Хрустальный мир в ее руках

На наших флагах проступают неземные образа И мы выходим на рассвет с последней гаснущей звездой

В этот безлюдный край ее за собой привела война. Второй год они неустанно преследовали друг друга — ровно с той минуты, как молодая королева взошла на трон и получила в руки свиток с ультиматумом от соседей. Не успели колокола отзвонить панихиду по отцу, как заревели набатом снова, созывая на битву каждого, кто жил близко к столице и мог держать оружие. С тех пор они ступали след в след, дышали друг другу в спину — то Одельга́рде сама возникала над бранным полем темным силуэтом, то грохот орудий будил ее в предрассветном тумане. Над головой вопили чайки, стремительнее стрел они рассекали бесконечную высоту. Сегодня враг прибыл вместе с заутренней волной — и к полудню флот его догорал посреди злого холодного моря. Одельгарде прихватила коня за уздцы, на мгновение замерев над обрывом. Внизу расстилалось море — оно утекало за горизонт, исчезало в затянутом облаками небе. Уродливые покошенные мачты падали в воду, подымались снопы брызг, и ядреная соль разъедала израненные лица врагов. Полыхали чужеземные цветастые флаги, пока их флаги — черные, с белым простым орнаментом — продолжали ловить ветер и уводить корабли обратно к столице. Они побеждали. Одельгарде улыбнулась. Рот еще сводило от распухшего шрама, но боль легла ей на плечи вместе с королевской мантией, как и тяжелые думы наполнили голову вместе с тяжестью отцовской короны. Чужие корабли распадались, пламя гасло в воде, и вместе с ним гибло неприятельское войско — а в груди у нее растекалось несмелое удовольствие. Еще один день вырван из множества неспокойных месяцев. Сегодня они выиграли еще одно сражение. Сегодня она снова уснет немногим быстрее — и подложенное под голову седло покажется мягче шелка. Взглянув вперед, она хлестнула коня. Несколько противников — две или три лодки, пока неясно, сколько сумеют добраться до берега — успели покинуть корабли. Пустить на берег, позволить топтать мерзкими золочеными сапогами обласканные волнами камни — ни за что в мире. Врагам не место на ее земле, она не стерпит ни одной лишней минуты их пребывания здесь. Одельгарде стиснула зубы и вскинула руку, подавая знак своему отряду: — Перехватить! Живьем не брать! Бить на поражение! И сама бросилась вперед — туда, где из пещерного грота выступила горстка всадников. Видимо, во время ожесточенного сражения на море успели перевезти коней на берег и готовили нападение. Одельгарде отдала знаком команду — расстрелять из луков всех, кто сможет причалить к берегу. Сама же понеслась вихрем наперерез вражеским всадникам. Не отследили. Не услышали среди загрохотавшей поутру канонады, не увидели за черным дымом неприятельскую высадку. И чем больше думала Одельгарде об этом, тем крепче стискивала поводья в руках. Тем сильнее впивались шпоры на сапогах в бока коня. Тем резче хмурились светлые брови. На перехват. Всадники не уклонились от летевшего на них силуэта — и поплатились мгновенно, едва сверкнул вынутый из ножен меч. Головы полетели на песок и мелкие камушки, заливая пожухлую траву багряной кровью. Новая плоть удобрит голую скудную землю, новый поток крови омоет и напоит ее, чтобы после — быть может, когда изнурительная война отступит от маленькой северной страны — здесь всюду поднялись высокие сосны, и расцвел медовый вереск. Но пока лишь тела падают с лошадей, сдавленно хрипят перерубленные связки, и сияют ледяным хрусталем глаза королевы. Одельгарде не была великим стратегом. Отец прославился мягкостью нрава, отчего после его смерти соседское государство рассчитывало быстро захватить их земли. Некому было передать юной королеве великих планов и военных разработок, судьба бросила ее в армейскую жизнь с самого первого дня. Ей приходилось полагаться на министров, на пальцах разъяснять самой себе основы тактики и нередко так, как сегодня, упускать из виду ходы противника. Но меч пел, как пела внутри нее злоба. Она не умеет чертить на карте маршруты походов — но она может щитом и мечом отстаивать границы, в которые отчаянно