулся к столу: — Шисюн, выпей лекарство, — он подал Инь Юю пилюлю и чашку воды. — Как ты себя чувствуешь? — Все хорошо. — Ты хочешь есть? — Да, — пожалуй, да, он хотел есть, хотя он отвык от этого тела и его потребностей, и еще не понимал толком, было ли охватившее его беспокойство голодом или чем-то другим. Ичжэнь принес еду и расставил все на столике перед Инь Юем. Инь Юй опасался, что не сможет держать палочки. Но все обошлось. Впрочем, процесс поглощения пищи оказался слишком утомительным, так что, съев немного риса и овощей, Инь Юй уснул, не донеся палочки до губ. Заметив это, Ичжэнь прикусил губу. В носу у него защипало. Почему так? Он уговаривал себя, что не стоит слишком торопиться, но теперь, когда шисюн проснулся, ему хотелось поскорее получить еще больше шисюна. Чтобы не расстраиваться и не травить себе душу, Ичжэнь собрался с мыслями и особенно рьяно принялся исполнять прошения верующих. Инь Юй снова проснулся, когда солнце уже клонилось к закату. Он чувствовал себя отдохнувшим и даже попробовал сесть, но у него так сильно закружилась голова, что он оставил эти попытки. Его движение, однако, не осталось незамеченным, и Ичжэнь поспешно приблизился к кровати. — Шисюн? Ты проснулся? Инь Юй плотно закрыл глаза, притворяясь спящим. Он не понимал, как вести себя с Ичжэнем. Прежде чем встретиться с ним снова, надо решить для себя этот вопрос. Может, надо было с ним серьезно поговорить и все выяснить? При мысли о задушевных беседах Инь Юй почувствовал усталость. Нет… на это у него сейчас не было сил. Вести себя как ни в чем не бывало? Будто ничего не произошло? Сейчас для него это лучше всего: если не было возможности убежать, он мог хотя бы избежать неприятных разговоров. — Шисюн? — повторил Ичжэнь, склоняясь над постелью. Инь Юй открыл глаза. — Помоги мне сесть, Ичжэнь, — попросил он. Ичжэнь со всей осторожностью усадил его и обложил со всех сторон подушками. Это было трогательно. Они сидели рядом не говоря ни слова и смотрели в окно. Несколько раз Ичжэнь порывался что-то сказать, но Инь Юй прикрывал глаза и тихо качал головой. — У тебя красивый сад. Даже то, что видно отсюда, очень хорошо, — сказал наконец Инь Юй после долгого молчания. — А-а, ну да, — согласился Ичжэнь. Его никогда не интересовал ни этот сад, ни этот дворец, но если шисюну хотелось об этом поговорить, он попробует поддержать беседу. — И чем он тебе так нравится? — Удивительно грамотным нарушением правил садового искусства, — улыбнулся Инь Юй. — Чем-то похож на тебя, но… не такой необузданный. — Шисюн, ты знаешь… я давно хотел тебе сказать… — Тссс. Слышишь? Цикады. Они помолчали еще немного, слушая цикад, пока те не умолкли, уступая очередь сверчкам. Ичжэнь снова не выдержал: — Шисюн, я все хотел тебя спросить… — Подожди, шиди, посмотри, как хорошо. Звезды уже появились… Помнишь, как у Ду Фу сказано? «Люди при жизни не видят друг друга и движутся, как звезды Шэнь и Шан…» Ичжэнь вдохнул. Звезды Шэнь и Шан… Какая-то, кажется, не очень хорошая история с ними была связана. Но он решил не переспрашивать у шисюна. Шисюн продолжал от него убегать… *** Так прошло несколько дней. Инь Юй уже начал вставать, но все же большую часть дня проводил по-прежнему в постели. Цюань Ичжэнь просто наслаждался его присутствием и совсем прекратил все попытки о чем-то поговорить. Вот и теперь он держал руку Инь Юя, бездумно перебирая его пальцы. — Ичжэнь, — строго сказал Инь Юй, неожиданно заметив это. — Ты привык… гм… так обращаться с моим телом, будто это шелковая занавеска с бахромой. — А… Шисюн, прости, я… — Ичжэнь, вздрогнув, выронил его кисть. — Прости, если тебе неприятно… — Я не говорил, что мне неприятно, — отозвался Инь Юй и, тут же поняв, что его поведение похоже на кокетство, смутился и отвернулся. Его уши порозовели, а щек коснулся румянец. Цюань Ичжэнь поспешно схватил его за руку и восхищенно уставился ему в лицо. С его шисюном происходило что-то такое, отчего у Ичжэня все горело внутри и хотелось стиснуть его в объятиях и сделать еще что-нибудь, еще что-нибудь… С трудом сдерживаясь, Ичжэнь поерзал на кровати, сжимая в ладонях пальцы шисюна. Инь Юй исподтишка бросил взгляд на это щенячьи восторженное лицо: только языка высунутого не хватает, — и уголки его губ дрогнули. Он продолжал смотреть в окно, но краем глаза наблюдал за Ичжэнем, который, подавшись вперед, замер в радостном предвкушении. — Ичжэнь, — его голос звучал