Панорамные окна

Пусто и тихо. Квартирка маленькая, ему с непривычки тесно. Шаг влево, шаг вправо — то стеллаж, то игрушки, то Лего, разбросанное по полу. Кровать Алёны прячется в нише кухни-гостиной. Сразу понятно, что никакой личной жизни у неё в таких условиях просто нет. В ванной заплёванное зеркало, белье, переваливающееся через край корзины. Опять куча игрушек Лёвы. Из окна на балконе — вид на другой такой же муравейник-дом. Второе выходит на шумную автотрассу, заклеено всеми возможными способами, а все равно рёв машин доносится. Иронично так: делали ребёнка в роскошном отеле, в номере, который стоил за сутки больше, чем эта квартира стоит за месяц, за окнами была красивая Москва, а не жуткий двор спального района. Здесь тоже, вроде бы, Москва, но там была анфас, а тут — back view, если выражаться культурно… — Мама не дома? — сонным голосом интересуется сын. Пришлось немного расшевелить его: дотащить от машины до двери на руках было несложно, а вот разуть и раздеть, хотя бы из теплущей верхней одежды вытащить, не разбудив при этом, не получилось бы все равно. — Мама звонила, скоро приедет, — без зазрения совести врет он. — Я буду ждать! — сразу оживляется Лёва. — Конечно, будешь, — соглашается Сергей, — В кроватке и под одеялом. Мама приедет, обрадуется, похвалит тебя, что сам улёгся спать. — Ладно, — после недолгих раздумий кивает он. Сам уже клюёт носом на обувном пуфике, отцу приходится придерживать его за плечо, а разувать второй рукой — чтобы не свалился мешком на пол. С горем пополам мужчине удаётся уложить мальчика в постель: целая история это, требующая ловкости и осторожности. — Гладь спинку! — в полусне уже требует сын. Сергей сначала теряется — что-что делать? Лёва нетерпеливо тычет его локтем. — Давай, спи уже, — неловко бормочет мужчина. Но все-таки водит рукой по одеялу вверх и вниз — предположительно, в районе спины. — Я не сплю ещё. Не сплю, — каждый раз, при попытке перестать это делать, ребёнок отчаянно протестует. Рука быстро затекает, на краешке постели сидеть неудобно, но он все гладит, гладит, сам уже начинает засыпать от монотонности движений, чутко вслушивается в дыхание — заснул? Дремлет? Опять проснётся, если попробовать уйти? Что-то полузабытое мельтешит в голове. Точно так же когда-то с ним сидела бабушка. Часами. У мамы терпения и сил не хватало — у неё и не просил. Может, и хорошо, что надо гладить эту спинку. Какое-никакое занятие, помимо тревожного ожидания. Аленкин телефон по-прежнему вне сети. Данин тоже. На Анин номер звонок проходит, но толку от этого плюс-минус ноль: девять длинных гудков и автоответчик. Как ни крути, а чувствует себя виноватым. Кто знает, не заявись он вчера пьяным к Глейхенгаузу, не заставь понервничать Аню, может, и не было бы сегодня ничего. Драки она не видела и не слышала, но явно не обрадовалась фонарю под глазом у мужа. И потом, целый рабочий день одна, без поддержки, с этой ужасной группой, которую он, взрослый и злой мужик не сумел заставить работать, а хрупкая и маленькая Анечка держала там каждую пубертатную язву в ежовых рукавицах. Они ее любили, но очень, видно, боялись разозлить. Он так и уговаривает себя: Аня крепкая, сильная, только кажется принцессой Диснея. Аня справится. А Алена задерживается, может, из-за транспорта. Или Глейхенгауза откачивает. Его не жалко, можно мысленно пустить в расход — в конце концов, эта скотина ни словом за восемь лет не обмолвилась и не намекнула ему про сына. Мысли опять возвращаются к Леве. Мечутся в голове, как растревоженное тараканье гнездо где-нибудь за холодильником в старой хрущевке. Странное чувство поднимается внутри, как волна и подтачивает сердце, точно оно — неотесанный камушек, с острыми краешками и выбоинами. Он и сам рос безотцовщиной. В такой же нищете, может, хуже даже — здесь хотя бы светло и чисто, а в бабушкиной квартире были зачуханные обои, липкий линолеум, пахло лекарствами и плесенью. У Левы хотя бы есть своя комната, целый склад игрушек, а его «комнатой» до самых, кажется, двадцати