вгрызается враг. Меч повиновался сильной руке, слившись с ней воедино — и коль только силой пока она могла защищать свой народ, Одельгарде была готова рубить и резать. Выполнять самую черную и кровавую работу, пока полевые командиры сидят в лагере и рассчитывают на десять шагов вперед. Двое успели развернуться прочь от бойни и направиться вверх — туда, куда уводила горная тропа. Вынув меч из груди курчавого всадника, краем глаза заметив, как еще теплое тело соскользнуло в придорожную пыль, Одельгарде поскакала за ними. Не просто прийти с войной в северную страну над обрывом — а попытаться укрыться от карающего лезвия среди отвесных скал? Одельгарде усмехнулась. Эти люди жили среди вечно цветущих пологих лугов. Горы не примут чужаков. Если она не успеет снести им головы — с вершин обрушится гранит и закончит дело за нее. Тенью пустилась она за ними, крупный черный конь осторожно и легко подымался, пока их пегие лошадки дрожали тонкими ногами и вертели мордами. Не раз и не два оба всадника рисковали рухнуть вниз, лишь потому что оборачивались и глядели прямо в лицо Одельгарде. Она в ответ растягивала губы в подобие улыбки и неуклонно преследовала. Вынуждала подниматься. Неторопливо загоняла в угол, на самый пик скалы, пока за широкой ее спиной, пока за взвивающимся кверху черным плащом гнили тела их товарищей. Пока на белой глади прозрачного моря тлел флот, и морская пена билась о берега. Шаг. Еще один. Солнце, впервые за сегодня выглянувшее из-за серых туч, сверкнуло на острие меча. Одельгарде разглядела обоих всадников. Старый мечник с изрезанными морщинами щеками и златокудрый лучник — совсем юнец, годящийся ей в младшие братья. Лезвие гудело и плавленым железом горячо пульсировало в руке — призывало к действию. Глаза королевы перестали различать в неприятелях людей. Молодой или старый, умелый воин или неопытный новобранец — она видела лишь угрозу. И когда старик чуть замешкался, не успев подстегнуть коня — или не захотев, понимая скорость их кончины — меч снова рассек со свистом промозглый воздух. Тело двумя обрубками рухнуло вниз. Одельгарде чуть стиснула рукоять, разминая успевшие затечь от напряжения пальцы. Падающий вниз труп отозвался краткой вспышкой — из закоулка памяти выскребся момент, когда она глядела на разлетавшийся отцовский кубок. Ненароком разбитый, он послужил причиной ее долгих слез и искренних извинений перед отцом, ведь то был его любимый и красивейший кубок, и пускай, что отец вовсе не зол… Подняв взгляд на юнца, Одельгарде озлобленно впилась зубами в незаживший шрам. Мгновение задумчивости обернулось бедой. Стрела летела прямо в нее — Одельгарде успела выставить вперед левую руку, прикрыв шею и грудь. Мальчишка-стебелек принял меч в сердце по самую рукоять — и, качнувшись всем телом, полетел в пропасть. Исчез с ее глаз — но долго еще стены пропасти отзывались и пересказывали на все лады его предсмертный высокий вопль. Им вторили чайки, а Одельгарде рухнула с коня на камень, зажимая кровоточащую рану. Вскинула голову, осматриваясь — она загнала своих жертв слишком высоко. Спускаться должно быть проще, но и без того истощенное битвами тело после новой раны разом потяжелело. В голове стало мутно, боль билась в руке вокруг хорошо ощутимой стрелы, ноги сделались свинцовыми. Поднялась на нетвердых ногах, опустила меч в ножны и оперлась плечом на коня, который преданно уткнулся большой мордой в висок хозяйки. Медленно поплелась Одельгарде по тропке, надеясь спуститься до того, как все кругом потемнеет. Она проливала кровь и ее кровь текла ручьями тому взамен — но ей не виделось в этом никакой справедливости. Она не посылала никому объявления войны. Это ее день коронации — который и без того нестерпимо горчил трауром — обесчестили ультиматумом. Дни, когда юная принцесса слезно жалела любимый отцовский кубок — а вместе с тем и раненую в крылышко птичку, и хромую гувернерскую кошку, и усталого садовника — канули бесследно в прошлое. Она все еще жалела их — каждого, кто принадлежал ее народу. Но теперь без рассуждений рубила в клочья каждого, кто народу ее мог быть опасен.