нарочито спокойно. — Вместо того, чтобы заниматься всякой ерундой, давай лучше поговорим о чем-нибудь интересном. — Давай! — с готовностью отозвался Цюань Ичжэнь, подаваясь еще немного вперед от снедающего его нетерпения. — Хочешь, я расскажу тебе притчу? — Да, шисюн! — Она записана в трактате «Ле-цзы» и повествует о том, как к одному юноше не опускались чайки. В давние времена на берегу Восточного моря жил юноша-рыбак, который очень любил чаек. Каждый раз, выходя в море, он кормил чаек мелкой рыбой и креветками, попавшими в его сети. Постепенно чайки привыкли и стали доверять ему. Они кружились у него над головой, садились на борта лодки и даже ему на плечи, брали пищу из его рук. Юноше нравилось играть и развлекаться с ними. Однажды отец юноши заметил это и попросил сына поймать ему чайку для забавы. «Это непросто», — отозвался юноша, но отказать не смог. Однако, когда на следующий день он вышел в море, ни одна чайка не приблизилась к нему. — И он никого не поймал? — Нет. — И о чем эта притча? — О том, что к человеку, нарушившему обещание и допустившему дурные мысли, уже нет доверия, и дружбы он не достоин. — А-а, — протянул Цюань Ичжэнь, но на его лице не отразилось понимания. Подумав, он снова спросил: — Почему ты рассказал мне эту историю? — А ты не понимаешь? — Инь Юй прямо посмотрел на него, и его шиди отчаянно замотал головой. — Ну, может быть, потому что я обманул твое доверие? Как ты можешь по-прежнему мне верить? — Шисюн! Я… — Молчи, — вздохнул Инь Юй и, прикрыв глаза, откинулся на подушки. Он понял, что не готов услышать то, что хотел сказать Ичжэнь. К счастью, этот трюк всегда срабатывал: стоило Инь Юю закрыть глаза, как Ичжэнь переставал его дергать, трепетно оберегая покой шисюна. Только долго ли он сможет так прятаться? Насколько хватит терпения Цюань Ичжэня? Сколько он сам сможет выдерживать это двусмысленное положение? *** Постепенно к Инь Юю вернулись силы, он даже начал тренироваться, тайком от Ичжэня, пока тот отвечал на молитвы: очень уж боялся, что шиди захочет сразиться с ним, а какие ему теперь сражения с молодыми богами войны? А еще ему нравилось бродить по саду, неухоженному и заросшему, так похожему на его бестолкового шиди. Нравилось. Но чем дольше он оставался в Столице бессмертных, тем тяжелее было у него на душе. Здесь он был не у дел. Читать, бродить по саду, слушать пение птиц и стрекот цикад, любоваться цветами, сочинять стихи, болтать с шиди о разных незначительных вещах — все это, конечно, прекрасно… Но Инь Юй не привык ничего не делать! Ичжэнь как-то передал ему привет от Его Высочества. Потом Наследный принц зашел его проведать и между делом обронил, что Чэнчжу спрашивал о нем. Вернуться на службу к Чэнчжу — это был выход. Дело. И возможность уйти от неизбежного откровенного разговора с Ичжэнем. Инь Юй сидел в Беседке огненных лилий и смотрел, как бабочки перелетают с цветка на цветок. Решение оставить Ичжэня сегодня окончательно созрело в нем. Вдруг раздался я треск ломаемых веток: Ичжэнь не утруждал себя хождением по дорожкам. Если ему было нужно, он шел напролом, не жалея прекрасных цветов и редких деревьев. — Шисюн, ты здесь, — обрадовался он и сел рядом. Инь Юй смотрел на его счастливое лицо и молчал. Он немного засомневался в правильности своего намерения, но отступать не собирался. — Ичжэнь, я хотел с тобой попрощаться, — наконец выговорил Инь Юй. — Шисюн, ты хочешь уйти? — во взгляде Цюань Ичжэня было столько отчаяния, что Инь Юй снова усомнился в своем решении, однако коротко бросил, озвучивая свою неприятную давнюю мысль: — Мне тут нечего делать. — Ты вернешься в Призрачный Город? — Да, если Чэнчжу еще пригодится моя помощь. — А я? — Ты остаешься на небесах, — Инь Юй пожал плечами и тут же пожалел и о своих неосторожных словах, и о небрежном жесте. Он обещал себе не причинять Ичжэню боль, а сам… Ичжэнь съежился и померк, услышав сказанное Инь Юем, но не возразил. Только продолжал молча смотреть на своего жестокого шисюна. Инь Юю стало его пронзительно жаль, и все же он, не удержавшись, спросил: — Я был так несправедлив к тебе, причинил тебе столько боли… Как ты можешь по-прежнему относиться ко мне хорошо, Ичжэнь? Я чуть не убил тебя! — Шисюн, ты… Я это заслужил. Сам во всем виноват: делал тебе больно и не понимал… Знаешь, в эти три года я думал больше, чем за всю предыдущую жизнь, потому что услышал твои слова… — Ичжэнь, прости. Я не