Цепь, сковавшая нас всех

      — Пап, ты дома?       С кухни тут же послышался тяжёлый вздох, а затем торопливые шажки Москвы. Кошка в миг достигла Данилы и начала тереться спиной о его ноги. Он поднял её на руки, тихо прошептав приветствие.       — Пап?       — Я здесь, — слабый голос раздался где-то на кухне, и Данила сразу пошёл туда.       — Здравствуй...       Обычно очень чистая и пустая кухня предстала перед ним в ужасном виде. На столешнице лежали грязные ножи и ложки, в раковине был засор, и даже можно было увидеть, как кусочки еды плавают там. Выглядело мерзко. За столом сидел Московский, рядом с ним стояли две бутылки крепкого коньяка.       — Пап? — обеспокоенно прошептал Данила.       — М?... — Михаил приподнял голову от стола, открывая вид на красные, полные какой-то боли и отчаяния глаза.       — Что случилось? — с дрожью в голосе спросил Данила. Москва тут же выскользнула из его рук, приземляясь на паркет. Она громко мяукнула, словно просила помощи.       — На работе достали, — слишком грубо, слишком эмоционально. Даже не похоже на его привычное поведение отца. Обычно он никогда так не говорил.       — Что произошло?       — Я ненавижу их, — прошипел Московский, снова пряча лицо в ладонях. Они у него жутко тряслись.       — Кого?       — Их... Их всех! И его...       — Кого, пап?       Вместо ответа Мишины плечи задрожали, и он стал выглядеть ещё ужаснее, чем когда Данила его застал.       Даня внутренне весь напрягся, стало больно и в то же время страшно видеть его таким.       — Всех, — с невыносимой горечью прошептал Михаил.       Данила замолчал, не зная, что делать. Звонить Александру Петровичу, чтобы он сейчас же брал билет в Москву? Самому что-нибудь сказать или попытаться? Просто уйти, сделав вид, что он не видел этого?       Второй вариант показался ему лучшим. Может быть, сейчас он сможет наладить их хрупкие отношения.       С тяжёлым вздохом Даня сказал:       — Это из-за того, что происходит в мире?       Ответом послужила встрепенувшаяся голова Московского и его ошалелый взгляд. А затем он схватил полупустую бутылку коньяка и приник к её горлу. Жадный глоток алкоголя был больше похож на отчаянный вздох почти кончившегося воздуха.       — Это из-за ситуации на границе? — так тихо, как только возможно, сказал Данила, боясь спугнуть и себя, и отца. Тема больная для всех.       Александр Петрович часто запрещал ему говорить о прошлом и работе Михаила Московского, аргументируя это тем, что лучше скрасить жизнь Москвы чем-то приятным и лёгким. Но Данила тогда в отчаянии хватался за голову, пытаясь объяснить ему, что говорить с отцом про себя самого страшно. Страшно, что получит равнодушный взгляд. Страшно, что вообще не увидит хоть какой-то реакции от скупого на эмоции и реакцию для него отца.       Поэтому всё, что их объединяло, было делом уже минувших дней. Легче было выслушать о прошлом Москвы, чем рассказать, как прошёл его день. Потому что в себе Даня был уверен: он точно подаст какие-то признаки эмоций. А вот насчёт Московского мог лишь гадать.       — Так ведь? — чуть резче спросил он.       Слова вошли в тело Михаила кинжалом, расширяя рану, заставляя ещё большему количеству крови вылиться на пол.       — Да... — прошептал Миша, пряча свои голубые глаза. Совсем такие же, как и у Данилы.       — Что ты собираешься делать дальше?       — Делать дальше? Да разве у меня есть выбор? — с горьким смешком сказал Московский. Он поднял голову, упираясь прожигающим взглядом в Даню. Почему-то Даниле показалось, что такого отчаяния он ещё ни разу не видел на лице Москвы.       И слёзам чужих не верил, и слезам своим не верит.       — Я заберу то, что по праву моё. Я вложил себя в эти земли. Я взрастил их на своей крови. У меня просто нет права позволить забрать их врагам, пусть даже я в очередной раз отвернусь от части своего прошлого.       — Зачем отвергать своё прошлое? — тупо спросил Даня.       — Тебе не понять, Данила. Ты слишком молод, — с сожалением сказал Московский, но потом на его губах расцвела благодарна улыбка. — И, надеюсь, таким и останешься. И никогда не поймёшь меня. Если поймёшь, то смысл тогда в том, что я твой отец?       Почему-то его слова вызвали ком в горле у Дани. Ему захотелось расплакаться, умоляя его объяснить. Хотелось обнять такого холодного и равнодушного обычно, но такого тёплого сейчас.       — А что случится с Ди... Киевом?       С губ Москвы сорвался рваный вдох, словно ему кто-то дал под дых.       — С Митей? — Московский зажмурился, пытаясь забыть это ощущение боли, которая никогда не кончается.       — Да.       — Знаешь, Даня... У нас с ним долгая история, долгие отношения. И делать то, что я сейчас делаю — это больно. Это очень больно. Кажется, что то, что ты так долго строил, рушишь ты сам. Берёшь в руки молот и начинаешь бить кирпичи, а они рассыпаются на мелкие камни. Камни эти падают на мои ноги, ломая пальцы стоп. И кажется, что я больше не могу идти дальше.       Каждое слово наделено смыслом, каждое слово пропитано прожитый болью, которая никак не останется от Москвы.       — Не знаю, что должно произойти, чтобы всё вернулось к той точке, с которой мы начали. Я не ребёнок, а он больше не тот. Теперь он трус, отчаянный и жалкий трус.       — А ты кто тогда?       — Я? Пожалуй, себя я вижу только в одной роли — город, положивший своё существование на славу России. Так было и так будет. Саша говорит мне, что нужно отдыхать, нужно помнить про себя, но он не может понять меня так, как понимаю я. Россия началась с меня. Пока я не кончусь, и она не посмеет.       Миша замолчал. Руки его продолжали трястись, а глаза метаться по лицу Дани. Данила знал, что именно он там ищет. Он ищет одобрения и слов, что он прав. Хочет знать, что делает всё не напрасно. Сколько же раз сам Данила умолял его глазами сказать эти простые слова? Сколько раз он умирал за них, но не получал ни печального вздоха, ни скупой эмоции.       — Верно. Ты прав, пап. Россия того стоит, — говорит Данила и тут же прячет глаза от Михаила.       Это больно.       Это чертовски больно.       Хотелось бы услышать эти слова не от себя самого, а от того, кто так важен для него. Ему так мало лет, но он утешает Москву. А кто утешит Данилу?       — Дима стал тем, кого так боялся. Всё моё детство он был гордым и желающим стране только хорошего. Из всего этого осталась только каменная гордость. Я бы отдал всё, чтобы образумить его. Какое-то время я метался к нему, умоляя стать братьями вновь, но раз за разом натыкался на приставленный к горлу меч.       — Почему?       — Думаешь, я знаю? Поддался ли он настроениям в стране или в самом деле так считает, я не знаю. Я пытался. Но на то, чтобы ещё и его уговаривать, у меня не было времени и физических возможностей. Страну я смог полноценно восстановить только через лет двадцать. Теракты, Саша, бедность и сильный надлом после развала принёсли мне столько проблем. Я не мог восстанавливать страну и при этом убеждать Диму. Я не мог... — Михаил хватается за голову, раз за разом повторяя слова.       «Я не мог...»       «Я не мог...»       — Я не мог! Слышишь меня, Даня? Я не мог...       — Я слышу, — со страхом говорит Данила.       — Наши отношения дали трещину ещё в детстве. А окончательно развалились тогда, когда я не мог здраво мыслить. Его любовник, его старый друг и душа... Я скрыл взрыв на Атомной электростанции в Чернобыле, сделав вид, что ничего не произошло. Саша говорит, что моей вины в этом нет. Но это был я. Пусть с затуманенным рассудком и отсутствием эмпатии, но это я.       Данила сжался. Он ненавидел Советский Союз за то, что он забрал у него отца. Он помнил его в Империи, он помнил нежного и порой даже любящего Михаила Московского. А потом на его замену пришёл тиран и диктатор. Тот, кто не щадил даже Александра Петровича, за которого горел.       — Если бы я не забрал Крым, то там было бы то же самое, что и с Донецком и Луганском. Я не мог расстроить Сашу, я не мог в очередной раз предать своё прошлое. Крым — это воспоминания, прежде всего о Царской семье, которую я забрал у Саши. Диме было плевать на историю, на дружбу. Он погряз в том, от чего так сильно отучивал меня. Людская жадность не ведает границ, поэтому он предал свою страну.       — И что теперь? Что будет с ним?       — Даня... — с горечью сказал Московский. — Я спасаю историю и культуру. Я спасаю Россию. Многие города — это наследие. Моё, Сашино. Я не могу отказаться от этого.       — И что будет с ним? — слишком нервно. Страшно знать будущее, особенно когда оно звучит из уст столицы, что живёт уже столько лет.       — Надеюсь, ничего. Пусть останется. Пусть живёт и процветает. Пусть будет счастлив.       Данила поражённо замер. Точно ли это один и тоже человек? Точно ли это Михаил Юрьевич Московский?       — Что?...       — Вернуть прошлое нельзя, но помнить буду постоянно. Я спасу то, что смогу, но дальше он должен действовать сам. Я не дам ему стать пешкой в руках тех, кто хочет уничтожить меня. Хотя он уже стал...       Сердце Данилы билось быстрее, чем когда-либо. Такие откровенные и полные грусти слова ещё ни разу не выскальзывали из глубины сердца Москвы. Может быть, и его тайны открывались, но не ему. Никогда не ему.       — Дима останется с тем, что он сможет защитить. Может быть, всё это один урок для нас всех? Но, Боже, как же я ненавижу такие уроки...       — Пап...       Слёзы собрались в уголках глаз Данилы, грозя скатиться по бледным щекам.       — Что? — Московский приподнял голову, вглядываясь в Даню.       Такого Данила выдержать бы не смог, даже если бы приложил всю свою силу и волю. Их глаза были одинаковыми по цвету и форме, но глаза Москвы были полны пыли прожитых дней и печального опыта. Его глаза горели тысячи раз. А Данины — ни разу.       — Ты... — Данила подорвался с места, подскакивая к стулу, где сидел Московский, — молодец...       Объятия Дани были крепкими, точно железная цепь, которая сковала их всех. От Калининграда до Камчатки тянулась крепкая нерушимая цепь.       Цепь эта называется Россией и любовью.