***

Море смеялось. Пускай еще час назад — а быть может и того меньше — оно ревело громогласной яростью, билось в исступлении и жадными руками-волнами рвало на части чужеземцев. Тогда оно вопило, грохотало и разбивало соленую плоть о прибрежные скалы, тушило огонь и пожирало незнакомые корабли. Теперь же обломки были погребены в ультрамариновой глубине — и море совершенно забылось. Оно вновь было подернуто слабой рябью и льнуло невысокими гребнями к холодному ветру. Вновь чайки закружились привычной своей вереницей в поисках рыбы. Зо́лец сидел на выступе, поджав еще дрожащие худые ноги, и безотрывно глядел на море. Поражался, как легко оно отпустило чудовищную картину — ту, что все еще стояла перед взором юноши и вряд ли забудется. Он рыбачил здесь каждый воскресный день. Собирал снасти и уходил далеко от крохотной рыбацкой своей деревушки. И сегодня вместе с ним на пустой берег пришла война. Он слышал о ней — но впервые увидел. Прикованный к скале, словно руки его обвили тяжелые кандалы, он просидел здесь бессчетные минуты и часы — и каждое мгновение сердце его бешено колотилось в ужасе. Он ждал что снаряд попадет в скалу и обломки похоронят его под собой. Ждал, что неприятель высадится на берег и расстреляет его — столь открыто сидящего на виду. Так сильно бранились меж собой пушки, так полыхали горящие корабли, что Золец ждал конца — будто битва породит взрыв подземного огня или призовет всех адских зверей. Он кусал губы, исцарапал в кровь пальцы — но не смог покинуть берега, не смог даже спрятаться в гротах. Будто спрятавшись он предал бы королевских воинов, что там — на фоне белого туманного неба — сражались за их страну. За самого Золеца. Словно меньшее, что мог он сделать — это смотреть своими глазами и не отворачиваться. В том не было никакой помощи — но он чуял страшное предательство в том, чтобы вернуться в деревню и сделать вид, будто войны не существует. Она происходила прямо перед ним. И даже сейчас, когда бой окончился, когда враги были потоплены, а расправившие чернильные паруса корабли устремились навстречу рассветному солнцу в далекую гавань… Даже сейчас война не исчезла. Прикорнула, легла подремать — но она оставалась поблизости. Золец знал это. Знал, что пока не прекратят набирать рекрутов, пока будут поднимать налоги и требовать сдавать драгоценности для обмундирования армии — ничего не будет кончено. Дрожь гуляла по жилистому худощавому телу. Поднявшись со своего места, Золец побрел вниз по тропинке, ватными ладонями удерживая рыболовные снасти. Шел он уже безо всякой цели, потому как ловить рыбу в разбавленной кровью воде ему казалось богомерзким занятием. Слух притупился и в глазах было мутнее обычного — словно разум не хотел ничего замечать. Он сегодня повстречал нечто такое, чего никогда не хотел видеть впредь — и больно стучавшее в груди сердце пыталось смириться. Приближающиеся шаги показались ему поступью великана. Встретить кого-то теперь одновременно было и желанно, и страшно. Повстречайся ему королевский воин — Золец предложил бы всяческую помощь. Но окажись то враг — ему нечем было бы ответить. Помотав головой и собравшись с духом, Золец взобрался немного повыше и замер в ожидании. Вьющаяся змейкой дорожка вывела к нему человека — тот черной тенью подымался вдоль отвесной скалы, едва держась за голый камень. За собой черный человек вел большого черного коня. Тяжело