Змей-утешитель

            Настали золотые дни их жизни, такие счастливые, что, просыпаясь по утру, Хисс не мог отличить их от сновидений. Весь пережитый кошмар прошлых месяцев ушёл во тьму ночи, уступив место пылающем рассветному солнцу. Он не верил, что это правда. Он готов был упиваться обманом до изнеможения.             Надеясь выступить из Англии до первых заморозков, Ричард спешно готовился к походу, в то время как они с Джоном без зазрения совести наслаждались всеми доступными благами. Пили лучшие вина, ели деликатесы с королевского стола, одевались каждый день как на праздник и с насмешливым удовольствием обсуждали, что делать с королевством после ухода Ричарда. Спорили кого можно переманить в союзники, а от кого необходимо избавиться всеми правдами и неправдами, какие земли забрать себе, какие пожаловать избранным лордам. Это напоминало их детские забавы, когда они представляли себя на месте короля или Папы Римского, только теперь всё было всерьёз, и от этого упоительно кружилась голова.             Они добились своего. Корона, престол, власть, вся Англия с владениями на острове и континенте — всё принадлежит им, словно огромный праздничный пирог. Памятуя о месяце, проведённом в родном поместье после смерти отца, Хисс был не прочь прибрать к рукам пару лакомых кусков и расширить свои владения. Всё же не солидно советнику короля довольствоваться такой малостью. Хотя его отец именно так и жил. Богатств в золоте и драгоценностях он скопил предостаточно, король щедро миловал его за службу, а вот до земли отец оказался безразличен. Вся его жизнь сосредотачивалась в королевском замке, а что за его стенами — неважно. Неудивительно, что помимо близости к королю он не имел никакого влияния в стране. Хисс не хотел повторить его судьбы и понимал, что обречён сделать это.             Он уже отдал Джону всё, что мог. А зная его аппетиты, придётся отдать ещё больше. Но сейчас он сделал бы это с радостью, не сомневаясь ни секунды. Он с трудом узнавал своего дёрганого, легкого на расправу принца в ласковом молодом мужчине, который обходился с ним как с драгоценностью, а не надоедливым болванчиком для битья. Ушли его тревоги, даже неотступная вина за смерть отца поутихла. Джон был таким, как Хисс запомнил его в то лето в Ноттингеме. Только лучше.             Свои тайные дела они обсуждали вдали от замка, уезжая вдвоем на прогулку в лес или к какому-нибудь водоёму, к реке там или озеру. Нередко разговоры о будущем правлении прерывались ради плотских утех. Сидеть в седле после такого было пытке подобно, но Хисс чувствовал от боли странное удовлетворение. Греховные мерзости должны вызывать страдания, тем более подобные, но когда Джон овладевал им… Он наслаждался каждым мгновением.             Близость лишила его извечного, подсознательного страха перед Джоном, хотя он ожидал обратного. Принц мог забываться в пылу страсти, мог быть неосторожен и груб, но если Хисс не успевал совладать с лицом, и оно выдавало его боль, Джон останавливался и растерянно вглядывался в него. Ещё б он был так внимателен и сердечен, когда раньше избивал его до лиловых синяков и кровоподтёков. Несколько раз соитие этим и заканчивалось, на полуслове, не принеся никому удовольствия. Джон отстранялся от него, делал вид, что ничего не произошло, а ведь его явно задевали подобные осечки. Поэтому Хисс предпочитал, чтобы его брали сзади. Так ещё более унизительно, а главное лица не видно. Можно совершенно потерять себя как человека и превратиться в вещь, созданную для чужого удовольствия.             Это его наказание, его круг Ада на земле. Только мучитель вдруг стал неоправданно нежен.             Хисса не волновало, кем они теперь являются друг для друга. Конечно, он любил Джона, но это была не романтическая любовь, а что-то другое. Ему нравилось целоваться с ним, но он бы спокойно отказался от этого. Нравились его ласки, но он бы предпочёл, чтобы его вовсе не трогали. Ему льстили его комплименты и подарки, но получая их, Хисс чувствовал себя не в своей тарелке.              Он слишком привык жить бесправным слугой, чтоб теперь играть в подобие равенства. И это не любовь, это смертный грех.              И всё же… иногда он забывался. Иногда он отдавался радости всецело, с головой, забывая о неминуемом наказании за чертой смерти. Он ведь заслужил хоть немного счастья после всего пережитого за последний год? И все года до этого. И потом, если там его ждут только адские муки, почему нельзя украсть хоть немного наслаждения здесь?             Распадаться в чужих руках, врастать в разгорячённое тело принца, сцеловывать капли пота с его шеи и лба, такие солёные и тёплые, выгибаться навстречу ласкам, как ивовая ветвь, стонать, не сдерживая голоса, или утробно мычать в ладонь, закрывающую рот. Молить и задыхаться, когда стискивают шею до удушья и тёмной ряби в глазах. Ему нравилось умирать из раза в раз, и оживать на разворошённой постели или на смятом плаще в лесной чаще. Особенно бывало славно, когда рядом находилось вода, и можно было смыть с себя липкий пот и грязь содеянного в блестящих брызгах. Волосы высыхали долго, но они никуда не спешили. У них впереди снова была целая жизнь, радостная и широкая.             Растворившись в томной усталой неге, глядя на солнце за резными листьями, Хисс улыбался, широко, обнажая зубы. Краем глаза он замечал, как у Джона теплеет взгляд.              — Мне нравится твоя щербинка, — сказал он как-то. Они как раз сидели на берегу озера, полуодетые, разморенные сладострастием, слегка всклоченные. От его слов Хисс тут же прикрыл рот ладонью. Он забывал про эту свою особенность, хотя именно она добавляла в его речь змеиного шипения. Зубы у него были крупные, довольно ровные и здоровые, невероятная редкость, но между верхними, точно посередине зияла расщелина толщиной с соломинку. Мало того, что он из-за неё шепелявил, так в ней ещё вечно застревали кусочки еды. Не пересчитать, сколько раз над ним смеялись и подразнивали, в том числе и сам Джон.              — Будет вам шутить, я сам знаю, что она уродливая, — проворчал Хисс, не убирая ладони ото рта.              — Так я и не шучу. Ты, когда одни губы тянешь, выглядишь как лягушка, а так хоть на змею похож.              — Ну ссспасссибо на добром слове, сссир.             Будто издеваясь над ним, шипение стало сильнее и явственнее. Джон рассмеялся. Эхо его смеха прокатилось над водной гладью и вспугнуло птиц с веток, а затем стихло. Лес потрескивал летней полуденной тишиной, многозвучной и умиротворяющей.             — Кстати, вот с тобой всё ясно, ты у нас змей, а кем был бы я, коль родился зверем?             — Львом, — мгновенно ответил Хисс. Принц аж зарделся от удовольствия, и Хисс благоразумно не стал договаривать, что это был бы не могучий зверь с роскошной огненной гривой и громогласным рёвом, а просто большая кошка с непомерным самомнением. На картинках в книгах об иных землях ему попадались такие, их звали тиграми и леопардами. Их тела были узкие и плавные, в чёрных пятнах или полосах, и никакой гривы на шее. Джон бы скорее родился одним из них, но на королевском гербе красовался именно лев, значит, и ему суждено быть львом. Слабым, трусливым и безгривым.             — Не чудно ли, что лев и змей так поладили друг с другом? — Джон шутливо ткнул его локтем под рёбра.             — Воистину, даже в Писании таких чудес не бывало. Там змей лукавый искуситель, а лев… Мммм, если я правильно помню, то лев это одно из олицетворений Спасителя. А, хотя, есть же момент в псалме! «На льва и кобру ты наступишь и великого льва со змеем попирать будешь.»             — О, так нам суждено было спеться, мой праведный полоз. Только никто на нас не наступит. Никогда. Это мы будем попирать всех, кто посмеет пойти против нас.             — Все непременно, сссир, — Хисс ловил себя на том, что улыбается именно так, как нравилось Джону. Не только потому хотел ему угодить. После его слов щербинка уже не казалась ему такой противной.             Труднее чем признать в Джоне человека, от которого он страдал десяток лет, было только распознать самого себя в отражении зеркала.             Новое состояние, которое Хисс представлял себе как бесконечное наказание за предательство, вдруг дало странные плоды. Джон никогда не морил его голодом, даже в прежние времена он мог избить его до полусмерти, но не лишить еды, и всё равно Хисс оставался сутулым скелетом в тряпках. А теперь на его костях наросли мышцы и даже жирок, он наконец-то выглядел как здоровый молодой человек, а не жертва всех всадников Апокалипсиса вместе взятых. Черты лица стали мягче, а щёки порозовели словно кожица у спелых персиков. В глазах появился блеск, даже их желтизна уже не смотрелось болезненной и жуткой, а походила на мёд или янтарь. Он выглядел хорошо. Действительно хорошо. В новой одежде, при украшениях и самом осознании своего особого положения. На него даже придворные девицы стали украдкой поглядывать.             Он должен был страдать как грешник, а выглядел так, будто недавно вернулся из Рая.              — Ты наконец-то отъелся. Прямо-таки упитанный питон, — Джон прихватил его пальцами за бок. Хисс, не так давно свыкшийся с необходимостью обнажаться перед кем-то, залился густой краской.              — Сами жаловались, что я тощий как кишка.              — Я и не отказываюсь от своих слов. Неприятно, знаешь ли, заниматься этим и вечно бояться, что сейчас у тебя сломается какая-нибудь кость. А учитывая, что ты любишь пожёстче…              — Прекратите, я сейчас со стыда сгорю.              — Отлично, моя хладнокровная рептилия, тебе не помешает немного согреться. Ух ты, у тебя даже щёки появились!              Он потянулся к его лицу, но Хисс, сам от себя такого не ожидая, укусил его за пальцы.              — Ай! Злюка! Вот я тебя…              Они бесятся и беззлобно борются как делали иногда в юности, пока вожделение не берёт своё. Хисс сдаётся. Он так распален и расслаблен, что вообще не чувствует боли. Ему хорошо. Так не должно быть, но так оно есть.             Когда страсть утолена, Джон водит указательным пальцем по его старым шрамам от розог. Тонкие словно сброшенные волосы, они давно выцвели, как и воспоминания, за что он вообще их получил. У дядюшки всегда хватало поводов для порки, не за дело, так за помыслы. Редкий день обходился без наказания, а каждую пятницу он получал тринадцать ударов в предупреждение новых прегрешений.             — Руки бы обломать твоему дяде, — буркнул Джон и накрыл его одеялом, скрывая его наготу со всеми шрамами.             — Да будет вам, это же воспитание. Кто жалеет розги своей… — Хисс не закончил и скривился. Дожили, оправдывает дядюшку его же словами. Интересно, если бы у него каким-то образом появились дети, он бы их порол? За всю жизнь он никому не нанёс удара, его пугала сама мысль об этом. Не из милосердия и человеколюбия, нет. С его силами он не выдержит, если его ударят в ответ, так что лучше не нарываться.             