С чего начать изучение греческого?

Он появился в дверях библиотеки тихо, ступая черными лаковыми туфлями по квадратам дубового паркета, точно редкий хищник из семейства кошачьих. Удивительно, как можно не издать ни звука при ходьбе, когда пол под ногами явно скрипучий, а лак на обуви ещё совсем не разношен. Естественно, я не сразу заметил, как он вошел, и только внезапный радостно-приветственный выкрик Банни в сторону вновь вошедшего дал понять, что к кропящей над домашкой по греческому тройке, состоящей из Коркорана и близнецов, сейчас присоединится четвертый. Генри Винтер. От одного этого имени столбик термометра вокруг магнитом тянется к нулевой отметке, а по коже пробегают морозные, колкие мурашки. Он был выше меня примерно на половину фута, так что если бы по какой-то древней панибратской традиции нам пришлось обняться при первом знакомстве, я бы уперся носом в его спрятанную под воротником пиджака ключицу, и при должной удаче узнал бы, какой аромат он предпочитает носить на себе (держу пари, флакончик этого парфюма стоит дороже, чем все принадлежащие мне вещи, включая мебель и тачку). Я уже около двух недель наблюдал за ним, снующим по коридорам кампуса. Недовольное, почти неподвижное, но дьявольски красивое лицо, выбеленное ледяным снегом под стать фамилии, идеально лежащие короткие воздушные локоны цвета угрюмо-дождливой ночи и сверкающие строгими бликами очки в классической роговой оправе. Удивительная грация движений для роста за метр-девяносто и широкоплечего телосложения — такая, какая недоступна ни танцорам, ни спортсменам, но может принадлежать лишь истинным интеллектуалам и эстетам. Казалось, по этому высокому юноше сохнут все девчонки колледжа, а может и не только девчонки. Издалека он виделся мне секс-символом на манер рок-звезды и социофобным отшельником в одном лице — несмотря на общую ауру привлекательности, труднее невозможного было представить его в паре с какой-нибудь миловидной второкурсницей, или вообще хоть с кем-нибудь: такого, как он, в бульварных романах-однодневках обычно описывают как “одинокого волка” или “неприступную крепость”. — Приятно познакомиться, — голос такой же завораживающий, как и наружность в смысле учтивости, но неожиданно сильно заглубленный в баритональную тесситуру в плане тембра: я удивился, что он говорит настолько низко, украшая гласные несвойственной утонченным академикам хрипотцой. Меня представил подошедшему к общему столу Винтеру возбуждённый и грубоватый Банни, который до сих пор пребывал в восторге от того, как я пару мгновений назад помог ему и Макколеям с непростым местом в упражнении по греческим падежам. Генри сухо оценил мою помощь, признав ее грамматически верной. Он представился в ответ и, надеюсь, запомнил мое имя. Отчего-то он не снизошел до рукопожатия в знак нашего первого знакомства, и как будто даже не посмотрел в мою сторону — я, как раз совсем наоборот, прилип к нему взглядом сразу же и не отлипал, рискуя быть замеченным в своем плохо скрываемом восхищении этим привлекательным джентльменом. Его глаза пристально смотрели на страницу с упражнением, пальцы одной руки он упер в фарфорово-точеный подбородок, легонько потирая его жестом уставшего мыслителя. Другой рукой Генри держал свой длинный черный зонт, выбивающий из колеи любого встречного, ведь, казалось, он вообще никогда с ним не расставался. Я был на сто процентов уверен, что зонт этот он брал с собой не для каких-то практических или хоть сколько-нибудь объяснимых целей, но только чтобы добавить себе еще больше загадочности, как будто той, что дала ему матушка-природа, было недостаточно. — Нам пора, — неожиданно проронил он, обращаясь к Банни и близнецам, при этом так и не утруждая себя бросить скупой взгляд в мою сторону. — Генри, ну что скажешь, не правда ли Ричард может стать частью нашей группы? Ведь он не промах, да и хочет этого сам! Банни зачем-то начал выступать в дипломатической роли посредника переговоров по моему переводу в их “кружок любителей греческого”, и я был совсем не против: он знал о том (слухи по колледжу распространяются со скоростью света), что я уже заходил к Джулиану пару недель назад с намерением зачислиться в его класс, однако был закономерно отшит. Говорить прямо сейчас с Генри самому мне не хотелось, ведь он делал вид, будто меня нет, а это не самый приятный расклад для начала диалога, да и чересчур активный, говорящий взахлёб Банни все равно взял инициативу на себя. — Посмотрим, я