дыша, человек остановился. И, наконец, поднял голову, увидев Золеца ровно в то мгновение, когда юноша сумел разглядеть чужое лицо. Он видел ее впервые в жизни. Как и войну. Войну Золец признал сразу — потому что невозможно не узнать подобное… Как признал и королеву Одельгарде. Не узнать хрустальные осколки под совиными усталым веками было столь же немыслимо и невозможно. Черный плащ флагом развевался над окружившей их пропастью. Кровь стекала по темным одеждам королевы, а из сильного плеча торчала стрела. Ветер подхватил белые недлинные волосы, растрепал их, словно конскую гриву — а она стояла как изваяние, и пересохшими губами пыталась что-то сказать ему. Она едва держалась на ногах. Золец бросил снасти там, где стоял. Спрыгнул вниз, в ту же секунду не без боязни ощутив разницу в их росте — на целую голову подымалась над ним Одельгарде — взял коня под уздцы. После юрким хорьком нырнул под тяжелую руку королевы, взвалил ее на жилистые плечи и повлек за собой — не позволяя себе сомневаться. Подхватил, потащил на себе по знакомой вихляющей тропке в пещерный грот. Шел широким неспешным шагом, стиснув зубы, когда металл скрытых под плащом лат впился ему в мышцы. Шел и старался не думать, что уносит с бранного поля раненую королеву. Пускай и не так, как положено носить королев. Золец молчал. И пытался сообразить, что теперь ему следует сделать. Отвести в тихое место, тотчас сбегать к дикому роднику, порвать рубаху и промыть как можно старательнее, чтобы перевязать раны. Только на стрелу он косился тревожно — Золец никак не мог придумать, как с ней разобраться. Одельгарде ступала по песку, все сильнее сгибаясь в коленях и продолжая ему что-то сипло шептать. Иссохшее горло походило на заржавевший от времени горн. Спустя десяток мучительных шагов их скрыли своды темного грота. Осторожно, боясь уронить и повредить раненую руку, Золец опустил королеву на пыльные камни. Привязал удивительно тихого, послушного и умного коня. Снял седло и подоткнул под голову королеве — та попыталась подать ему знак дрожащей здоровой рукой. Силы покидали ее, но оттого лишь сильнее хмурились белесые густые брови. Тем ярче пролегала морщина посреди лба. Тем холоднее насквозь прожигали Золеца хрустальные глаза королевы. — Ваше Величество, — тихо сказал он, присев рядом, — я сейчас вернусь, принесу перевязку и воду. Не мучьте себя, скажете, когда я принесу напиться. Здесь вас никто не потревожит, грот не видно с берега. Она долгое мгновение глядела на него, стиснув изрезанные ссадинами бледные губы в сердитую линию. Он видел, как напрягается вена на шее, как она силится сказать наперекор собственному усталому телу — но изнеможение взяло верх. Недовольно прохрипев на выдохе, Одельгарде откинула голову на седло и закрыла глаза. Золец поднялся, уверенный, что ее тотчас поглотил смутный сон. Он бросил взгляд на коня, что тихо жевал жухлую траву, коей в скалах росли жалкие пучки. — Друг, — серьезно проговорил он, — надеюсь, ты сможешь дать шуму или хотя бы постучать копытами, если явится чужой. Мне не на кого оставить Ее Величество, смекаешь? И, беззвучно хохотнув, потрепал коня за ухом — большая умная морда двинулась, словно конь задумался над словами юноши. Покинув грот, Золец недовольно цыкнул в тон своим мыслям. Придется сделать маленький круг и вернуться за снастями — среди них были инструменты, а они ему определенно понадобятся.