должен был тогда говорить все это. То, что я сказал… не все было правдой. Я никогда не испытывал к тебе ненависти… Даже тогда, в Столице бессмертных. Это было, скорее, раздражение, злость на твою тупоголовость и мою неспособность справиться с ситуацией. Но эта злость была так велика, что мне хотелось причинить боль и себе, и тебе, потому я и сказал тогда: «Ненавижу». — Я знаю, шисюн! Его Высочество мне объяснил. — Его Высочество? — Да, он объяснил мне все, что ты чувствовал, что думал… я… я так виноват перед тобой! Я ведь… В общем-то мне непросто причинить вред, я очень прочный. У меня в душе помещается совсем мало чувств. Только ярость и любовь. Как, ну, как два корабельных каната — такие толстые, что их не перерубить. А ты, шисюн… ты такой хрупкий. У тебя душа из множества шелковых нитей, они так легко рвутся, и я… Ох, шисюн! — Ичжэнь закрыл лицо руками. Инь Юй был поражен. Ичжэнь изменился: он стал задумываться о душевном состоянии других людей? Вернее сказать, другого человека. Одного другого человека… Чем он это заслужил? Ему стало так неловко, так стыдно, что он пробормотал, криво усмехнувшись: — Ичжэнь, да ты поэт. Неужели сам придумал? — Нет, мне рассказал Его Высочество. И когда он мне объяснил, сколько всего ты чувствовал одновременно: столько противоречивых мыслей и чувств — я таких слов то даже не знаю! Я подумал, как ты вообще не сошел с ума? Как ты все терпел и не прибил меня на месте, ведь причиной этого ужаса был я! — Но ты не виноват, что я такой, хм, такой хлипкий. Тебе не обязательно… — Нет! Мне обязательно! Ведь я люблю тебя! Я не хочу причинять тебе боль. Хочу, чтобы тебе было хорошо. Но я так все испортил и теперь не знаю, можно ли что-то исправить. Инь Юй молчал, глядя на лилии, качающие яркими головками от прикосновений ветра. Исправить… Распутать этот клубок противоречий или забросить его в дальний угол и просто жить? Быть с Ичжэнем, потому что тот в нем нуждается и потому что он сам нуждается в нем. Если Ичжэнь не злится и не обижается, а просто любит… Любит? — Ичжэнь, скажи, почему ты меня любишь? За что? Я ведь так часто тебя обманывал, лукавил с тобой, лицемерил, пренебрегал твоими чувствами наконец. Ты ведь не знаешь, какой я на самом деле… — Все, что о тебе знаю, я люблю! — горячо сказал Ичжэнь. — Твою ранимость, твою растерянную улыбку, твое лицо, родинку на веке… твою сдержанность, спокойный голос, твой почерк… Все! — Но это… Ичжэнь, это такие мелочи и в этом нет никакой моей заслуги, — вздохнул Инь Юй. — А ты хочешь, чтобы я любил тебя за твои заслуги? Разве любят не просто так? — А? — Разве любят не просто потому, что любят? Но если ты хочешь, чтобы я рассказал тебе о том, какой ты хороший, я могу! Ты… — Не надо, — Инь Юй поморщился. — Я вовсе не хороший. — Шисю-ун! — простонал Ичжэнь. — Для меня ты самый лучший. Но даже если ты нехороший, я тебя люблю. Пусть! Я люблю тебя за то, что ты такой… м-м, нехороший, несовершенный, что ты — это ты. Я ведь тоже нехороший и несовершенный, а ты всегда был добр ко мне. — Но в этой доброте не было никакой моей заслуги, — возразил Инь Юй. — Просто ты всегда мне нравился, был мне особенно дорог. — Да, шисюн! — глаза Ичжэня загорелись. — Если бы твоя доброта была такой лишь потому, что ты просто добрый, ну, как Его Высочество наследный принц, который со всеми одинаково добрый, потому что он такой… Это не было бы чем-то особенным для меня. Тем более, если бы твоя доброта стоила тебе усилий. Какая от этого радость для меня? А так… — Ты меня поймал, — недоуменно усмехнулся Инь Юй. — Я не ожидал от тебя такой проницательности. Ты заставил меня задуматься, и, знаешь, ты, пожалуй, прав, — он помолчал немного, собираясь с мыслями затем снова заговорил: — Давай попробуем любить друг друга просто так и быть добрыми и внимательными друг к другу. Хотя бы только друг к другу. — Значит, мы можем попытаться все исправить? — с надеждой проговорил Ичжэнь. — Можем… Они сидели молча и смотрели друг на друга, изучая перемены, произошедшие с ними за долгие-долгие годы разлуки. Вдруг Инь Юй, чуть усмехнувшись, спросил: — Признайся, Ичжэнь, ты сам придумал, что любишь меня или тебя опять научил Его Высочество? — Ну… — замялся Ичжэнь. — Глупыш, — Инь Юй коснулся его лица, и Ичжэнь прижался щекой к теплой ладони. «Иногда стоит совершить ошибку, хотя бы ради того, чтобы знать, почему ее не следовало совершать», — подумал Инь Юй и улыбнулся.