поговорю с Джулианом, — вдруг отрезал Винтер, и я (неожиданно для себя самого) так обрадовался, что готов был прямо сейчас расплыться в радушных объятиях с ним, несмотря на все выказываемое ко мне презрение, однако, конечно, не решился на столь смелый жест и ограничился вежливым “спасибо”. Ребята быстро собрались и удалились из библиотеки: четыре благородных силуэта, мой возможный билет в завораживающий мир античности. Пристально посмотрев им вслед (надеюсь, мой нездоровый интерес был не слишком отмечен сидящими вокруг студентами), я остался доделать пару распечаток по бихевиористике для мистера Роланда. Было приятно осознавать, что у меня снова появился шанс изучать греческий под руководством такой экстраординарной личности, как профессор Морроу. По правде сказать, меня всегда тянуло к людям со столь неоднозначной репутацией, ведь взаимодействовать с ними, это все равно что решать задачку со звездочкой — то есть ужасно любопытно. Пожалуй, любопытство вообще было моим главным природным даром: если бы не эта тяга к приключениям, я бы сейчас скорее всего сидел и продавал снеки на отцовской заправке в Плано — воистину жуткий расклад. День незаметно потянулся к вечеру, и, освободившись от доктора Роланда, который занял меня ещё на несколько часов, я направился в общежитие. По пути я зашел сделать уточнения по парочке учебных вопросов у своего куратора Лафорга, который с видимой раздражительностью сообщил, что с утра со мной вновь готов встретиться профессор Морроу. Видимо Генри, как и обещал, уже поговорил с ним насчет моего перевода, причем так скоро (чего-чего, а педантичности в сдерживании данных обещаний ему, очевидно, было не занимать). Уж не знаю, что за отношения были между ними, но я неоднократно видел, как он подвозил Джулиана на своем джипе до кампуса — можно сделать вывод, что они действительно общались близко, а значит и влияние друг на друга имели значительное. Подходя к общежитию, я радостно раздумывал о том, что благосклонность Джулиана на этот раз у меня в кармане, и мысль эта, не буду скрывать, заставляла испытывать настоящую эйфорию. Открывая дверь своей комнаты, я наткнулся на какой-то голубоватый конверт, лежащий там, где по-хорошему надо бы постелить коврик для обуви. Кто-то подсунул в щель под дверью послание: мне оставалось надеяться, что это не споры сибирской язвы и не признание в любви от страшненькой первокурсницы. «Может, приглашение на сомнительную вечеринку-посвящение или предложение вступить в тайный клуб неудачников», — подумал про себя я, тупо улыбнувшись. В действительности же в конверте значилось невероятно лаконичное: “Жду у себя завтра вечером. 23:00. Комната 27. Г.В.” Буквы были выведены каллиграфично и вместе с тем строго, сквозь чернила как будто читалось серьезное выражение лица — ни намека на шутку или игру. «Очень-очень странно…» — на пару минут задумался я, но вдруг понимание прошибло острыми мурашками: очевидно, Генри приглашает меня к себе! «Но… Зачем?» — закономерный немой вопрос тут же повис в воздухе, ведь загадочный автор приглашения не проявил и нотки дружелюбия при первой встрече сегодня днем в библиотеке. Все, что я заметил в его поведении по отношению ко мне — это пренебрежение и холод. Я, конечно, не утверждаю, что являюсь выдающимся эмпатом или мастером физиогномики, но Генри совершенно точно не набивался мне в друзья, ведь в этом случае обычно как минимум зовут пропустить пару бокалов тет-а-тет “за знакомство”, но ничего подобного от него и в помине не было — что уж говорить, мы даже руки друг другу не пожали! А теперь вдруг эта записка… Противоречие на противоречии. Может быть, Генри просто захотел расспросить меня о подробностях грядущей встречи с Джулианом — судя по тому, как близко они общаются, ему это могло быть важно или, как минимум, интересно. Но зачем вообще звать меня к себе с помощью записки (какой-то детский сад!), когда можно было спокойно договориться обо всем в библиотеке? Получается, он не хотел, чтобы Банни или Чарльз с Камиллой знали о его намерении встретиться со мной с глазу на глаз? Какие вообще могут быть у него деланаединесо мной? Если честно, ощущение было такое, что он просто хочет меня убить, потому что уровень загадочности у всего этого был и правда убийственный. Я решил для себя, что пока отложу эти вопросы и завтра решу окончательно, пойду ли к Генри. Конечно, я был по-хорошему ошеломлен нашим сегодняшним знакомством, пусть оно и прошло мельком — не