***

Темнота отступала подобно волнам во время отлива. Одельгарде очнулась в тени каменного купола, а снаружи разливалось золото высоко поднявшегося солнца. Случайные солнечные зайцы заскакивали в грот и принимались кружиться вместе с леденящим ветром по истрепанным одеждам и лицо Одельгарде. У самого выхода на коленях сидел юноша, что привел ее сюда. Она не издала ни звука, рассматривая его мягкое лицо. Гибкая линия загорелой шеи, мозолистые руки возились с кремнем и огнивом. Искры соскакивали на ворох сухих веточек — и вскоре от одной пошел разгораться огонь. Юноша убрал огниво, поднял голову. Они глядели друг на друга, а между ними подымались языки зарождающегося костра — оттого лицо юноши рябило и смазывалось. Одельгарде смотрела в отливающие зеленью глаза, видела худобу щек, извечное напоминание о пришедшем недавно в страну голоде. Она помнила, как он подхватил ее и потащил на плечах. Повезло, что на тропе ей встретился поданный, а не вражеский всадник. От его рубахи — только сейчас Одельгарде поняла, что теперь юноша сидел в одних закатанных по колено штанах — тогда резко пахло солью. Рыбак. Один из сотен тысяч тех, ради кого ее кровь удобряет землю. Рука отозвалась болью. Одельгарде приподнялась на здоровом локте. Раненое плечо было крепко перевязано двумя белыми жгутами — в грубой ткани узнавалась рыбацкая рубаха. Стрела оказалась спиленной под корень, наконечник еще впивался в плоть глубоко внутри. Юноша поднялся, обогнул костерок и протянул флягу. — Пейте, Ваше Величество. Вы очнулись сильно раньше, чем я рассчитывал. Но это к лучшему, значит, быстрее встанете на ноги. Она отхлебнула. Ледяная горная вода, дикой сладостью играющая на языке. На испещренную трещинами пустыню хлынул живительный родник — и голос вернулся к ней. — Узнал меня, значит. — Как не признать? — неожиданно улыбнулся он, — слава ваша бежит сильно впереди, народ разное сказывает, только… Я с первого взгляда распознал. Одельгарде кивнула — не то в ответ, не то своим мыслям. Выпила половину фляги, не отводя глаз от расстилавшегося внизу бескрайнего моря. Оно теперь было чистым, разве что остовы кораблей торчали из воды. Плечо вновь болезненно потянуло, отчего она не смогла сдержать шипящего полустона и раздраженно поморщилась. — Мне нужно ее вырезать. Если лишусь руки… — Вы не так долго спали, но до сих пор никто не появился. Боюсь, что ждать армейского лекаря нельзя, плоть может загнить. — А тебе откуда знать? — смешливо изогнулась бровь, — ты, выходит, знахарь? Я думала, рыбак. — Деревенька у нас маленькая, — заговорил юноша, смелея с каждым словом, — приходится заниматься сразу всем, никогда не знаешь наперед, кем пригодится…быть. Не прикажите казнить, никогда раньше за такие раны не брался. Но и оставлять вас ждать мне претит, вдруг заражение крови начнется? Одельгарде серьезно задумалась. Ее должны искать — но долго ли еще будут рыскать воины, да и мало ли врагов может таиться среди скал? Нельзя больше медлить, как и рассчитывать на встречу с отрядом. Юноша прав, потеряют они не время — а ее руку. Разумно ли рисковать и доверять свою жизнь первому повстречавшемуся рыбаку? Одельгарде припомнилось, что в лагере ее за глас разума не почитали — и в голове встал вопрос. Что сказали бы ей генералы на такое решение? Юноша тонкой, но полной жизни и сил струной вытянулся над костром. Темные волосы дрожали от ветра, черные брови сложились в ожидающем ее ответа выражении. Одельгарде вздохнула. Она уже впала в неразумное забытье наедине с ним. Она уже вложила