По разные стороны боли

Где твоё плечо, моё небо в осадках, Где твоё плечо, я хотела поплакать. ©

Дни бесцветной патокой текут друг за другом, затягивая в болото рутины. Женя привычно-естественно-на-износ работает целыми днями и просто живет. Просто — как будто ничего не случилось. Как будто не ревела в подушку несколько ночей подряд, оплакивая навсегда неслучившееся и вдребезги расколотое счастье. Кто там говорит, что разбивать — на удачу? Илья по старой (не)доброй традиции берет одно за другим ночные дежурства и просто пытается выжить — без нее, но с удушающим чувством вины. И, видя изо дня в день Женю в лабиринтах больничных коридоров, уже и не верит, что совсем недавно между ними было что-то. Что совсем недавно звал ее замуж, что совсем недавно выбирал обручальные кольца в ювелирном и томительно-жадно ждал заветной даты, когда штамп в паспорте навсегда предельно-ясно обозначит их принадлежность друг другу. Чужая. Угасшая. Выгоревшая. Его заученное «Жень» разбивается об ее арктически-ледяное «Илья Анатольевич». Вспышки воспоминаний о них — о спаянное, невыносимо-изматывающее чувство вины и сомнения в ее и своей правоте. Право на счастье лопнуло мыльным пузырем, схлопнулось ярким воздушным шариком — осталось целое ни-че-го. Его самого без нее не осталось.

---

Каменная выдержка осыпается гранитной крошкой; слезы застилают глаза затуманивающей влагой. Ромку привозят по «Скорой» со сложным переломом. Катался с приятелями на скейтах — и вот результат. Рассматривая рентгеновские снимки, Женя пытается втолковать сыну, что спасти его ногу может только один врач — Илья Анатольевич Соколов; Ромка только отворачивается и презрительно фыркает:       — Твой Илья только и может, что все портить! От предельной усталости, страха, злости в горле тяжелый ком — и непонятно даже, чего хочется больше, разреветься или накричать на заупрямившегося совсем невовремя сына.       — Не «твой Илья», а Илья Анатольевич! — обрубает на корню зародившийся бунт. Евгения Павловна Королева — вовсе не железная леди из крутых фильмов про супервумен; Евгения Павловна Королева — всего лишь разбитая, измученная до крайности женщина, не знающая, на кого опереться. Пытающаяся выживать одна. Уже второй раз собирающая из осколков в хлам разбитое сердце. Обрастающая непрошибаемо-твердой броней. Сталь закаляется.

---

А потом он находит Женю тихо всхлипывающей в ординаторской над ворохом каких-то бумажек. Из последних сил пытается не-пересечь эту отчужденно-жесткую границу, которую сам же провел между ними, не желая мучить ни ее, ни себя. Но. Но когда она, пробормотав сдавленное «спасибо за Ромку», резко отворачивается к окну, а безупречно-ровный голос уходит на всхлип, застывшие ледники в груди плавятся от обжигающей сочувственной боли. И сам себе не отдавая отчета, что же он, черт возьми, творит, и что с ними будет дальше, он просто обходит стол и обнимает ее. Просто обнимает. А она просто прижимается безнадежно мокрой щекой, смазывая белизну халата потеками туши вперемешку со слезами. Просто всхлипывает беззащитно-тихо, а у него от этой безнадежной негромкости что-то мучительно-необратимо рушится на уровне подреберья — и сейчас это не менее страшно, чем та проклятая ночь, навсегда отделившая их друг от друга. Слова выцветают в своей полной бессмысленности и бесполезности; в сотни раз уместней и искренней — его мягко-поглаживающее движение по линии ее вздрагивающих плеч, такое успокаивающе-убаюкивающее и безмерно нужное сейчас. И, отчаянно вцепившись в него, Женя сейчас — впервые за эти изматывающе-бесконечные дни — уже почти готова сдаться, вспомнить — про них, про все, что было. Но.       — Илюша, нас уже ждут, опоздаем. Вика вваливается в ординаторскую хамски-естественно, без стука, но с нагловатой улыбкой на пухлых вишневых губах.       — Простите, что помешала, Евгения Павловна, — голос искрит пренебрежительным сарказмом, а во взгляде — неприкрытое превосходство над ней, жалкой, совсем не юной и истрепанной до бессилия.       — Вик, подожди меня на улице, — и едва ли не впервые на Жениной памяти в голосе Ильи прорезаются раздраженно-металлические нотки. Еще в последнем жадно-вбирающем жесте ласково придерживает ладонью ее спину, но Женя, вскинувшись, сбрасывает его руку и поднимается рывком, больше всего надеясь, что в полумраке от настольной лампы Вика не заметит ни поплывшего макияжа, ни заплаканных глаз.       — Не стоит, Илья Анатольевич, я уже ухожу, — чеканит сдержанной сухостью, глядя мимо него.       — Жень! — летит вслед отчаянной птицей. Приглушенный хлопок закрывшейся двери отрезает тихие секунды резче скальпеля. — Жень, подожди! Ловит ее уже в коридоре. Придерживает за локоть и смотрит потерянным щенком.       — Жень, я хотел объяснить… мы с Викой просто… Королева осторожно высвобождает руку из его пальцев и смотрит с Ледовитым океаном в своих прозрачно-зеленых. Фразами рубит — словно режет по живому без всякой анестезии.       — Не трудитесь, Илья Анатольевич. Мы теперь чужие люди, и меня совершенно не должно волновать, что у вас с Викой. Уходит тоже очень по-королевски — с идеально-прямой спиной и не оборачиваясь. Почти исчезнувшая несколько минут назад пропасть между ними достигает размеров Марианской впадины. Впервые за эти мучительно-долгие дни Илья осознает, что значит больно.