каждый день встретишь людей с такой невообразимо таинственной, притягательной аурой: тут не просто задачка со звездочкой, а сразу с несколькими! Подобные ребусы были мне явно по вкусу, и, с одной стороны, очень хотелось узнать Генри получше, побеседовав с ним наедине, но в то же время цирк с этой треклятой запиской казался до чертиков странным, и, может быть, было проще сделать вид, что ничего под дверью я не заметил, и никакой Генри Винтер меня в общем-то не интересует — в конце концов, думать о своем ровеснике в таком восхищенно-фанатичном ключе кажется слегка унизительным, разве нет? Наутро я направился на кампус к Джулиану в предвкушении судьбоносного решения. Встреча прошла более чем гладко — профессор расспрашивал меня о многом. Я поведал ему выдуманную историю своего калифорнийского происхождения, желая прослыть трогательно-романтичной натурой, и это, как мне показалось, сработало. Ораторское мастерство и острый ум Джулиана то и дело выдавали в нем идеал античного ученого мужа, чем он буквально залез мне под кожу и заставил рассказать о себе даже то, что надо было бы оставить под замком. Но все это мелочи: главное, что взаимопонимание между нами на этот раз возникло, и решение взять меня в группу греческого было принято! Джулиан невзначай упомянул о том, что Генри накануне “замолвил за меня словечко”, и почему-то эта информация, превратившаяся из вчерашней догадки в реальный факт, оставила меня под приятным впечатлением. Это, как минимум, значило то, что под маской недружелюбного пижона скрывался вполне понимающий сверстник, желающий помочь. Скорее всего, Генри искренне был не против видеть меня частью их сплоченной пятерки (благодаря моему рвению обернувшейся шестеркой) — по крайней мере, это объясняло вчерашнюю записку. В итоге я все-таки решился принять приглашение и заглянуть к нему в гости сегодня вечером. Настроение после встречи с Джулианом было окрыленное, я морально готовился к началу лекций с ним уже завтра. Из нашего разговора было ясно, что читать он будет захватывающе и патетично, отчего мне просто не терпелось посетить первую пару по греческому. Оставалось лишь уладить пару бюрократических моментов — для этого я заглянул к куратору Лафоргу, который был сильно недоволен возникшим раскладом, однако сделать уже ничего не мог. После того, как все формальности, вроде расписания и учебных планов, были разрешены, я направился в свою комнату, чтобы немного передохнуть перед намечающейся встречей с Генри — на кампусе я его не увидел, чтобы на всякий случай уточнить, а он ли вообще оставил мне послание (сомнений, конечно, было ничтожно мало, ведь больше никого с инициалами “Г.В.” в колледже я не знал). Что ж, если это все-таки какая-то глупая ошибка, просто загляну в комнату 27, ничего страшного не случится, а непреодолимое любопытство будет удовлетворено. С наступлением темноты какое-то тревожное предчувствие, как мне тогда казалось совершенно беспочвенное, начало накатывать неприятными волнами где-то в районе живота. По обыкновению, чтобы справиться с этим неразумным волнением, я опрокинул пару глотков виски, терпеливо ожидающего своего часа в прикроватном ящичке еще с момента заезда в Хэмпден. И почему я разволновался? Это ведь просто встреча с новоиспеченным одногруппником, пусть чертовски привлекательным и необычным, пусть наедине (зачем-то), но всё-таки ничего из ряда вон выходящего не намечалось. За четверть часа до одиннадцати я выдвинулся из своей комнаты, надев в качестве верха белую рубашку без пиджака и прицепив на ее рукава купленные накануне золоченые запонки. Обычный вид студента, блуждающего по кампусу, однако на общажную неформальную встречу логичнее было бы пойти в чем-то домашнем, вроде футболки, но почему-то к такому помешанному на академизме человеку, как Генри, захотелось пойти именно в белой классической рубашке. Я не стал всерьез раздумывать над тем, почему мне вообще захотелось произвести на Винтера какое-то впечатление — просто захотелось и все. Перед самым выходом я пропустил еще несколько глотков виски в надежде на то, что это сделает меня раскрепощеннее и снимет неловкость общения с новым человеком — план был рабочий. Подходя к той самой комнате с поблескивающей двойкой и семеркой на двери, я сразу обратил внимание, что она не заперта, но все равно постучался — элементарные правила этикета никто не отменял. На мой глухой стук ответа не последовало, и я просто приоткрыл дверь, медленно входя и