бы ему в руки собственный меч, если б он хотел ее убить. Ей просто несказанно везет с людьми. С ее людьми. С теми, кто по ее приказу встал на защиту страны — и с этим рыбаком, что готов спасти ей жизнь. Она кивнула. Взметнулась гибкой лозой рука — и горсть сушеных листьев упала в костер. Они тотчас сгорели, затлели в полете, и грот наполнил диковинный пряный запах. На мгновение Одельгарде показалось, что искры полыхнули в глазах юноши. Он исчез где-то в загустевшем дыму. Пропал с глаз долой — и возник совсем рядом. Сел подле и аккуратно опустил ладонь на раненое плечо: — Позволите разрезать одежды? Клянусь головой, что открою только рану. Вам нет нужды опасаться меня, Ваше Величество. — Делай, как требуется, — одернула она его, — я воин. Не мне жаловаться. Сверкнуло лезвие покривившегося от времени ножа. Юноша вспорол рукав, отодвинул часть доспеха — стрела вонзилась ниже стальной пластины. Запах костра становился все сильнее и слаще, словно там дымились полные меда цветы. Отблески пламени мягко переливались на смуглой от загара коже юноши. Худые плечи, чуть торчащие ключицы, россыпь старых ссадин повсюду. Одельгарде изучала внимательным взглядом то, что было перед ней, чтобы не думать о ране. О том, чем грозит ей его неудача. — Как тебя зовут? — вопросом она словно остановила его руки. Дала себе еще немного подготовиться. — Золец. — Странное имя, впервые подобное слышу… Небось, не крещен ты под ним. Люди прозвали? — Угадали, — он снова широко улыбнулся, — ну, ни пуха нам, ни пера, Ваше Величество. Он прижал ладонь к груди и что-то прошептал — Одельгарде не разобрала слов. Как и не разобрала ничего, творившегося прямо под носом, потому что дым костра вдруг заклубился сильнее прежнего. Запах бил ей в лицо назойливой приторностью, дурманил и отвлекал от резких вспышек боли. Не клонил в дрему и не пьянил, но прятал от нее Золеца и вид падающей в пыль крови. Чуяла только Одельгарде, как неожиданно уверенно и умело схватили мозолистые пальцы ее руку. Из слабо мерцающего флакона на рану полились прозрачные капли. Пальцы раздвинули рану. Некий блеснувший далекой звездой инструмент вцепился в наконечник стрелы — и одним точным движением вытянул его прочь. Во всей руке пульсировала притупленная боль, Одельгарде яростно мотала головой и видела еще хуже из-за упавших на лицо волос. Здоровая рука терзала кожаную перчатку. Боль разгулялась от плеча по всей груди, набатом гудела в висках. А запах отвлекал, сбивал с толку. А дым вился в гроте и застилал солнце. Золец шептал себе под нос неясные слова взволнованным тоном. Но насколько дрожал его мягкий теплый голос — настолько крепки и тверды были его пальцы. Он шил, втыкал иглу и вытаскивал нить, скреплял кожу на месте раны, и жесты его ничем не отличались от жестов королевского лекаря. Лезвие блеснуло в последний раз — нить была перерезана. Одельгарде сипло дышала. Зашитая рана саднила и ныла. Вновь прыснули из флакона прозрачные капли, кусая плоть. Ткань рваной рубахи новой перевязкой обняла плечо. Ко рту поднесли флягу: — Пейте, одним глотком. Давайте, разом. Напиток — когда он заменил собой родниковую воду? — обжег горло, тотчас унеся с собой отголоски боли. А после дым рассеялся. Одельгарде удивленно смотрела то на потухающий костерок, то на стоящего возле Золеца. Он весь был измазан алыми пятнами — отпечатки вытекшей из нее крови. Лежала раскрытая поясная сумка с врачебными инструментами в ней. Сладкий запах растворился в свежем прохладном воздухе. Одельгарде сглотнула — если бы не жгучий