Джон раздражённо поморщился.             — Как можно было тебя так пороть? Ты что, воровал у него из кошелька или, не знаю, ради развлечения куриц душил?             — Вы тоже меня постоянно били, просто следов не осталось.             Он не удержался, выпустил жало, но, право слово, не от Джона ему выслушивать о жестокости его дяди. Принц смутился, отвёл глаза, но прежде в них мелькнуло что-то злое и затравленное.             — Это другое, мы оба были детьми, а дети постоянно дерутся. А потом я тебя бил только когда ты язык распускал или приказы не выполнял. Не подчиняться воле принца это, знаешь ли, неслыханная дерзость. Но чтобы взрослый так поступал с ребёнком, тем более с тобой… Ты же и так на ладан дышал, куда тебя ещё сечь?             — Вас разве никогда не наказывали? — удивился Хисс и тут же пожалел о своём вопросе. Он вспомнил рассказ старой няньки, и ему стало не по себе. Но Джон лишь устало закатил глаза.             — Если бы… Но руку на меня никто не поднимал. Меня просто запирали где-нибудь в одиночестве. На час, два, на полдня, на весь день. Самое большее — три дня.             — О, для меня бы это было сродни награде. Никто не трогает, никто не заставляет что-то делать, занимаешься своими делами в тишине и спокойствии. Благодать.             — Ага, тебя будто вовсе нет на свете. Всем плевать. Еды поставят и довольно, хоть кричи, хоть не кричи.             Сердце дрогнуло в болезненном долгом ударе. Поколебавшись, Хисс подполз к нему и неловко обнял со спины. Подобные нежности всё ещё давались ему с трудом, ему чудилось в них что-то вымученное и неискреннее, хотя он действительно хотел утешить Джона, дать ему почувствовать, что он не одинок. Но змеи ведь не ласкаются как кошки, верно?             — Это всё в прошлом, Ваше Величество. Я всегда приду по первому вашему зову.             Джон промолчал, но на губах его выступила улыбка. Хисс воспринял это как добрый знак и поспешил улизнуть от болезненной темы.             — Знаете, из-за наших разговоров я понял, что всё-таки порядочно соскучился по дядюшке. Он уже так стар, наверное, скоро наконец-то отойдёт к Богу. Может быть, как Ричард отправится в поход, мы съездим к нему ненадолго? Он, кстати, всегда в письмах спрашивает о вашем благополучии и заверяет, что молится о вас ежедневно.             — Надо же, как трогательно, — отфыркнулся Джон. — Ладно, поедем. У вас там водится какая-нибудь дичь или вы только на лягушек охотитесь?             Так всё и шло. Размеренно, спокойно, в сладком ожидании абсолютной свободы. Хисс был счастлив. Тёмные одинокие ночи остались далеко позади. Принц спокойно засыпал в его объятиях, не дожидаясь, когда он притворится спящим. Иногда сквозь сон Хисс чувствовал осторожные прикосновения, как его гладят по голове или плечам. Да, порой его сжимали так крепко, что было трудно дышать, но даже эта мука успокаивала и радовала его после тех кошмарных ночей рядом с полумёртвым принцем.             Сейчас он бы отдал все оставшиеся годы жизни, чтоб вернуться в те утраченные дни, и проживать их снова и снова, до скончания человеческого века. Даже если они были снами, даже если они ему привиделись в агонии удушения, он молился о том, чтобы снова оказаться на берегу озера с серым песком и перламутровыми ракушками, где нет ни души, только они вдвоём, нагие как первые люди, уже вкусившие отравленного плода, но ещё не изгнанные из Рая. Ощутить, как на босые ступни накатывает холодная волна, и мурашки пробегают до самых плеч. Быть подхваченным на руки, словно девица, и сброшенным в воду, с брызгами и хохотом. Задохнуться от страха. Коснуться пальцами ног илистого дна, оттолкнуться, прорваться сквозь прозрачную толщу с дрожащим расплывчатым светом и отчаянно вдохнуть воздух всей слабой грудью. Он не утонет, хотя так и не научился плавать. Джон тоже не особо ловок в воде, но худо-бедно умеет держаться на поверхности. Запах пресной воды остаётся в его волосах ещё очень долго. Хисс не любит его, в нём чудится что-то могильное, но за возможность уткнуться носом в эти кудри он бы сейчас перетерпел что угодно, даже запах разложения.             Лёжа бесправной безголосой игрушкой в окровавленных руках принца, он сдерживал скулёж.             Рано или поздно всё должно было принять свой истинный облик. Чудовищный и мучительный. Но он наивно поверил, что смог обмануть Бога.             До отбытия Ричарда оставалось не больше недели, когда с континента вернулась королева. Она возвращалась в спешке, никто не успел устроить ей торжественную встречу. Едва оказавшись в родных стенах, она потребовала разговора с Ричардом наедине. Хисс видел её лишь мельком, из-за плеча Джона, но страх захватил его в цепкие ледяные объятия.              Что, если она опять всё испортит… Если она разрушит его внушение, если Ричард одумается и останется в Англии… Нет, исключено, гордость не позволит ему отказаться от своего решения, столько сил затрачено, столько средств, весь христианский мир смотрит на него как на героя-избавителя. Но разве он посмеет разбить сердце любимой матери? Если сейчас всё сорвётся, Джон с ума сойдёт. От их долгожданного счастья не останется ничего. Он снова будет всего лишь принцем-неудачником, а он его верной подстилкой. Двое отверженных в вечной зыбкой тьме. Не в силах успокоиться, Хисс сновал по комнате Джона, пытаясь занять себя любыми делами, даже самыми незначительными и необязательными, но всё валилось из рук. Не выдержав, Джон прикрикнул на него:             — Да сядь ты уже! Питон-паникёр. Что тебе в голову ударило?             — Н-ничего, с-с-сир, с-с-сам не знаю, что это с-с-со мной, — Хисс натянуто улыбнулся. Нельзя раньше времени тревожить принца своими подозрениями, не дай Бог он проговорится о том, как пытался зачаровать его мать тогда в лесу. Какими бы благими намерениями он не руководствовался, он нарушил своё обещание. И даже в страшном сне не мог представить, что Джон сделает с ним за это.             — Иди сюда.             Хисс послушно приблизился к Джону. Тот сидел около стола, развернув кресло вполоборота. Замер, ожидая дальнейших приказаний. Джон раздражённо закатил глаза и притянул его к себе, заставляя сесть на колени.             — Ненавижу, когда ты смотришь сверху вниз.             — П-простите, сир, но хочу вас предупредить, что дверь не закрыта на замок.             — Кто вздумает зайти сюда без предупреждения? Успокойся. Давай говори начистоту, что тебя тревожит?             Его ладонь по-хозяйски лежит на его бедре, взгляд сердитый и внимательный, в нём проскальзывает зачинающееся волнение. Хисс нервно ёрзает, краем глаза посматривает на дверь, но всё-таки смиряется.             — Я боюсь вашей матушки, сир. Всегда боялся, а теперь, когда мы… Мне кажется, она может о чём-то догадаться.             — Хисс, крошка, даже мой отец подозревал нас в чём-то подобном. Так какая разница, подозревают нас на пустом месте или по делу? Ещё немного и я буду королём, и все, кто вздумают распускать языки, быстро лишатся их. Пока ты со мной, тебе ничего не грозит. Даже моя матушка.             Джон гордо улыбается, чуть щуря бесстыжие глаза. Берёт его за подбородок, манит к себе. Хисс опускает голову, наклоняется ближе. Они целуются. Беспечное спокойствие Джона передаётся ему, и он позволяет векам опуститься, весь сосредотачивается на своих губах. Какое же это блаженство, и почему он раньше так этого боялся…             Он успевает отпрянуть прочь за секунду до того, как распахивается дверь. Джон застывает в недоумении, с приоткрытым ртом и пустотой в руках. Мгновение, другое. И он, такой вальяжный и надменный, резко вскакивает со своего места и вытягивается по струнке.             Королева врывается к ним. Бледная от гнева. Прекрасная даже сейчас.              — Что ты наговорил Ричарду?!              — Ма-матушка, я ничего… — Джон отшатывается назад, но она тут же его настигает, словно свирепая львица свою жертву. Он весь сжимается, становится меньше в размере, лицо как у ребёнка, пойманного за безобразной выходкой. Рядом с ней он всегда невыносимо жалок. Хисс отходит от них подальше. Прижимается к стене. До двери недалеко, нужно тихо улизнуть, не привлекая ничьего внимания. Джон простит его за малодушие. Наверное.              — Он собирается уйти в крестовый поход и оставить страну на тебя. Только не говори мне, что ты здесь ни при чём. Никаких подобных идей у него никогда не было, уж я бы точно знала. Признавайся, мерзавец, что ты ему наплёл?              — Матушка, я… я даже не говорил с ним о подобном, — Джон блеет как овца перед мясником. Хисс чувствует, как в животе сжимаются кишки, а в ногах каменеет слабость, будто их сковали кандалами. Только бы он не проговорился, только бы он не проговорился…             Испуганный, ищущий подмоги взгляд принца устремляется к нему, и королева оборачивается. Она замечает его. Окатывает презрительным взором и вдруг белеет до цвета лилий и снега. До цвета смерти. Глаза её ширятся в ужасе и узнавании.             Дверь так близко, но бежать нет смысла. Он попал в страшную грозу, и молния уже сверкнула. Осталось только прозвучать грому.             — Ты… Ну-ка, посмотри на меня.             Хисс опускает голову, жмурится, но слишком поздно. Шаги приближаются. Тонкие пальцы хватают его за лицо. От её запястий пахнет лилиями. Нежный, немного удушливый запах. Он кажется ему смутно знакомым, может быть, её руки пахли точно также. Она ведь успела прижать его к себе, правда? Хотя бы раз, перед смертью. Иначе бы он не срывал дикие лилии у той проклятой заводи, чтобы положить их у одинокой могилы под плачущей ивой.             Неожиданное воспоминание ударяет его под дых, и Хисс открывает глаза. На секунду, всего на секунду ему мерещится желанное, пока королева вглядывается в него, пока её лицо обеспокоенное и сосредоточенное. И он готов простить ей всё. Всего на секунду. Но этого достаточно, чтобы понять Джона.              — Ты! Это был ты тогда в лесу! Как я сразу не догадалась… Это твоих рук дело! — она отпрянула от него, как от смертельно ядовитой твари, и бросилась к ненавистному младшему сыну. — Джон, милый мой, прости меня!              Она вдруг становится ласковой до приторности. Её рука нежно оглаживает его щеку. Она не замечает, как он вздрагивает от этого прикосновения, словно от удара розги. Или ей всё равно, потому что она гладит его снова, по волосам. Даже сейчас она касается его лишь слегка, самыми кончиками пальцев.             — Конечно, ты ни в чём не виноват. Прости, что накричала на тебя. Ты бы никогда так не поступил со мной и своим братом, ты бы не отправил его на смерть ради короны. Этот мальчишка, он во всём виноват! Посмотри на его глаза! Он колдун, слуга дьявола, он способен подчинить любого своей воле, даже таких сильных людей как Ричард. Однажды он уже пытался применить свои дьявольские чары на мне, но Господь уберёг меня от зла. Мой бедный Джонни, ты пригрел змею на груди, прости, что не поняла этого раньше. Мы должны избавиться от него, тогда Ричард образумится и останется с нами.             