параллельно спрашивая, есть ли кто-то внутри. В ответ ничего, кроме напряженного молчания. Свет больших ламп был выключен, и только ненавязчивое оранжево-розовое свечение от прикроватного ночника обдавало уютной пеленой типовую спальню, видневшуюся сразу из коридора. Вообще, гостей, особенно новых, принято встречать в дверях, но видимо Генри, в отличие от меня, на элементарные правила этикета деликатно наплевал, что было более чем в его стиле. Он встретил меня мягко очерченным силуэтом в окне комнаты, стоя спиной — без пиджака и рубашки. Почему-то его идеально оформленный торс в тусклом свете уличного фонаря представлялся сплошным оммажем на мраморного Давида. Хотя фигура Генри и была слегка субтильнее, чем казалась под слоем твидового пальто, он с лихвой компенсировал это невидимой, но ощущаемой даже с далекого расстояния, внутренней силой. Я осознал, что впервые чувствую подобие сексуального возбуждения, глядя на обнаженную мужскую спину — это изрядно меня напрягло, ведь прежде лишь вид женских поясничных изгибов вызывал во мне нечто подобное. Вместе с тем, меня также посетило приятное ощущение избранности, потому что так открыто свой ладно сложенный торс Генри, этот интровертный франт, очевидно, демонстрировал далеко не всем. Винтер стоял лицом к окну, руками опираясь на подоконник, из-за чего его тело было чуть подано вперед, и я, залюбовавшись мускулистой спиной, неизбежно впился глазами ниже поясницы: его брюки подчеркивали зад, пожалуй, слишком хорошо, и я, постепенно теряющий остатки критического мышления и ставящий под вопрос свою гетеросексуальность, не мог не пялиться на его подтянутые ягодицы — совершенно откровенно и бесстыдно. Он, кажется, почувствовал этот невежливый взгляд, хотя и не мог видеть меня, до сих пор не утруждая себя развернуться ко мне лицом или хотя бы поздороваться. Его неожиданная реплика оказалась более чем проницательной (как, впрочем, и все, что он говорил): — Нравится вид сзади, Ричард? — в этой фразе слышалась самодовольная, дьявольски соблазнительная ухмылка. — Нет, то есть конечно да, то есть я не это имел… — Боже, какой я идиот! В горле дико пересохло, голос лепетал невнятно и пришибленно; однозначно, не такое впечатление хотелось произвести на человека, увлеченного филологией и риторикой, и я вдруг понял, что еще никогда в жизни не ощущал себя настолько уязвленным. — Ты все-таки пришел… — Генри, напротив, говорил очень уверенно, мягко чеканя по слогам свои залезающие в самую подкорку слова, будто наслаждаясь каждым из них: ораторское искусство в чистом виде. Наконец, он медленно повернулся лицом ко мне и стекла его строгих очков рваными бликами отразили свет уличного фонаря, — твое любопытство просто не знает границ, не так ли? Этим риторическим вопросом он прочитал меня, как открытую книгу — причем очень простую, по-детски наивную, если не сказать примитивную, и для понимания не требующую вообще никаких интеллектуальных способностей. Пугало и восхищало то, как легко он увидел насквозь мои истинные мотивы, само ядро моей личности. Да, именно любопытство вело меня по жизни, влекло к опасностям и рискам, и, в частности, стало главной причиной, по которой я прямо сейчас стоял, двусмысленно пялясь на богоподобного сверстника — ставлю сто долларов, что выглядел я при этом как одно сплошное олицетворение слова “нелепость”. Разглядывая наконец повернувшегося ко мне хозяина комнаты, мне в глаза бросились рельефные мышцы груди, которые графично прорисовывались на атласном холсте бледной кожи, и это на самом деле было нетипично для человека, чьи интересы, казалось, точно не заходили в область спортивных достижений. Однако, учитывая, что Генри желал быть плоть от плоти человеком античных идеалов, он все-таки мог всерьез жить под эллинским лозунгом “душа поэта, тело атлета”. Удивляло лишь то, как он находил время на упражнения с железом между чтением Плотина в оригинале и скрупулезным выяснением тонкостей применения греческих суффиксов: его проработанные плечи и грудь более чем красноречиво говорили о виртуозном владении искусством тайм-менеджмента. Я молчал, стоя как вкопанный, и не до конца понимая смысл доносившихся с его стороны слов — больше наслаждался мелодичным бархатом вкрадчивого голоса. Это было странно, но своей суровой манерой, своим баритональным, погружающим в какой-то жуткий гипноз тембром, он, будто ядовитая змея, жаждущая сжать тело жертвы, обвивал мою ставшую чересчур податливой волю. Он будто