осадок странного напитка и не ровный шов на открытом плече, все предыдущее показалось бы ей частью лихорадочного сна. Она уколола Золеца новым напряженным взглядом. Не колдун ли? Но он смотрел на нее в ответ открыто, не пряча пережитого волнения. И сам дышал часто-часто, и на лбу у него поблескивали капли пота, и под чуть выступающими ребрами двигался живот. Он стер пот со лба нетвердой ладонью, после чего осел напротив Одельгарде у стены. — Сумел… Надо же… Признаюсь, я бы сам себе не простил, если б сделал вам хуже, только и ручаться полностью не мог. Ох, что же я вам такое говорю? Но ведь чистая правда, по самому краю прошелся, Ваше Величество. Сильно наконечник вошел, нам с вами так свезло, что все удалось, так свезло. Одельгарде лишь ухмыльнулась. Причудливый день. Любой день, что начинается с морской битвы — уже непривычен и странен, но этот особенный средь особенных. Она прошлась на грани с неудачами и несчастьем — а этот юноша вслед за ней. И все же им свезло, на удивление чертовски свезло. Чтобы они сидели рядом с затухающим костерком, и над морем плясало полуденное солнце. Ведь если бы все сложилось иначе — хоть на толику — то могло закончиться…плохо. Отсеченной рукой. Или проигранным боем. Одельгарде зарылась пальцами в волосы, закрыла глаза. Она все еще не привыкла, да и вряд ли когда привыкнет к тому, что на войне неудачи и поражения ходят по пятам. Привыкнуть же к странным встречам и нежданной удаче на войне было еще труднее. Золец. Все же забавное имя — отчего бы так его называть? Она убрала ладони от лица. Костер измазал лицо юноши копотью, истлевшие листья сделались сажей на его пальцах. Ветер, вольготно гулявший по гроту, набрасывал горстями белесую золу на плечи и волосы юноши. Одельгарде отыскала за пазухой мешочек — и кинула бархат из королевской сокровищницы в испачканные золой руки. — Что это? — услышав звон, Золец недовольно поджал нос, — деньги? Бросьте, Ваше Величество, не за тем я… — Зато я за тем, — перебила она его, — я каждый день сражаюсь, чтобы вернуть сюда спокойствие и достаток вместо разрухи и голода. Ты спас мне жизнь. Хотелось бы верить, что тем самым спас жизнь и народу, только… Пускай. Я требую с вас налоги для поддержки армии — считай, что вернула малую часть того, что пришлось забрать. И еще придется. Золец вздохнул, но принимать подарок не торопился. — Сколько здесь? Мне не нужно лишнего. — Война не закончится завтра, Золец. И после Рождества. Тебе они пригодятся, найдешь лишние — отдай людям в своей деревне. Ты ведь, небось, не один живешь. Жена есть? Дети? — Отец только, — мотнул Золец головой, и взгляд его подернулся странной поволокой, — ему… Лишними и правда не будут. Скажите, Ваше Величество, вы верите в победу? Что вот это все, — он повел плечом в сторону моря, — не будет зря?.. Сегодня я впервые увидел битву, и мне не дает покоя мысль — а вдруг оно сделается вечным? Случались же войны на декады и, быть может, века… Как сегодня — но не закончится никогда… — Не знаю, — холодно выдохнула Одельгарде. Она старалась забыть эту мысль, запереть ее на десяток замков и засовов внутри — но Золец протянул тонкую руку и ловко вытащил проклятую мысль наружу. Вместе со всей болью, что она причиняла. Смотреть на Золеца сделалось нестерпимым — он воплощал ее народ в одном исхудалом теле, в одном обнадеженном еще чем-то взгляде, в последней рубахе, что отдана за ее жизнь. Не только ей плохо от войны. И не только солдатам, которых она видит каждый день. Но и многим таким как Золец. — Не знаю, — повторила