лет, была переделанная кладовка. И этому, на самом деле, был рад. Закрывался там: ни окон, ни вентиляции, духота и сырость, а все равно — хорошо. Не слышно, как бабушка храпит, почти не слышно — как мама в очередной раз по телефону ругается с его отцом: «Не звони сюда, Саша! У нас в такое время все спят!». Когда ему было двенадцать, перерезал провод. Все равно, кроме Саши, им никто никогда не звонил. Жили на первом этаже, в панельной пятиэтажке. Что в школе, что во дворе его обычно дразнили «черномазым» — из-за волос. Дрался насмерть, получал по два раза обычно: от «товарищей», а потом еще от их старших братьев или отцов в довесок. Ему и пригрозить было нечем в ответ. Кто-то из мальчишек сочинял небылицы про «папку, который сидит на зоне, выйдет и накостыляет» — а его папку все знали. Отец долгое время жил в соседнем дворе. С матерью они развелись, когда Сереже не было и двух лет. Бывший мент, безбожный алкаш — называть его «папой» он не хотел даже мысленно. Мать работала сутками, бабушка мыла полы в Москвиче — так и попал туда, кстати. Дети там были другие. Или, может, все дело было во взрослых. Тренер драться не запрещал, но за крепкие словечки или за обзывательства гонял их так, что отваливалось потом все тело. Короче, ругаться мальчишкам не хотелось, а драться попросту не было сил. Дружили. Единственные друзья в его жизни появились именно на катке. Смешливая и своя в доску девчонка Эмма, которую они все считали за пацана, Даня — мечтательный, иногда обитающий в каком-то своем параллельном мире, но вообще — классный, игры придумывал самые интересные, задиристый Никита — местный красавчик, по которому сохли все девчонки из группы. Была замечательная Людмила Борисовна — она часто дарила ему и бабушке билеты в театр, «чтобы Дане была компания». Глейхенгауз на балетах зевал, а он смотрел во все глаза, больше на людей, чем на происходящее на сцене. Это все было другое, красивое, вкусно пахнущее, удивительное, непохожее на то, что мелькало перед глазами дома или во дворе. Он все думал: как бы поменять свою убогую, серую жизнь на эту — яркую, праздничную, веселую. Сергей начал пропадать на катке днями напролет, школу бросил еще в седьмом классе — следить было некому. Каких-то особенных успехов в спорте не добился, зато рано начал помогать тренерам, подкатывал малышей, так отрабатывал право заниматься в бюджетной группе, коньки, костюмы, программы… Потом кое-как закончил вечернюю школу. Докатался до мастера, пошел учиться в ВУЗ, уже работал не за условное «просто так», а зарабатывал, пахал, как лошадь ломовая, на себя, на мать, на бабушку. Жизнь по-настоящему строить было некогда: бежал от нищеты, как от огня, чувствовал к ней натуральное отвращение. Ко всему старому, тесному, грязному, неудобному, к бессилию и бесправности. Быстро оброс не самой хорошей репутацией: ждать не умел, к детям порой относился жестоко — нужен был результат, чтобы куда-то податься, протиснуться в некое закрытое общество, в элиту фигурного катания. Там-то как раз нищих не было. Богатые родители, воспитывающие детей-чемпионов, тренеры этих детей — на дорогих машинах и с ног до головы одетые в тяжелые люксовые бренды. Наивности предполагать, что хорошие результаты позволят влезть в это общество полноправным участником банкета, хватило где-то на восемь лет. Потом, когда очередного ребенка, которого он подкатывал почти ежедневно, работая в какой-то МБОУ СШОР без роду и племени, переманили в ЦСКА, пришло понимание: где он, и где — они. Его потолок — чемпионат Москвы по младшему возрасту, дальше сильные мира сего разберутся, как и кому из «своих» пристроить очередное юное дарование. Тогда решил стучаться во все знакомые двери и идти на подхват в какую-нибудь хорошую бюджетную школу. Отказали все: Буянова, как раз-таки отжавшая у него последнего перспективного ученика, да даже в «Москвич» на нормальных условиях не взяли. Как подкатывать за пару коньков в год — пожалуйста, как полноправным тренером, претендующим на кусок пирога с общего стола — хрена с