совершал загадочный и очень важный ритуал: на ум шли рассказы об Элевсинских мистериях и прочих священнодействиях орфического культа, но я пока совсем не мог понять цели и смысла этого “действа”, лишь успокаивал себя тем, что все контролирую (никогда я так сильно не ошибался). Вдруг в моем воспаленном сознании пронеслась мысль о Фрэнсисе, я подумал о его известной на весь колледж ориентации, но отогнал это наваждение прочь. Возможно, я и засомневался в своей гетеросексуальности в тот момент, когда горячая волна желания пробежала мурашками по телу от вида оголенной мускулистой спины, но ведь Винтер был чертовым исключением из правил, и, возможно, сейчас стоял вопрос не об ориентации вовсе, а о том как бы не сотворить себе кумира. Я поспешил раскрыть рот, чтобы наконец выпытать, что передо мной делает Генри с нагим торсом, какого черта я вообще забыл в его комнате в столь поздний час, и почему все это кажется таким, как бы помягче сказать, странным! (Навязчивые размышления о своих сексуальных предпочтениях я, конечно, собирался оставить при себе). Но не успел я задать ни одного вопроса, как Генри взял инициативу на себя (в тот момент мне даже показалось, он и правда умел читать мысли): — Тебя, пожалуй, волнует, что ты здесь делаешь? — Да-да, — суетливо процедил я, — не потрудишься объяснить? Все это до чертиков странно… — Что ж, ты ведь сам пришел, никто тебя не заставлял, верно? — его чарующая полуулыбка самого умного человека на всей гребаной планете сводила с ума, и я чувствовал себя заплутавшей Алисой, говорящей с чеширским котом. — Ну, я увидел записку, подумал, было бы здорово познакомиться… Ну, знаешь, нам же учиться вместе целый год и все такое… — Мы знакомы, разве нет? — о, его предательски-хитрое и вместе с тем обольстительное до горящих щек выражение лица! — Да, но… — Ричард, ты знаком с античными обрядами инициации? — он неожиданно перебил меня, как бы говоря: “пора переходить к делу”, и внезапно изменяя тон с вкрадчиво-манящего на более жесткий. — Да, не уверен… — уверенность вообще покинула мое тело вместе с разумом и способностью на равных вести беседу; все, что оставалось внутри — еще не выветрившийся алкоголь и непробиваемое злосчастное любопытство, не позволявшее мне уйти (про эротическую составляющую забывать, конечно, не стоит, но ее мне будет лучше вновь оставить в скобках). — Я тебе расскажу, — Генри подошёл ближе, ступая до ужаса бесшумно, как будто он был каким-то нематериальным явлением. Однако я быстро убедился в том, что он вполне себе реален, когда его теплая широкая ладонь с замысловатым серебряным перстнем властно опустилась на мое плечо и слегка сжала его. Этим неожиданным жестом Генри будто затягивал невидимую верёвку своего влияния на моей шее сильнее. Я уже не мог говорить внятно, сознание будто отшибло, в голове опять всплыл золотоволосый Фрэнсис с его странными признаниями в своей гомосексуальности, и я вдруг начал складывать “один плюс один” тем, что осталось от помутневшего рассудка… Если честно, я никогда не думал, особенно после той встречи с Абернати, что меня может заинтересовать подобное предложение, ведь щуплый рыжеволосый аристократ совершенно точно не мог вызвать во мне ничего, кроме какого-то стыдливого снисхождения провинциала к "причудам богатых" и примитивной, лишенной и тени злобы зависти к легким, получаемым в наследство деньгам. Но вот Генри вдруг показался кем-то совершенно иным — кем-то действительно подходящим на роль сексуального партнера, вызывающим неподдельное, ощутимое физическое влечение. Уверенный, умный, невероятно притягательный юноша, который не разбрасывался словами, четко знал, чего хочет, и умел эффективно добиваться этого. Кажется, все это пронеслось в моей голове за секунду, и Генри, продолжавший держать ладонь с причудливым перстнем у меня на плече, своим всевидящим и до невероятия эмпатичным взором будто прочитал ход мыслей в моих повлажневших от стыда и волнения глазах. — Спокойно, Ричард, — твердым, почти отеческим тоном сказал он, после чего начал медленно, пуговица за пуговицей, расстегивать мою рубашку. Я стоял истуканом и смотрел, как филигранно расправляются с пуговицами: будто новоиспеченный одногруппник просто хотел уравнять нас, ведь его торс по-прежнему светился наготой. Это могло быть даже справедливо, если отбросить все двойные смыслы — так оправдывал я самого себя где-то на задворках сознания, тщетно цепляясь за возможность отменить надвигающуюся