она с недоброй уверенностью, — но я сделаю все, чтобы закончить войну. Дело не в победе, знаешь ли… Да и что считать победой… У меня одна лишь цель — чтобы наши земли оставили в покое, чтобы никто, никто больше не смел, никогда не осмелился даже приблизиться!.. Ах, да что ты можешь знать, — взмахнула она рукой. Они молчали. И когда молчание это сделалось совсем нехорошим, когда Одельгарде свои же слова показались излишне резкими, она спросила: — Слушай, Золец. Скажи, отчего же ты меня узнал? Мое облачение… — Оно ничем не отличается от одежды рядового мечника, — наперед угадал ее мысль Золец, — поначалу я принял вас за одного из них. — Так отчего же? — вопрос этот взволновал Одельгарде неспроста. В первую очередь ей хотелось стереть с себя все знаки отличия, чтобы враг не признал ее и не понял, куда бить первее всего. В последующую — терзало любопытство, что же такого рассказывает о ней ее же народ. Золец почесал затылок, призадумавшись, после ответил: — Сказывают, что ни одна зима не пронзает настолько лютым холодом, как хрусталь глаз ваших. И то чистейшая правда, Ваше Величество. Глаза — по ним я узнал вас, никогда раньше не зная, и в любых обстоятельствах выцеплю из любой толпы. Пускай тысяча тысяч черных мечников ступит целой стеной — мне будет достаточно взгляда… Тут он запнулся. Одельгарде чуть наклонила голову: — Ну же, Золец? Продолжай. — Только… — пальцы взволнованно стиснули тесьму бархатного кошеля, — в одном они ошибались, быть может оттого, что рассказчики вас разве что на площади издалека могли наблюдать… Право слово, грешно гордиться таким, но никто ведь не сидел подле вас как я теперь. И потому никто не говорил, что глаза ваши… Он улыбнулся. Снова. Широко и открыто. — Живые. И такие синие.

***

Исчезновения его Одельгарде не заметила. Золец разжег костер снова, теперь уже без сушеных трав — сказал, что так их должен скорее заметить отряд. И едва Одельгарде довольно сообщила, что слышит знакомые голоса своих воинов, Золец испарился. Вместе с походной сумкой и запахом дыма — пропал, будто никогда и не бывал здесь. Разве что взял с собой награду, и тем подтвердил, что не привиделся Одельгарде призраком. В лагере лекарь подивился аккуратно зашитой ране, но Одельгарде впервые не нашлась с ответом, лишь пожав заживающим плечом и выйдя из палатки. Лагерь собирался, пехота только вечером двинется в путь и прибудет в столицу позже флота. Но там их встретят почетом и радостью — весть о новой победе неслась по стране во все концы, разжигая особую любовь к молодой королеве. Одельгарде не могла слушать хвалебных речей, не прикрыв лицо ладонями. Они казались ей не фальшивыми — но полными нездоровой и болезненной преданности. Словно ей были готовы простить и поражение. И два. А быть может, она заслуживала такого уже одержанными победами… Некому было подсказать наверняка. Поэтому в столицу Одельгарде выдвинулась с привычной настороженностью в сердце. Она не знала, за что следует принимать благодарности спокойно, а за что ее могли благодарить с насмешкой в мыслях. И потому приезд в столицу будет снова лишь подобием сна, в котором она проезжает от главных ворот до дверей замка. А после скрывается от людских глаз — пока снова не появится перед битвой. Народ не видел своей королевы вне сражений. В остальные дни — более спокойные и размеренные — ее словно и не было на свете. И Одельгарде, чья жизнь переплелась с войной каждой мыслью и чувством, все чаще задавалась вопросом — а была ли она на свете без войны? В прошлом — определенно.