два. Неожиданно помог Даня. Сначала отказался наотрез, а через два месяца позвонил, сказал, что ищут тренера новисам, и Этери готова рассмотреть его кандидатуру. Это было совсем не то, о чем чесались амбиции, но перед глазами был пример друга, за пару лет превратившегося в Хрустальном из подручного тренера малышариков в полноправного члена команды. Пришел туда, на самом деле, полный надежд и притязаний. Даже оказался уместен со своей требовательностью, безжалостностью и привычкой любыми методами выжимать результат. Работал, кажется, еще больше, буквально на пределе, стремился себя показать. Тутберидзе, надо сказать, оказалась хитрее остальных коллег по цеху. Вроде, Сергей никогда дураком не был, но года три безоговорочно верил, что трио рано или поздно превратится в квартет. На четвертый год, в первый взрослый сезон Аленки, которую он по праву считал «своей», когда ему не позволили даже вывести ее на первые в жизни девочки взрослые международные соревнования, со словами: «А кто здесь останется? Ты, Сережа, боец невидимого фронта!». Вот тогда — понял все о себе. Чужой среди своих. Никогда ему не стать Глейхенгаузом. Тот — как всегда — в нужном месте был, в нужное время. Бывают люди, у которых все в жизни вовремя, а бывают… Вот как он и Аленка. Даже ребенка нормально заделать не смогли — все наперекосяк, back view, если выражаться культурно. И, вроде, жизнь в итоге сложилась так, как хотел: нищета осталась далеко и глубоко, да только тогда, когда это случилось, никакого смысла в богатстве уже не было. Бабушка ушла еще до того, как устроился в Хрустальный, так и умерла в квартире на первом этаже с липким линолеумом, маму скосил ковид — ИВЛ, в палате десять человек, закрытый гроб. Остался один, как жить — не знал, никто никогда не учил. Оказалось, мало стать праздничным человеком, вроде тех, в театре, мало купить дорогую машину, квартиру, одеться пару раз там, где обычная футболка стоит, опять же, дороже, чем месяц аренды квартиры, в которой живет его сын. Неожиданно оказалось, что не в деньгах счастье. Вернее, не только в них. Даже отрезая себе самый большой кусок пирога, даже окружив себя со всех сторон красивыми вещами, красивыми женщинами, которых, может, не любил — но давал им все, делился тем, что имел сам, даже имея все это можно внутри по-прежнему чувствовать себя никому не нужным, лишним, незаслуживающим ни любви, ни дружбы, ни счастья. Даже Алена, и та — сочла его недостойным знать собственного сына. Лева сопит, тяжело тянет воздух. Насморк у него, что ли? А может, перебитый тысячу раз нос уже не дышит нормально из-за сломанной перегородки. Под подушкой у него лежит зуб, только один из — которого днем лишился из-за драки с девчонкой. Он долго сокрушался перед сном, что второй у мамы. Надеялся, что за два зуба подарок от зубной феи будет побольше. «И где теперь взять этот подарок?», — мучительно размышляет Сергей. Что ни минута с этим ребенком, то новая задача. Ждет же. Надо что-нибудь придумать. Мысли сворачивают из плоскости безнадежного туда, где есть какой-то новый смысл, неожиданный, хрупкий, о котором он думает с опаской: здесь — нужен. Кто-то осторожно скребется в дверь. Сергей поднимается с постели сына, на цыпочках выходит открывать. У Аленки красные с мороза щеки. И руки, за которые он берется, холодные-холодные. Надо бы спрашивать про Аню, что там случилось такое, что она задержалась так надолго. А у него в голове только один вопрос: — Ты где так замерзла? — Ждала домофон. Подумала, вдруг ты уже уложил… — Ну и что теперь, до утра там стоять? Она пожимает плечами, конфузится, как девчонка. Улыбка у нее смущенно-нежная, замерзшее лицо еще больше заливается розовизной. Ей так мало нужно в этой жизни — какая-то неуклюжая забота, пусть даже вскользь, одним мимолетным упреком… — Как вы тут? Телефон сел, я вся извелась… — Нет уж, сначала расскажи, как вы, — возражает мужчина. Аленка вздрагивает, когда он обходит ее со спины и руки кладет поверх плеч, тянет с них расстегнутую куртку, разматывает в десять слоев намотанный на шею шарф. Она неопределенно пожимает плечами, словно о чем-то задумавшись, губы ее трогает грустная улыбка. — Как Аня, Ален? — сердце замирает, — Все обошлось? Почему ты так задержалась? — Извини, я тебя, наверное, очень напрягла… Пришлось на метро домой ехать, — вместо нормального ответа по существу, виновато-убитым голосом говорит она, — Не злись, ладно? Спасибо, что дождался, и… — Да кто сказал, что я злюсь? И как я мог тебя не дождаться, бросил бы его, что ли? — нетерпеливо перебивает Сергей, — Ты скажи мне, нормально все? Обошлось?