потерю невинности, в то время как разгорающийся эротическим желанием взгляд с неторопливо расстегивающих мою рубашку пальцев невзначай скользнул на пах Генри, где уловил очертания возбужденного члена. В комнате стало неприлично жарко, я залился краской и тут же перевел испуганный взгляд обратно на пальцы и поблескивающий перстень, не в силах сдержать адское смущение от увиденного. Однако все мысли были заняты только что увиденным стояком Винтера: я не понимал, что могло быть причиной его возбуждения, не мог принять то, что он хотел именно меня, ведь такой, как он, казалось, никогда не обратит внимание на такого, как я. Я продолжал внушать себе, что мне все это показалось, но эротическая составляющая происходящего становилась все очевиднее, как бы сильно я не пытался это отрицать. — Да, об инициации… — Генри освобождал меня от рубашки настолько медленно, что, казалось, само время остановилось, — видишь ли, еще с античных времен новоиспеченных студентов испытывали на прочность в самом начале их академического пути, отсюда и вытекает традиция посвящений. Он говорил так, будто читает введение какой-то проходной исторической лекции, которое обычно используется в качестве пятиминутки ожидания опаздывающих или просто пропускается мимо ушей. Но я изо всех сил старался внимательно слушать, ведь можно было пропустить что-то действительно важное, а еще сильнее старался не смотреть в область его ширинки, ведь был реальный риск провалиться под землю от стыда прямо на месте. — Так вот, — продолжил Винтер, — испытания для новичков, с одной стороны, служили проверкой на прочность, а с другой, были призваны сплотить вновь прибывших друг с другом. Генри закончил с пуговицами и попросил (хотя чего это я, на самом деле он приказывал, и одному богу известно, зачем я выполнял его приказы, точно выдрессированный спартанец — отныне его власть надо мной казалась безграничной): — Снимай верх, и от брюк следует избавиться, думаю ты понимаешь, — конечно я понимал и, кажется, окончательно смирился с мыслью о том, что сейчас свершится мое “боевое крещение”. Я судорожно собирал в голове преимущества своего положения, дабы оправдать происходившее безумие — они были довольно бредовыми, под стать ситуации — в духе того, что буду лучше понимать учеников Сократа, да и вообще новый опыт никогда не помешает, открывать новые горизонты просто необходимо, для чего еще нужна юность, не так ли? Все то время, пока я избавлялся от немногочисленной одежды, Генри сверлил меня взглядом, неторопливо продолжая втолковывать мне суть обряда инициации, а я только молчал, будто околдованный его безграничным влиянием. Окончательно обмякший и принявший свою до сих пор не до конца осознаваемую участь, я услышал, как тон его голоса стал еще более приказывающим и доминантным: — Подойди к подножию кровати и встань на четвереньки. От этих раскаляющих воздух слов спину обдало ледяным потом: на мгновение они показались просто слуховой галлюцинацией. На самом деле, неудивительно, что ощущение нереальности всего происходящего было настолько сильным — я все это время и мысли допустить не мог о том, что Генри гей или хотя бы бисексуал — в это попросту не верилось, ведь от него не исходило и толики того искрящегося очарования, что выдавал Фрэнсис, которого можно было раскрыть почти сразу. Генри же был образцом совсем других идеалов — строгих, если не сказать монашеских, нравов (по крайней мере, такое впечатление он производил на окружающих). И вот его грязный приказ отдавался распластанным эхом внутри и, несмотря на все предшествующие сомнения, был выполнен мной без тени колебания. — Мне… полностью оголиться сзади? — речь конечно шла о последнем рубеже перед сущим безумием, о трусах, которые все ещё оставались на мне, последний шанс прямо сейчас прекратить все это шоу под кодовым названием “инициация” и просто уйти. — Да, будь любезен, — ответил он на мой недалекий вопрос односложно, непримиримо, с оттенком не самой уместной в сложившейся ситуации вежливости. Я, конечно, не замедлил подчиниться, ведь на самом деле путь назад мне был заказан еще с того момента, как я вошел в эту чертову комнату и увидел полураздетого Винтера, а все скептические соображения, о которых я рассуждал после, были не более чем самообманом. Все это даже не было подчинением в полном смысле слова — я сознавал, что выбираю раздеться сам, что встаю на колени не потому что этого хочет голубоглазый лев, бесшумно ожидающий добычи позади