Хисс обмер. Джон таял в руках своей матери. От её нежности, её прикосновений, её ласковых слов. От страха огорчить её. И она знала это. Старая проницательная сука. Она смотрела на Хисса с ненавистью и скрытым торжеством. Она не сомневалась в своей власти над сыном. Рядом с этой властью его дар — ничто, морок, сиюминутное помутнение.             Хисс чувствовал, как бездна разверзается у него под ногами. Гиблая болотная топь. Сопротивляйся или нет, она поглотит тебя с головой.             Он погиб. Джон сделает всё, чтобы порадовать мамочку. Даже отправит его на плаху. Он предал своего отца, он предаст и его.             Всё что угодно ради её любви.              — Хисс никакой не колдун. Ричард давно думал о походе, просто боялся тебе сказать… — Джон бормочет, не поднимая глаз. Неуверенно, сбивчиво, без веры в собственные слова. Жалко до скрежета зубов.              — Разве вы обсуждали это? Минуту назад ты говорил другое, — королева пристально сузила глаза и тут же поспешила выдавить сладкую улыбку. — Ах, милый мой, неужели он и тебя успел заколдовать? Конечно же, он поймал тебя в свои лукавые сети. Подлец! И ты считал его другом! Стража!              — Нет!              Джон крикнул так громко и чётко, что зазвенели стены.              — Приказы здесь отдаю я, и я запрещаю трогать его. Ричард отправляется в крестовый поход по своей воле, в его отсутствие королём буду я. Прими это, матушка, и не устраивай сцен.              Королева застыла с дурацкой перекошенной улыбкой. Она не верила тому, что происходит. Её жалкий никчёмный сын повысил на неё голос. Он пошёл против неё. Она вглядывалась в него, пытаясь найти доказательства дьявольского помрачнения, хоть крошечную нитку, за которую удастся потянуть и заставить его двигаться как угодно ей. Но в глазах Джона не было дурмана, как не было раскаяния или страха. Только затравленный гнев, словно огонь под грудой камней.             И она всё поняла.              — Вот как. Ты выберешь его? Не своего брата, не свою мать, а его? Этого двуличного негодяя? Может, ты сам приказал ему околдовать Ричарда, чтоб забрать себе власть? Ах да, — она сладко оскалилась. — Ты же ради этого предал отца. Почему бы теперь не предать всех нас?             Лучше бы она всадила Джону кинжал под рёбра и выпотрошила его наживую. Его лицо побагровело, на лбу выступили вздувшиеся жилы, будто оттуда резались рога.             — Я сделал это ради тебя! Ради тебя! Только ради тебя! И всё, о чём ты продолжаешь волноваться, это твой ненаглядный Ричард! Ты уже умом тронулась из-за любви к нему, тебе всюду видятся колдовство или заговоры, хотя всё ясно как Божий день: он хочет уйти в этот поход, он хочет куражиться в боях и красоваться перед всеми, какой он славный и сильный! Он никогда не хотел стать королём, чтобы править этой страной, он хотел стать королём, чтобы подняться над остальными. Открой уже глаза! А если ты вздумаешь вынести свою безумную клевету за порог этой комнаты, то не покинешь своей башни до конца жизни.             Она вздрогнула, в её прекрасном лице выступил страх, подлинный, идущий из самого нутра. Она отступила назад.             — Ты даже говоришь как он. Теперь понятно, что он в тебе разглядел. Свою варварскую породу.              Королева направилась к выходу. Хисс поспешил отойти подальше, чтоб не столкнуться с ней. Уже в дверях она обернулась и бросила:             — С этой минуты у меня остался лишь один сын, и он уходит в крестовый поход, а ты держись подальше от моих глаз. Ненавижу смотреть на падаль.             Дверь громыхнула так, что Хисс содрогнулся всем телом. Не помня себя, не до конца осознавая произошедшее, он бросился к Джону, боясь, что с тем может случиться припадок. Но тот стоял с опустошённым, ничего не выражающим лицом и неотрывно глядел на дверь, за которой скрылась его мать. Он отказал ей. Он не подчинился её воле.             Ради него.             Хисс обнял его со всей силы, какая была в его теле. Сердце его исходилось от пережитого страха, от безумной нежности и благодарности. Ему хотелось плакать и смеяться, его разрывало изнутри от чувств, набегавших друг на друга, как волны в море.             Джон наконец-то освободился от власти своей матери. Он свободен от её лживой любви и неистового презрения. Он свободен!             — Спасибо, сир! Вы спасли меня. Я… я никогда, никогда не забуду. Я всё отдам за вас, всё сделаю, клянусь! Я люблю вас… Я люблю тебя, Джон. Сильнее жизни, сильнее всего на свете. До скончания своих дней и дольше. О, мой король, о, Господи…             Он хочет поцеловать его, и вдруг напирается на взгляд страшнее самого смертоносного меча. В глазах, глядевших на него с нежностью всего несколько минут назад, нет ничего доброго, лишь неистовая, чёрная ненависть. У Джона каменное лицо. Не знающее прощения и милосердия. Лицо демона.              — Ты применил свой чёртов дар на моей матери.              Это был не вопрос. Хисс пятится назад, понимая, что это бессмысленно. Выставляет перед собой руки для защиты. Тоже бессмысленно. Он загоняет себя в тупик. Бормочет оправдания, до которых никому нет дела.              — Я… я только хотел п-помочь. Это было необходимо. Джон, пожалуйста, позволь мне объясниться.             Язык едва шевелится во рту. Назад, шаг за шагом. Как будто это спасёт, как будто что-то ещё может изменить непоправимое.              — Ты. Использовал. Свой. Дар. На моей. Матери!              Мгновение — Джон настигает его. Хватает за горло с такой силой, что остаётся только по-рыбьи открывать рот в немой мольбе. Его глаза налились кровью, а на оскале пенится слюна. Словно у бешеного зверя.             — Ублюдок! Как ты посмел… Как! Ты! Посмел!             Его пальцы жёстче стальных тисков. Кажется, в горле что-то хрустит от его хватки. Хисс задыхается. Пытается оторвать руку принца, но без толку. Мир уже расплывается во мраке. Грудь сжимает от нехватки воздуха. Сердце разрывается в сатанинской агонии. Сквозь предобморочную муть он видит дрожащий кулак, занесённый над его головой.             Господи, он даже не сразу понимает, что сейчас будет. Он не может сопоставить человека, в чьих руках проснулся утром, с этим разгневанным чудовищем. Он… Убьёт его?             Или просто изобьёт до беспамятства.              — Н-не над-до… Если… кх… вы сделаете это… кх-хм… она поймёт… что была п-права, — едва слышно хрипит Хисс, не надеясь, что его слова подействуют. Не обязательно бить по лицу, но во гневе Джон никогда не замечал как и куда наносит удары. Видно, он сам это осознавал, потому что вдруг замер. Его прерывистое дыхание походило на сдавленный рык.             Его пальцы разжимаются. Хисс отшатывается, сгибается пополам и шумно втягивает воздух. На глазах удушливые слёзы. Горло ноет от боли, будто его стиснули раскалённым железным ошейником. Голоса нет. Он пытается выдавить ещё хоть звук, но выходят только хрипы и стоны.             Ему нужно сказать что-то, объяснить, умолять, что угодно. Он не может потерять всё, что было у них до этого мига.             — Убирайся прочь.             Каждое слово жёсткое и сухое. Как удар палкой по хребту.             — Прочь!             Хисс поднимает на Джона слезящиеся глаза и понимает, что все слова лишь пустопорожний шум. Как ветер, как волны, как птичий крик. Он предал его доверие. Он заставил его выбирать между собой и его драгоценной матерью. Между ними всё кончено.             Остаётся только исчезнуть.             Хисс шатается по замку, ничего не видя пред собой. Как тень, как призрак. Люди мелькают рядом, он не различает их лиц и голосов, он отчуждён от них незримой оградой, а потом не остаётся никого, только каменные стены и стрельчатые окна, сквозь которые пробивается солнце. Почему-то ноги приносят его не к своим покоям, а в безликий мёртвый коридор, оканчивающийся тупиком. Сюда не доносится никакого шума, и тишина гудит пчелиным роем. Это шум в его голове, это его разбушевавшаяся кровь и суматошные мысли.             Он узнаёт этот коридор, хотя не был здесь десять лет. В мгновение ока спадают все прожитые дни, все кошмары и радости. Ему снова четырнадцать лет. Именно здесь он впервые применил свой дар. Дар, который принёс ему власть над людьми и любовь принца. Дар, с которым он не смог совладать и тем разрушил всё. Глупец, безумец. Жалкий змей.             В бессилии Хисс сползает по стене. Он хочет выть, но его горло стиснуто болью, не может породить ни звука. Хочет плакать, но проклятые змеиные глаза сухие, как песок. Он хочет страдать и горевать, как от смерти короля, но он заточён внутри себя. В Аду, который сотворил себе сам.             Его выстраданное счастье кончилось также скоро, как всякое английское лето.             Не помня себя, он покидает замок и бредёт в лес. Удивительно, как хорошо он запомнил дорогу, по которой ходил единожды, ещё и так давно. Скоро появляется запах торфа, гнили и серы. Он будто вступает во владения демонов, но кроме запаха вокруг нет ничего демонического. Густая зелёная листва, высокая мягкая трава, бархат мха, дикие цветы и кустарники, полные спелых ягод. В свете дня болото не кажется таким жутким, как в его воспоминаниях. Просто мутная вода, похожая на густое масло. Лягушки греются в лучах солнца, надувают круглые подбородки, поют свои песни. Мир так прекрасен, когда ты хочешь с ним расстаться.             Нужно сделать один шаг, но Хисс не может пошевелиться. Даже сейчас ему страшно умирать. Тем более таким образом. Тогда Джон спас его, хотя это было опасно, они оба могли погибнуть зазря. Теперь он не спасёт его, даже если бы Хисс тонул на его глазах. При мыслях о принце у него внутри всё обливалось едкой горечью. Он полюбил его, правда полюбил. Больше чем следовало, больше чем тот заслуживал. За крохи тепла, за редкие мгновения радости, за эти дни в греховном упоении. За то, что он нуждался в нём. Но Джон никогда не любил его настолько, чтобы простить. Или хотя бы выслушать.             Он всегда был только его игрушкой. Когда-то любимой, теперь негодной. От него всё равно избавятся, так зачем снова мучиться тягостным ожиданием?             Нога касается вязкой поверхности болота. Один шаг. Всего один…             Вдруг в висок ударило осознание. Резкое. Оглушительное. Он едва не теряет равновесие, в ужасе отходит назад, на твёрдую поверхность. Нет. Он не может покончить с собой. Собственная жизнь давно не принадлежит ему, он ведь поклялся старому королю, что не оставит Джона. Хах, не ему бояться новых грехов после всего содеянного, но Его Величество… Нет, он не может снова предать его, только не его последнюю волю. Пусть Джон убьёт его, коль его преступление обращает в прах всё пережитое. На то его воля. Он ведь король. Хотя бы для него.             