Глейхенгауз там никуда не въехал, пока мчал по МКАДу на своем бэтмобиле аки супермен? — Въехал, — вдруг, ни с того, ни сего разулыбавшись, фыркает Аленка, — Бампер кому-то смял. — С ним все хорошо? — наверное, если бы не было хорошо, она бы не хихикала, но… «Черт ее знает!» — думает он. Девушка кажется ему странной, какой-то невнятной, заторможенной, ее эмоции — смешанными и несуразными. — Кроме того, что он был на Аниной машине и расхерачил ей капот… Так да. Хорошо, — медленно кивает Алена. Он выжидающе смотрит на нее, давая понять, что задолбался задавать наводящие вопросы и вытягивать каждое слово, как клещами. Несколько секунд девушка туповато хлопает ресницами, как будто реально не въезжает, чего еще он от нее ждет. — А… — наконец, доходит, — Аня тоже в порядке. И ребенок. Ее пока оставили в больнице. Облегчением накрывает так, что с губ срывается ругательство: — Блять! — Алена снова вздрагивает, — И ты мне это сообщаешь с таким лицом, как будто кто-то коней двинул, — упрекает ее Сергей. Она опять пожимает плечами, опускает глаза, рассматривая кроссовки, в которых пришла. Точно впервые их видит в принципе в этой жизни. Потом поднимает с пола и ставит на обувную полочку. Кажется, что ей понадобилось секунд тридцать-сорок, чтобы вспомнить, что с ними полагается делать. — Мокрые же, наверное! — раздраженно возражает мужчина. На полу недвусмысленная лужа — снег и грязь. Он оглядывается в поисках какой-нибудь батареи, потом видит небрежно брошенные у розетки электрические сушилки, пока запихивает их внутрь обуви, как-то с опозданием понимает, что кроссовки-то почти летние. Кожаный верх, а внутри — текстиль. Неожиданно его с головой накрывает виной, упрек в горле застревает. Ничего теплее у нее наверняка попросту нет. Алена наблюдает за ним, так и стоя у обувной полки. Растерянная, зависшая где-то в своих мыслях. — Ноги замерзли? — риторический, наверное, вопрос. Медленный кивок в ответ. — Пойдем, — вздыхает Сергей, снова принимая роль заботящегося, решающего, самого адекватного человека в доме, похоже. «Да что с тобой такое, блять?» — хочется ему спросить, когда снова чувствует на себе этот непонимающий, пустовато-туповатый взгляд. — Тебе нужен теплый душ, потом сделаю чай… — вместо этого он начинает уговаривать ее, как ребенка, ласково подталкивает кончиками пальцев, не почувствовав ответного движения, делает это настойчивее, приобнимая ее за талию, тянет за собой, вынуждая сделать пару первых шагов вперед. Она нехотя слушается, идет, потом останавливается, как вкопанная. — Ну, идем уже, что ты, хуже Левы, честное слово! — Да я сама как-нибудь, — Алена словно отвечает на его предыдущую реплику, не замечая ни настойчивых попыток себя вести, ни рук на своей талии, ни того, что он уже взвинчен и раздражен настолько, что готов взять ее, блять, затащить в этот чертов душ на руках и полить водой, чтобы хотя бы убедиться в том, что она развизжится и развозмущается в ответ. — Ты, наверное, задолбался, хочешь скорее домой. — Ничего я не задолбался, — еле сдерживаясь от того, чтобы не повысить тон, уверяет он, — Заболеешь, ребенка заразишь, давай, не выпендривайся! Тебе работать еще, наверное, надо сегодня… При упоминании работы Алена вдруг оживляется, вздрагивает всем телом, широко распахивает и без того огромные зеленые глаза. — Не надо, — лицо озаряется истерически-нездоровой улыбкой, — Меня сегодня уволили из редакции, представляешь? Как здорово! Пришла домой, а работать — не надо!