меня, а только лишь потому что сам искренне желаю этого. Почему-то, несмотря на весь абсурд происходящего, я был уверен в том, что происходит что-то правильное. Это ощущение правильности продлилось недолго — до того самого момента, как я почувствовал, что Генри начинает приближаться ко мне сзади Он был по-прежнему тих и шаги его, как я уже привык, не были слышны. Я боялся смотреть назад за плечо из своего унизительного положения стойки на четвереньках, но я однозначно чувствовал, что тепло его торса становится все ощутимее. — Тебя подготовить? — Генри, я первый раз, я не знаю… — я, конечно, предполагал, каковы будут тонкости процесса “инициации”, но был уверен, что он должен быть в курсе моей тотальной неопытности. В его шкафчике на удивление оказался весь набор юного гомосексуала. Он ловко, как будто лекарь из старинных медицинских трактатов, очистил меня небольшим объемом физраствора и обильно увлажнил смазкой — качественно (а он все делал именно так и только так) подготовил к тому, чтобы приступить к “посвящению”, ведь понимал, что я буду порван впервые. Не знаю, было ли ему особенно приятно от того, что он выполняет роль “первого” для меня, или же для него это было по большому счету безразлично; все манипуляции теперь производились в полной тишине: он говорить не хотел, а я — не мог. Процесс подготовки был не таким болезненным, но и не сказать чтобы приятным. Я, конечно, чуть постанывал от непривычного ощущения инородных жидкостей в заду, но, понимая, что это только начало, старался держаться невозмутимо. Я знал одно: чтобы испытать полноценный опыт однополой любви, я должен был запастись терпением, чего бы мне это не стоило. Я был полностью уверен в том, что мое всепоглощающее любопытство и желание испытать новые ощущения окажутся сильнее страха и боли. Во время влажной “терапевтической” прелюдии краем глаза я заметил, что член Винтера оказался довольно внушительных размеров, где-то раза в два больше моего, чему я, в общем-то не удивился — талантливый человек талантлив во всем, или как там говорится — меня лишь напрягло осознание того, как этот член будет входить внутрь и сколько стойкости при этом придется проявить (было ли у меня столько?). На ум почему-то снова пришли ассоциации академического характера — стоические воззрения Марка Аврелия и Эпиктета бредовыми цитатами всплывали в памяти и, по правде сказать, немного успокаивали. Средним пальцем он продолжил подготовку, постепенно растягивая меня, неторопливыми круговыми движениями вводя его сначала на пол-фаланги, затем на одну, две… Всё это уже отдавалось во мне крайне неприятными ощущениями, а ведь было только началом того акта, что совершался надо мной в эту беспокойную ночь — в стволе Генри было не меньше полудюжины таких пальцев, но я знал, что должен был терпеть, я даже желал терпеть, потому что малейшее сомнение с моей стороны, выраженное словами, могло с лёгкостью остановить Винтера в ту же секунду, но ведь правда была в том, что я не хотел, чтобы он останавливался... Пара пальцев зашла внутрь и я покрылся едва заметной пленкой пота, а стоны, рывками вылетающие из моего рта, стали чуть громче. Однако я не говорил ничего, но, думаю, мой властитель отлично понимал, что мне было больно. Это понимание, конечно, не значило ни того, что он остановится, ни того, что он замедлится — напротив, темп увеличивался и толчки внутри становились все более резкими и сжатыми. Теперь уже три пальца продолжили пытку еще несколько минут, мучая мой зад активными манипуляциями, и вдруг без всякого предупреждения, Генри достал руку, мгновенно вставив в меня свой член. Резкая боль охватила дрожью бедра – ощущения были такие, будто меня разрывают на две части, будто тело трещит и сопротивляется. Винтер наконец оказался прямо во мне, конечно не весь, вошла только его влажная горячая головка, но боль уже казалась невыносимой, а от мысли о том, что он будет проталкиваться всем стволом, пока не войдет полностью, я чуть не потерял сознание. На мой яркий, почти отчаянный выкрик, Генри тут же возразил: — Терпи! — он грубо схватил меня за шею сзади, продолжив вбиваться членом. Я оцепенел. От боли, которую он производил внутри, хотелось вновь закричать, но крик будто застыл в горле и мне не оставалась ничего, кроме как сжимать покрывало онемевшими пальцами, и тяжело и часто дышать. Спустя несколько минут пытки я осмелился посмотреть из-за плеча на него. Он не снял очки, и это обезоружило меня окончательно, я