Хисс вернулся в замок уже в сумерках. Уставший, опустошённый, едва держащийся на ногах. Переоделся, снял с пальцев все кольца. Он перенял эту манеру от Джона, но теперь он был недостоин его подарков. Золотые и серебряные, с разноцветными камнями и сложной резьбой узоров. Тяжелее всего отходило кольцо с печаткой. Хисс задержал на ней взгляд. Провёл подушечкой большого пальца по гравировке. Лев и змея. У Джона было точно такое же. Величайшее проявление его сентиментальности. Крышка шкатулки захлопнулась как крышка гробницы, погребая все сокровища во тьме. Хисс вытащил из волос драгоценную ленту. Принц завязывал ему волосы каждое утро, его это забавляло. Сменил на самую простую, из небелёного льна. Словно кусок бедняцких лохмотьев. Он делал всё медленно, боясь того мига, когда придётся переступить порог покоев принца. Надежда обманывала его несбыточными видениями. Джон успокоился, выдохнул, понял, что разрыв с матерью пойдёт ему только на пользу. Он уже простил его, хотя бы в душе. Не могло всё, что выстраивалось меж ними годами, разрушиться в одночасье.             Идти всего ничего. Предупредительный стук. Тишина. Открывает дверь. Внутри всё разрушено, будто здесь бесновались варварские захватчики. Стол валяется на боку, кресла вверх ножками, всюду остатки еды, пятна вина. Постель разворошена, одеяла и подушки на полу. Одна выпотрошена, перья укрывают всё ранним снегом. В прошлый раз он так лютовал, когда мать отправилась с Ричардом в Аквитанию. Всё повторяется. Это ведь круг Ада, у него не может быть конца.              Джон сидит посреди этого хаоса. Рука поднесена ко рту, вся в крови. Хисс знал, что так будет, и принёс с собой воду и лоскуты чистой ткани. Всё как обычно. Как будто не он причина этого беснования. Просто очередной дурной день.             Подходит ближе. Джон его не замечает, разумом он где-то далеко. Будто опять под действием дара. Хисс опускается перед ним на колени, ставит на пол таз с водой. Колеблется. И всё-таки берёт его за руку. Он должен исполнять свои обязанности. В болезни, в здравии, в горе и в радости, пока смерть не освободит его от клятвы.             — Ты… Я же приказал тебе убираться прочь! — Джон вырывает руку и отпихивает таз. Он переворачивается, вода заливает и без того грязный пол. Хисс чувствует, как у него мокнут ноги, как ткань липнет к ним. Отвратительное ощущение. Он не поднимается с колен. Смотрит на свои ладони, в которых лежат бинты для его принца. У него нет голоса, горло всё ещё сдавливает незримая удавка. Ему нечего сказать. Прости? Что толку от этого «прости», когда мать отреклась от него. Я хотел как лучше, я знал, что она просто использует тебя против твоего отца? За это ему вырвут язык с корнем, и вполне справедливо. Что бы он ни сказал, этого будет недостаточно.             — Ты оглох?! Убирайся к чёрту, пока живой!             — Я уйду, но только если навсегда, сир. Вы этого хотите? — тихо, ужасно размеренно спрашивает Хисс. — Пока я здесь, я должен выполнять свои обязанности. Я поклялся вашему отцу на его смертном одре, что не оставлю вас. Поэтому вы можете удалить меня от двора под благовидным предлогом или тайно убить. Но… я прошу вас, сир, для вашего же блага не делайте этого. Позвольте мне остаться с вами. Ненавидьте меня, презирайте, бейте, но я нужен вам.             Удар. Джон опрокидывает его на пол. Теперь вода в его волосах, на его спине. Если бы он не чувствовал тверди, могло бы показаться, что его пытаются утопить.             — Что ты возомнил о себе, ублюдок? Что я без тебя не проживу? Что без твоей жалкой помощи мне не удержать власть? — он рычит, и слюна падает с его губ на лицо Хисса. Он морщится, чтобы Джон не увидел правду в его глазах. Да, он не выживет без него. И власть не удержит. Он сам знает это, и оттого ненависть сводит его с ума. Он невыносимо зависим от какого тощего ничтожества с жёлтыми глазами. Он! Сын короля, сам без пяти минут король!             Джон разрывает на нём одежду. Треск гремит в ушах Хисса тысячекратным эхо. Он не пытается сопротивляться. Это должны было произойти. Если Джон не может избить его, то остаётся единственный способ заставить его опуститься на положенное ему место. Это не про любовь или страсть, даже не про похоть. Это только о власти. О попытке вернуть себе главенство, доказать свою силу, своё право владеть и подчинять. Совсем как у животных.              Тот, кто считает себя недостойным, всегда вынужден доказывать обратное.             Хисс понимает это и не дёргался, когда Джон раздвигает его ноги, грубо стискивает кости на бёдрах и вторгается в его тело. Больно. Так больно, что наконец выступают слёзы и стон вырывается сквозь зубы. Ему казалось, он вытерпит. Он же именно этого добивался тогда. Мучения. Наказания. Полноты своего падения. Он ошибался. Он не думал, что будет настолько больно. Холодно, мокро. Каменный пол под спиной. Сдирает кожу с лопаток и позвоночника. В его волосах что-то липкое, какой-то раздавленный фрукт. Он поворачивает голову набок, чтобы не видеть перекошенного яростью лица Джона. Перья вокруг. Наполовину вымоченные водой и вином.             Вот Ад, который он к себе призывал.             — Сволочь! Дрянь! — Джон рычит ругательства ему на ухо. Ещё вчера это было его имя. Его настоящее имя, а не осточертевшая змеиная кличка. Оно было ласковее и нежнее всех несказанных слов любви.              — Ты никто, грязь под моими ногтями! Одно моё слово — и ты покойник! Я выколю твои глаза, слышишь, гадина?             — Да, сир… — шепчет Хисс, давясь слезами. Он молится, чтобы всё уже закончилось, но бесплодная пытка продолжается и продолжается. Ниже живота пустота, он ничего не чувствует, его будто разорвали надвое. Боль притупляется. Она никуда не исчезает, просто становится грязным фоном для всего остального. Резкие, лишённые ритма толчки. Пальцы вдавливаются в его кожу до кровоподтёков. Нестрашно, там никто не увидит. Хриплые стоны. Словно загнанный до полусмерти зверь. Джон не получает от этого никакого удовольствия. Может быть, он всё ещё не до конца себя осознаёт. Это неважно, потому что он продолжает насиловать его. Мстить ему. Вымещать злобу через то, что недавно дарило им обоюдную радость.             Чего он ещё хотел? Они оба чудовища, достойные друг друга.             Неожиданно Джон отстраняется от него. Он не кончил, похоже, у него пропало возбуждение. Это хуже всего. Хисс переворачивается на бок и сжимается в ожидании удара. Каждое движение — невыносимая мука. Содранная спина горит адовым пламенем. Останутся шрамы, это наверняка. Пинок такой силы, что Хисс взвизгивает во весь голос. Нет, лучше бы он умер, умер, умер…             — Пожалуйста, хватит, — через силу выдавливает он, понимая, что этими словами только провоцирует Джона.             Тот бьёт его ещё сильнее, по почкам и печени. Если те ещё не превратились в труху.             — Здесь я решаю, когда хватит, а когда нет!             — Да, Ваше Величество… У-умоляю, п-п-простите мен-ня…             Он съеживается в комок, закрывает голову руками. Старается не думать, насколько жалко выглядит сейчас: нагой, изнасилованный, избитый, сжавшийся червяк на грязном полу. Но он воочию видит себя через глаза Джона. Теперь он доволен? Он отомщён? Его унижений достаточно, чтоб искупить вину? Или нужно ещё и ещё, и ещё, пока он жив, пока он может двигаться, может дышать. Пока он хоть немного напоминает человека.             — Одевайся и приведи здесь всё в порядок.             Почти спокойный голос, но в нём сквозит плохо подавленная ненависть. Хисс с трудом натягивает на себя то, что осталось от его одежды, кое-как придаёт ей божеский вид и принимается за уборку. В своё странном, полубезумном состоянии он не думает о боли или о том, что можно было позвать за слугами и приказать им убраться здесь. Он даже не догадывается вновь завязать волосы, они постоянно мешаются и лезут в глаза, сколько не убирай их от лица. Он просто собирает раздавленный виноград, мокрые перья, куски хлеба и сыра, всё, что видит пред собой. Ему кажется, рано или поздно он найдёт среди этой разрухи частицу себя, измаранную и негодную, которую останется только выбросить вместе со всем остальным. Это будет его сердце. Наверное, оно лежит в смятых развалах постели принца.             Перед глазами встают прежние моменты их близости. И боль обрушивается всей своей убийственной громадой.             он так любил его, он так любил его, он так любил его             И больше этого нет. Есть только долг. Есть клятва сокровенному покойнику. Есть страх смерти. А любовь поругана и смешана с грязью.             — Прекрати и позови уже слуг. Смотреть на тебя тошно.             Хисс оборачивается. Видит его будто впервые. Вновь незнакомец в привычных чертах. Это истинный Джон? Жестокий, не ведающий прощения, изломанное чудовище, требующее жертв себе во славу. Или истинным был тот, который звал его золотой змейкой, лелеял и боялся собственной грубости? Ему кажется, он видит химеру из двух этих ипостасей. Джон разгневан, его руки уже стискиваются в кулаки, но в глазах пробуждается осознание сотворённого, в них блещет страх, с каким он глядел на него, когда случайно делал ему больно во время близости.             Нет, он просто хочет верить, что это тот страх. Это вина, это стыд, это прозрение и принятие всей чудовищности произошедшего. Они оба сделали то, чего боялись больше всего. Теперь они на равных. Только по одиночке.             — Как прикажете, сир. Чем ещё могу вам услужить? — спрашивает Хисс с неестественной вежливой полуулыбкой. Внутри всё мертво. Точно такие же обломки, перья, куски хлеба, вода, вино. Остатки былого богатства. Он соберёт их, выбросит и забудет. Он не может ненавидеть своего короля. У него есть работа, которую необходимо выполнять.             Главное не вспоминать, что когда-то всё было иначе, но именно этим он травит себя посреди ночи, пока успокоившийся принц сопит ему в ухо.             С того сломанного дня минуло без малого пять лет. Раны затянулись, а пережитое стало частью памяти. Ричард ушёл в своей великий поход, королева, верная слову, напрочь игнорировала существование младшего сына. Хорошо, ей хватило предусмотрительности не выступать открыто против него, все свои домыслы она оставила при себе, и Хисс существовал при старых регалиях джоновой подстилки и его верного советника. На деле они не были близки с Джоном как раньше, после всего случившегося это было попросту невозможно, однако шаг за шагом они оказались на нейтральной земле. Не друзья, не любовники, просто господин и его ближний слуга. Спали они зачастую в одной комнате, но в разных постелях, никакого намёка на плотскую близость даже в малейшем её проявлении. Только в ночи, когда бушевала гроза, или в такие, как эта, Джон искал любое оправдание, даже самое вымученное, чтобы Хисс оказался рядом.             Ещё год со дня смерти старого короля… Хисс гладит израненные руки принца, сжимающие его тело. Утром он уговорит его отправиться в Ноттингем, как раз нужно собрать налоги, да и полезно подышать провинциальным воздухом. В такой глуши ничего дурного с ними произойти не может.