обмяк и, даже если бы хотел, больше не мог сопротивляться. Он трахал жёстко, вбиваясь в мой зад так резко, что колени скользили по простыне, разъезжаясь в разные стороны. Это заставляло Генри нагибаться все ниже, по миллиметру заводя член глубже, с каждой фрикцией приближаясь к тому, чтобы он наконец оказался во мне целиком. В какой-то момент боль неожиданно для меня самого стала терпимее и вдруг я ощутил, как возбуждение вновь возвращается приятным комом в животе. Болевой шок от первого разрыва был настолько силён, что я и забыл о том эротическом напряжении, что испытал в самом начале встречи, когда только увидел волнующий торс Генри, но теперь, привыкнув к беспощадным фрикциям, я переступил какую-то невидимую черту и начал ловить дикое возбуждение от того, как в меня вбиваются. Я, конечно, знал, что, согласно мужской анатомии, со стороны задницы возможно получать не меньший кайф, чем со стороны члена, но даже не думал, что это будет настолько возбуждающе. Мои стоны под напором Генри из мученических превратились в сексуально-озабоченные, и Винтер заметил это, прерывая свое молчание, сопровождавшееся учащенным дыханием, он проговорил мне прямо в ухо: — Я знал, что ты распробуешь, Ричард, войдешь во вкус… От его голоса мазало ещё больше, хотелось, зависнуть в этом моменте, пару мгновений назад казавшимся пыткой, но теперь ощущаемом, как верх эротического блаженства, навечно. И Генри продолжил: — Я с первого дня видел, что ты не будешь против моего предложения, как же я хотел тебя отыметь, если бы ты знал, как легко тебя было прочесть, и как мне нравилось то, что я прочёл. Об этих словах из его уст я не мог и мечтать, в самых смелых фантазиях не мог предположить, что умнейший и красивейший человек, которого я когда-либо знал, может думать обо мне, тем более хотеть меня… Винтер двигался все быстрее, и мой член заметно намокал, а сознание натурально плавилось в этой ядерной смеси из боли и наслаждения, и, когда его темп повысился до невозможности, и он уже входил в меня целиком, Генри сильно схватил меня за волосы, наконец изливаясь внутрь своим семенем. Только спустя долгое время, предаваясь привычной для меня рефлексии о том вечере, я осознал, что был просто идиотом, что не подумал о защите тогда, ведь незнакомец (пусть и так обожаемый мной) мог хранить в себе черт знает что, хотя его педантичность, впитанная с молоком матери, и внушала спокойствие в этом плане, что и подтвердилось впоследствии. Когда спустя пару минут, он вынул обмякший член из моей задницы, я повернулся к нему полубоком, боль стихла, и я со стыдом заметил, что и мой пах затвердел и свисал набухшей плотью, выдавая меня с потрохами. Я был заведён и все мое тело источало чистое похотливое желание. Поначалу я подумал, что такая сильная боль после того, как тебя отодрали впервые, должна сбить всякое возбуждение, а радость жизни будет доставлена только тому, кто сверху. Каково же было мое удивление! — Ричард, да тебя это на самом деле раззадорило! — Генри довольно улыбнулся и продолжил, — Можешь встать. Он вытер салфетками остатки своей спермы, а я почувствовал как неприятно она стекает из анального отверстия — уже остывшая, довольно противная, но не стал ее трогать. — Что ж, тебя ждет награда, ведь теперь, после инициации, ты по-настоящему один из нас, — его глаза играли каким-то добрым лукавством, а довольство сексуальной разрядкой сквозило в каждом его движении, ещё более расслабленном и вальяжном. Генри быстро подошёл ко мне вплотную и начал манипулировать моим стояком своей ловкой, горячей рукой, которой ещё пару минут назад сжимал мои податливые бедра. Я был настолько возбуждён и близок к тому, чтобы кончить, что хватило десять-двадцать фрикций, чтобы и я излился липкой спермой в его широкую ладонь, издавая позорный, слишком женственный стон, который очень хотел сдержать, но, разумеется, не вышло. — Как тебе награда? — риторический вопрос от Генри заставил и меня улыбнуться, ведь теперь, несмотря на всю боль и страхи этого вечера, я проникся к нему доверием и какой-то небывалой нежностью. — Просто отлично, я и не думал, что будет настолько приятно… — Вот и отлично, Ричард. Ты мне и правда понравился. Думаю, мы подружимся. Эти его слова отозвались теплым эхом внутри, я не мог ожидать от него, казавшегося таким холодным и неприступным еще вчера, что сегодня мы окажемся настолько близки. Я прошел инициацию, а значит теперь мог полноценно начать изучение греческого.